муссон, чтобы потом доложить, в каком состоянии находится облицовка насыпей.
Он, не робея, прерывал "военные советы" Финдлейсона и Хитчкока, изъясняясь
на диковинном английском языке или еще более диковинной
полупортугальской-полумалайской лингва-франка, пока его словарные запасы не
истощались, а тогда он волей-неволей брал веревку и наглядно показывал на
ней, какие узлы он посоветовал бы сделать. Он управлял партией
рабочих-подъемщиков -- каких-то своих таинственных родственников из
Кач-Мандви, месяц за месяцев приходивших наниматься на стройку и
подвергавшихся величайшим испытаниям. Никакие семейные или родственные узы
не могли заставить Перу принять на работу людей слабых или подверженных
головокружению.
-- Честь моста -- моя честь, -- говорил он увольняемым. -- Что мне до
вашей чести? Наймитесь на пароход. Ни на что больше вы не годны.
В поселке, где он жил со своей партией рабочих, несколько хижин
сгрудились вокруг ветхого жилища морского жреца -- человека, который никогда
не плавал по Черной Воде, но был избран духовником двумя поколениями морских
бродяг, совершенно неиспорченных портовыми миссиями или теми верованиями,
которые навязываются морякам религиозными агентствами, рассыпанными по
берегам Темзы. Жрецу ласкаров не было никакого дела до их касты и вообще до
чего бы то ни было. Он съедал жертвы, приносимые в его храм, спал, курил и
опять спал. "Ведь он очень благочестивый человек, -- объяснял Перу,
протащивший его с собой за тысячу миль в глубь страны. -- Он не обращает
внимания на то, что ты ешь, если только ты не ешь говядины, и это хорошо,
ибо на суше мы, кхарвы, поклоняемся Шиве, но на море, на кораблях компании,
мы беспрекословно выполняем приказы барймалама, а здесь, на мосту, мы
подчиняемся Финлинсону-сахибу".
В этот день "Финлинсон-сахиб" приказал снять леса со сторожевой башни
правого берега, и Перу вместе с товарищами снимал и спускал вниз бамбуковые
шесты и доски так же быстро, как, бывало, разгружал каботажное судно.
Сидя в дрезине, Финдлейсон слышал свист серебряного свистка серанга,
скрип и стук ворота. Перу стоял на верхнем перекрытии башни, в одежде из
синей дангри времен покинутой им службы, и когда Финдлейсон велел ему
поостеречься, ибо рисковать его жизнью не следовало, он схватил последний
шест и, по-флотски прикрыв рукой глаза, ответил протяжным возгласом
вахтенного на баке: "Хам декхта хай!" (смотрю!). Финдлейсон рассмеялся,
потом вздохнул. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз видел
пароход, и в нем проснулась тоска по родине. Когда дрезина его прошла под
башней, Перу, как обезьяна, спустился вниз по веревке и крикнул:
-- Теперь ладно, сахиб. Мост наш почти готов. А как думаете, что скажет
Матерь Ганга, когда по нему побежит поезд?
-- Пока что она говорила мало. Если нас что и задерживало, то уж никак
не Матерь Ганга.
-- Ее время всегда впереди, а ведь задержки все-таки бывали. Или сахиб
забыл прошлогодний осенний паводок, когда так неожиданно затонули баржи с
камнем, а если этого и ожидали, то не раньше чем за полдня.
-- Да, но теперь ничто не сможет нам повредить, разве только большое
наводнение. На западном берегу дамбы прочные.
-- Матерь Ганга глотает большими кусками. На дамбах всегда найдется
место для лишних камней. Я говорю об этом чхота-сахибу (так он называл
Хитчкока), а он смеется.
-- Ничего, Перу. На будущий год ты построишь мост по своему вкусу.
Ласкар ухмыльнулся.
-- Тогда он выйдет непохожим на этот, у которого каменные части лежат
под водой, как лежит затонувшая "Кветта". Мне нравятся висячие мосты, те,
что одним широким шагом переступают с берега на берег, как сходни. Таким
никакая вода не страшна. Когда приедет лорд-сахиб принимать мост?
-- Через три месяца, когда погода станет прохладнее.
