другого не ел за целый день.
Он вынул из-за промокшего кушака маленькую жестяную табакерку и сунул
ее в руки Финдлейсона со словами:
-- Не пугайся, это всего только опиум -- чистый мальвийский опиум.
Финдлейсон вытряхнул себе на ладонь несколько темно-коричневых катышков
и машинально проглотил их. Ну что ж, это по крайней мере хорошее средство
против лихорадки -- лихорадки, которая ползет на него из жидкой грязи; кроме
того, он видывал, на что был способен Перу в душные осенние туманы, приняв
дозу из жестяной коробочки.
Перу кивнул, сверкнув глазами.
-- Немного погодя... немного погодя сахиб заметит, что он опять хорошо
думает... Я тоже приму...
Он сунул пальцы в свою сокровищницу, снова накинул дождевой плащ на
голову и сполз вниз, чтобы последить за баржами. Теперь стало так темно, что
дальше первого быка ничего не было видно, и ночь, казалось, придала реке
новые силы. Финдлейсон стоял, опустив голову на грудь, и думал. В одном быке
-- в седьмом -- он был не совсем уверен. Но теперь цифры не хотели вставать
перед его глазами иначе как одна за другой и через огромные промежутки
времени. В ушах у него стоял сочный и мягкий гул, похожий на самый низкий
звук контрабаса, -- восхитительный гул, который он слышал, кажется, уже
несколько часов. И вдруг Перу очутился у него под боком и крикнул, что
проволочный трос лопнул и баржи с камнями оторвались. Финдлейсон увидел, как
вся флотилия тронулась и поплыла развернутым веером под протяжный визг
проволоки, натянувшейся на планширах.
-- На них дерево налетело! Все уплывут!--кричал Перу. -- Главный трос
лопнул. Что делать, сахиб?
Необычайно сложный план внезапно вспыхнул в мозгу Финдлейсона. Ему
показалось, что канаты -- один прямо, другие пересекаясь -- тянутся от баржи
к барже, и каждый канат -- луч белого пламени. Но один из канатов --
главный. Финдлейсон видел этот канат. Сумей он хоть раз потянуть за него,
вся рассеянная в беспорядке флотилия безусловно и с математической точностью
соберется вместе в заводи за сторожевой башней. Но почему же, удивлялся он,
торопясь спуститься к воде, почему Перу так отчаянно цепляется за его пояс?
Необходимо мягко и спокойно отделаться от ласкара, потому что необходимо
спасти баржи и, кроме того, доказать, как исключительно проста задача,
раньше казавшаяся столь трудной. И тут -- впрочем, это не имело никакого
значения -- проволочный канат выскользнул из его ладони, обжигая ее, высокий
берег исчез, а с ним исчезли и медленно рассыпающиеся составные элементы
задачи. Он сидел под дождем, во мраке, сидел в лодке, вертящейся как волчок,
и Перу стоял над ним.
-- Я забыл, -- медленно проговорил ласкар,--что на людей голодные и
непривычных опиум действует хуже всякого вина. Те, что тонут в Ганге. идут к
богам. И все же у меня нет желания предстать перед столь великими
существами. Сахиб умеет плавать?
-- Зачем? Он умеет летать... летать быстро, как ветер,-- ответил
Финдлейсон заплетающимся языком.
-- Он с ума сошел! --пробормотал Перу.--Отбросил меня в сторону. как
охапку сухого навоза. Ну что ж, он не почувствует, что умирает. Лодка и часа
здесь не продержится, даже если ни обо что не ударится. Нехорошо глядеть в
лицо смерти ясными глазами.