-- Хо, хо! Он похож на барамалама. Спит себе внизу, пока другие
работают. Потом выходит на шканцы, тычет пальцем туда-сюда и говорит: "Тут
нечисто! Проклятые джибунвалы!"
-- Но лорл-сахиб не обзывает меня проклятым джибунвалой, Перу.
-- Нет, сахиб; но он и не лезет на палубу, пока работа не кончится.
Барамалам с "Нарбады", и тот сказал как-то раз в Тутикорине...
-- Ладно! Ступай! Я занят.
-- Я тоже, -- сказал Перу, не смутясь. -- Можно мне теперь взять лодку
и проехаться вдоль дамб?
-- Чтобы поддержать их своими руками, что ли? По-моему, они достаточно
прочные.
-- Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, на Черной Воде, у нас хватает
места беззаботно болтаться вверх и вниз по волнам. А тут у нас совсем нет
места. Ведь мы отвели реку в док и заставили ее течь между каменными
стенами.
Финдлейсон улыбнулся, услышав это "мы".
-- Мы взнуздали и оседлали ее. А ведь она не море, которое бьется о
мягкий берег. Это Матерь Ганга, и она закована в кандалы. -- Голос его
слегка упал.
-- Перу, ты бродил по свету даже больше, чем я. Теперь скажи правду.
Твердо ли ты веришь в Матерь Гангу?
-- Верю всему, что говорит наш жрец. Лондон -- это Лондон, сахиб,
Сидней -- Сидней, а Порт Дарвин -- Порт Дарвин. Опять же Матерь Ганга -- это
Матерь Ганга, и когда я возвращаюсь на ее берега, я понимаю это и поклоняюсь
ей. В Лондоне я совершал пуджу большому храму у реки в честь того бога, что
в нем... Да, подушек в лодку я не возьму.
Финдлейсон сел на коня и поехал к коттеджу, в котором он жил вместе со
своим помощником. За последние три года этот дом стал для него родным.
Здесь, под этой простой тростниковой крышей, он страдал от зноя, обливался
потом в период дождей, дрожал от лихорадки; здесь даже оштукатуренная стена
у двери была испещрена небрежными набросками чертежей и формулами, а на
циновках веранды была протоптана дорожка -- тут он, оставшись один, шагал
взад и вперед. Рабочий день инженера не ограничивается восемью часами, и
Финдлейсон с Хитчкоком поужинали. не снимая сапог со шпорами, а потом
сидели, покуривая сигары и прислушиваясь к шуму в поселке, -- был тот час,
когда рабочие возвращались домой с реки и огни начинали мигать.
-- Перу поплыл к дамбам вверх по течению на вашей лодке. Он взял с
собой пару племянников и развалился на корме, словно какой-нибудь адмирал,
-- промолвил Хитчкок.
-- Да. У него что-то на уме. А ведь казалось, что за десять лет
плавания на кораблях Британской Индии почти вся его религиозность
испарилась.
-- Так оно и есть, -- сказал Хитчкок, посмеиваясь. -- На днях я
подслушал, как он вел с этим их толстым старым гуру самые атеистические
разговоры. Перу отрицал действенность молитвы и предлагал гуру вместе
отправиться в море, чтобы полюбоваться на шторм и узнать, сможет ли жрец
прекратить муссон или нет.
-- Все равно, если вы прогоните его гуру, он сразу же покинет нас. Мне
он выболтал, что, когда был в Лондоне, он молился куполу собора святого
Павла.
-- А мне рассказывал, что, когда еще мальчиком впервые попал в машинное
отделение парохода, он стал молиться цилиндру низкого давления.
-- Что ж, и тому и другому молиться не худо. Сейчас он умилостивляет
своих родных богов -- ведь ему хочется знать, как отнесется Матерь Ганга к
тому, что через нее построили мост... Кто там?
Чья-то тень возникла в дверях, и Хитчкоку передали телеграмму
-- Пора бы ей теперь привыкнуть к нему... Это просто тар. Наверное,
Релли ответил насчет новых заклепок... Великий боже!
Хитчкок вскочил.
-- Что такое? -- спросил его начальник и взял бланк. -- Так, значит,
вот что думает Матерь Ганга! -- сказал он, прочитав телеграмму.-- Спокойно,
юноша! Мы же знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр дал телеграмму полчаса
назад: "Разлив Рамганги. Берегитесь". Ну, значит... час, два... через девять
с половиной часов разлив будет в Мелипур-Гхате; прибавьте еще семь -- через
шестнадцать с половиной он будет в Латоди, а к нам доберется, вероятно,
часов через пятнадцать.
-- Будь проклята эта Рамганга... Прямо какая-то сточная труба --
принимает в себя все горные потоки! Слушайте, Финдлейсон, ведь раньше чем
через два месяца этого нельзя было ожидать... А у нас левый берег все еще
завален строительными материалами. На целых два месяца раньше времени!
-- Потому это и случилось. Я только двадцать пять лет изучал индийские
реки и не претендую на то, чтобы знать их. А вот и еще тар. -- Финдлейсон
развернул другую телеграмму. -- На этот раз от Кокрена, с Гангского канала:
"Здесь проливной дождь. Плохо!" Мог бы и не добавлять последнего слова. Ну
ладно, теперь мы знаем все. Придется заставить рабочих проработать всю ночь
на очистке русла. Возьмите на себя восточный берег и действуйте до встречи
со мной на середине реки. Выловите все то, что плавает под мостом, -- хватит
с нас всяких плотов и лодок, которые пригонит к нам вода; нельзя же
допустить, чтобы наши баржи с камнями протаранили быки. Что у вас там, на
восточном берегу, требует особого внимания?
-- Понтон, большой понтон с подъемным краном. Другой кран на
исправленном понтоне, да еще клепка гужевого пути между двадцатым и двадцать
третьим быками... Две узкоколейки и дамба на повороте. Сваи придется
оставить на произвол судьбы, -- сказал Хитчкок.
-- Хорошо. Уберите все, что сможете. Дадим рабочим еще четверть часа на
ужин.
У веранды стоял большой ночной гонг, в который били только во время
паводка или пожара в поселке. Хитчкок приказал подать себе свежую лошадь и
уехал на свой конец моста, а Финдлейсон, взяв обмотанное тряпкой било,
ударил по гонгу -- ударил с оттяжкой, так, чтобы металл зазвенел полным
звуком.
Задолго до того, как затихли последние его раскаты, все гонги в поселке
подхватили тревожный сигнал. Им вторил хриплый вой раковин в маленьких
храмах, бой барабанов и тамтамов, а в европейском квартале, где жили
клепальщики, охотничий рог Мак-Картни -- музыкальный инструмент, изводивший
всех по воскресеньям и праздникам, -- отчаянно трубил призывный клич.
Паровозы, которые ползли домой по дамбам, кончив дневную работу, один за
другим засвистели в ответ, пока свист их не был подхвачен на дальнем берегу.
Тогда большой гонг прогудел три раза в знак того, что грозит наводнение, а
не пожар; раковины, барабаны и свистки повторили его призыв, и поселок
задрожал от топота босых ног, бегущих по мягкой земле. Все люди получили
один и тот же приказ: явиться на место, где работали днем, и ждать указаний.
Со всех сторон в потемках сбегались рабочие, прерывая свой бег лишь
затем, чтобы завязать набедренник или потуже затянуть ремни сандалий;
десятники орали на своих подчиненных, которые бежали мимо или задерживались
у навесов с инструментами, получая железные ломы и мотыги; паровозы ползли
по путям, увязая по колеса в толпе; но вот наконец темный людской поток
исчез во мгле речного русла, помчался по сваям, растекся по решеткам,
облепил краны, замер, и каждый человек стал на свое место.
Тогда тревожные раскаты гонга отдали приказ убрать и перенести все, что
можно, на берег, выше отметки уровня высокой воды, и сотни фонарей с
открытым огнем вспыхнули среди железной паутины -- это клепальщики начали
состязаться на скорость с грозящим наводнением, и состязание это должно было
продлиться всю ночь. Фермам на трех центральных быках -- тем, что лежали на
подмостях, -- грозила большая опасность. Их необходимо было заклепать как
можно лучше, ибо наводнение неминуемо должно было снести их опоры, и тогда
железные части, не закрепленные на концах, рухнули бы на каменные площадки