Он снова подкрепился порцией из жестяной коробочки и, скорчившись на
носу бешено кружащейся ветхой, заплатанной лодки, уставился сквозь туман на
окружающее их ничто. Теплая дремота одолела Финдлейсона. главного инженера,
связанного с мостом чувством долга. Тяжелые капли дождя, шурша, сыпались на
него, заставляя вздрагивать, и бремя всех времен от сотворения времени
отяжелило его веки. Он думал и знал, что ему не грозит никакая опасность,
ибо вода до того плотна, что на нее можно спокойно ступить и, если будешь
стоять смирно, расставив ноги, чтобы не потерять равновесия, а что важнее
всего, то очень легко и быстро перенесешься на берег. Но тут ему пришла в
голову другая мысль, еще лучше. Надо только, чтобы душа усилием воли
перебросила тело на сушу, как ветер уносит бумажку, перенесла его на берег,
как бумажный змей. Однако -- лодка стремительно вертелась -- предположим,
что сильный ветер подхватит освобожденное тело, что тогда? Взовьется ли оно
вверх, как бумажный змей, и потом упадет головой вперед на дальние пески или
же будет, как попало, нырять в воздухе целую вечность? Финдлейсон уцепился
рукой за планшир, стараясь удержаться на месте, ибо ему показалось, что он
вотвот улетит, раньше чем успеет обдумать все свои мысли. Опиум действует на
белого человека сильнее, чем на черного. Перу -- тот чувствовал только
приятное равнодушие к любым случайностям.
-- Лодка долго не продержится, -- проворчал он. -- Швы у нее уже
лопаются. Будь это шлюпка с веслами, нам удалось бы выкарабкаться, но в
таком дырявом ящике толку мало. Финлинсон-сахиб, она протекает.
-- Аччха! Я ухожу. Иди и ты.
Финдлейсон почувствовал, что уже оторвался от лодки и крутится высоко в
воздухе, ища куда бы ступить ногой. А тело его -- он был очень огорчен его
неуклюжей беспомощностью -- все еще лежит на корме, и вода уже заливает
колени.
"Как смешно!--подумал он, ощущая себя на недосягаемой высоте.-- Это
Финдлейсон... начальник строительства моста у Каши. Несчастный тоже утонет.
Утонет у самого берега. А я... я уже на берегу. Почему же он не идет сюда?"
Но вот он, к величайшему своему неудовольствию, ощутил, что душа его
снова вернулась в тело и тело это барахтается и захлебывается в глубокой
реке. Мука воссоединения была ужасна, но теперь приходилось бороться и за
тело. Он сознавал, что яростно хватается за мокрый песок и огромными шагами,
как это бывает во сне, шагает в бурлящей воде, стараясь не споткнуться, пока
наконец не вырвал себя из объятий реки и, задыхаясь, не повалился на мокрую
землю.
-- Значит, не в эту ночь, -- сказал ему на ухо Перу. -- Боги нас
защитили. -- Ласкар осторожно передвигал ноги, наступая на шуршащие сухие
стебли. -- Мы попали на какой-то островок, где в прошлом году было посажено
индиго, -- продолжал он. -- Людей мы тут не встретим, но будь очень
осторожен, сахиб: ведь все змеи, что жили на берегах реки на протяжении
сотни миль, смыты и унесены наводнением. А вот и молния засверкала по следам
ветра. Теперь можно будет осмотреться; но шагай осторожно.
Финдлейсон был далек, очень далек от страха перед змеями или вообще от
каких-либо обычных человеческих чувств. Смахнув воду с глаз, он стал видеть
очень ясно и шагал, как ему казалось, гигантскими, через весь мир, шагами.
Где-то в ночи времен он построил мост -- мост, перекрывший безграничные
пространства сияющих морей, но потоп снес его, оставив под небесами один
этот островок для Финдлейсона и его спутника, единственных из всего
человечества людей, которым удалось уцелеть.
Непрестанные молнии, извилистые и голубые, освещали все, что можно было
видеть на этом клочке земли, затерянном среди разлива: кусты терновника,
рощицу качающихся, скрипящих бамбуков, серый искривленный ствол пипала, под
которым стоял индуистский храм с обтрепанным алым флагом, развевающимся на
куполе. Подвижник, которому храм когда-то служил местом летнего
отдохновения, давным-давно покинул его, и непогода разбила его вымазанного
красной краской идола. Глаза и тело у обоих спутников отяжелели, и,
наткнувшись на усыпанный пеплом кирпичный очаг, они опустились на землю, под
защиту ветвей; а река и ливень дружно бушевали по-прежнему.
Но вот стебли индиго хрустнули, послышался запах скота, и к дереву
подошел огромный мокрый брахманский бык. Вспышки молний осветили трезубец
Шивы на его боку, дерзко выпяченные голову и горб, сияющие глаза, похожие на
глаза оленя, лоб, увенчанный мокрым венком из бархатцев, и шелковистый
подгрудок, почти касающийся земли. За ним слышался топот тяжелых ног и
громкое дыхание других животных, уходящих от разлива в чащу.
-- Оказывается, мы не одни -- сюда пришли и другие существа, -- сказал
Финдлейсон, который сидел, прислонив голову к древесному стволу, полузакрыв
глаза и чувствуя себя очень удобно.
-- Верно, -- глухо отозвался Перу, -- и не маленькие существа.
-- Кто они такие? Я неясно вижу.
-- Боги. Кому же еще быть? Гляди!
-- А, верно! Боги, конечно... боги.
Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был совершенно
прав. После потопа кто мог остаться в живых на земле, кроме богов, которые
ее создали, богов, которым его поселок молился еженощно, богов, которые были
на устах у всех людей и на всех людских путях? Оцепенение, сковавшее
Финдлейсона, мешало ему поднять голову или пошевелить пальцем, а Перу
рассеянно улыбался молниям.
Бык остановился вблизи храма, опустив голову к влажной земле. В ветвях
зеленый попугай клювом чистил мокрые перья и криком вторил грому, в то время
как трепещущие тени зверей собирались вокруг дерева. Вслед за быком пришел
самец черной антилопы -- подобное животное Финдлейсон за всю свою давно
прошедшую жизнь на земле видывал разве только во сне, -- самец с царственной
головой, эбеновой спиной, серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами.
Рядом с ним, опустив голову до земли, неустанно хлеща хвостом по увядшей
траве, прошла толстобрюхая тигрица с зелеными глазами, горевшими под густыми
бровями, и со впалыми щеками.
Бык прилег у храма, и тут из мрака выскочила чудовищная серая обезьяна
и села, как садятся люди, на место поверженного идола, а дождевые капли,
словно драгоценные камни, посыпались с ее волосатой шеи и плеч.
Другие тени возникали и скрывались за пределами круга, и среди них
появился пьяный человек, размахивающий жезлом и винной бутылкой. Тогда
откуда-то с земли послышался хриплый рев.
-- Паводок уже убывает, -- проревел кто-то. -- Вода спадает час за
часом, а их мост все еще стоит!
"Мой мост, -- подумал Финдлейсон. -- Как это было давно! Какое дело
богам до моего моста?"
Глаза его искали во мраке то место, откуда донесся рев. Крокодилица.
тупоносая гангская Магар, гроза бродов, подползла к зверям, яростно колотя
хвостом направо и налево.
-- Его построили слишком прочным для меня. За всю эту ночь мне удалось
оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Мой поток
сковали, и река моя уже несвободна. Небожители, снимите это ярмо! Верните
мне вольную воду от берега до берега! Я говорю, я, Матерь Ганга. Правосудие
богов! Окажите мне правосудие богов.
-- Что я говорил? -- прошептал Перу. -- Поистине, это панчаят богов.
Теперь мы знаем, что весь мир погиб, кроме вас и меня, сахиб.
Попугай снова закричал и захлопал крыльями, а тигрица, прижав уши к
голове, злобно зарычала.
Где-то в тени закачались блестящие бивни и огромный хобот, и негромкое
ворчанье нарушило тишину, наступившую после рыка тигрицы.
-- Мы здесь, -- прозвучал низкий голос. -- Мы великие. Единственный и
множество. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Хануман тоже
слушает.
-- Каши остался нынче без своего котвала! -- крикнул человек с винной
бутылкой, швырнув жезл на землю, и на островке зазвучал собачий лай. --
Окажите Каши правосудие богов.
-- Вы молчали, когда они оскверняли мои воды, -- заревела большая
крокодилица. -- Вы и не шевельнулись, когда реку мою загнали в стены.
Ниоткуда мне не было помощи, кроме как от собственных моих сил, а они не
выдержали -- силы Матери Ганги не выдержали перед их сторожевыми башнями.
Что я могла поделать? Я сделала все, что могла. А теперь, небожители, всему
конец!
-- Я несла смерть; я влекла пятнистый недуг от хижины к хижине в их
