год. Даже в го время, как его -- знаменитость -- носили в Лондоне на руках,
Пуран Даса не оставляла мечта о тишине и покое -- он видел перед собой
длинную, белую, пыльную дорогу со следами босых ног, по которой шло
медленное, но непрерывное движение, ощущал едкий запах дыма, поднимавшегося
клубами к фиговым деревьям, под которыми в сумерках сидели за вечерней
трапезой путники.
Когда настало время осущесгвить эту мечту, Пуран Дас предпринял должные
шаги, и через три дня легче было бы отличить одну песчинку от другой на дне
океана, чем бывшего первого министра среди миллионов скитающихся,
встречающихся, расстающихся жителей Индии.
Вечером он расстилал шкуру антилопы там, где его заставала темнота,--
иногда в придорожном буддийском монастыре, иногда у глиняной гробницы
святого Калы, где йоги, еще одна таинственная категория святых людей,
принимали его так, как они принимают тех, кто знает истинную цену всем
кастам и подкастам, иногда -- на задворках небольшой деревушки, где дети
робко приносили ему еду, приготовленную родителями, а иногда на пастбище,
где пламя его сложенного из прутиков костра будило сонных верблюдов. Все
было едино для Пуран Даса, или Пуран Бхагата, как он теперь звал себя. Та
или эта земля, пища, те или эти люди -- все было едино. Однако ноги сами
вели его на север, с юга -- к Рохтаку, от Рохтака -- к Карналу, от Карнала
-- к руинам Саманы, а затем -- вверх по высохшему руслу реки Гхаггар, коюрое
наполняется водой только тогда, когда в горах выпадают дожди. И вот однажды
он увидел вдали очертания великих Гималаев.
И тогда Пуран Бхагат улыбнулся. Он вспомнил, что его мать была из
славного раджпутского рода, уроженка Кулу, как все женщины с гор тосковавшая
по снегам, -- а если в твоих жилах есть хоть капля крови горцев, тебя в
конце жизни повлечет в родные края.
-- Там, -- сказал Пуран Бхагат, обернувшись к нижним склонам хребта
Сивалик, где кактусы стояли, как семисвечные канделябры, -- там я найду
пристанище и обрету истину.
И в то время как он шел по дороге к Симле, в его ушах свистел
прохладный ветер Гималаев.
В последний раз он проезжал здесь с большой помпой, в сопровождении
бряцающего оружием кавалерийского эскорта, направляясь с визитом к
добрейшему и учтивейшему из вице-королей, и они час напролет беседовали об
общих друзьях в Лондоне и о том, что в действительности думает о положении в
Индии простой народ. На этот раз Пуран Бхагат не наносил визитов;
облокотившись на парапет Мал-роуд, он любовался великолепным видом равнины,
раскинувшейся внизу на сорок миль, пока местный полицейский-мусульманин не
сказал ему, что он мешает движению, и Пуран Бхагат почтительно склонился
перед Законом: ведь он знал ему цену и сам искал свой Закон. Он двинулся
дальше и спал той ночью в Чхота Симле, которая кажется концом света, но для
него была лишь началом пути. Он шел по Гималайско-Тибетской дороге, этой
узкой тропе, пробитой динамитом в горном откосе или повисающей на подпорках
из бревен над ущельями глубиной в тысячу футов; дороге, которая то ныряет в
теплые. влажные глухие долины, то карабкается по голым и травянистым горным
склонам, где солнце жжет, словно через зажигательное стекло, то вьется по
сырым, темным лесам, где циатея сверху донизу одевает стволы деревьев и
фазаны призывают криком своих подруг. Ему встречались тибетские пастухи с
собаками и отарами овец, на спинах которых были привязаны мешочки с бурой, и
бродячие дровосеки, и закутанные в плащ или одеяло ламы из Тибета,
совершавшие паломничество в Индию, и гонцы из небольших уединенных горных
княжеств, мчавшиеся во весь опор на полосатых и пегих пони, а порой целая
кавалькада -- раджа со свитой, направлявшийся в гости; но бывало, что за
весь долгий ясный день он видел лишь черного медведя, который с ворчанием
рыл под деревом землю внизу, в лощине. Когда Пуран Бхагат начал свой путь,
грохот мира, оставленного позади, все еще звучал в его ушах, как звучит
грохот туннеля некоторое время после того, как поезд вырвется на свет; но
когда он переправился через Маттианский перевал, все затихло, и Пуран Бхагат
остался наедине с собой. Он шел в раздумье, вопрошая ответа, глаза опустив в
землю, мыслями воспарив в небеса.
Однажды вечером Бхагат пересек самый высокий перевал, какой до тех пор
встретил -- он взбирался туда целых два дня, -- и перед ним по всему окоему
протянулись чередой снежные вершины; горы высотой до пятнадцати до двадцати
тысяч футов, казалось, были так близко, что до них можно докинуть камень,
хотя они находились на расстоянии пятидесяти или шестидесяти миль. Седловина
была увенчана густым темным лесом -- гималайский кедр, сосна, черешня, дикая
маслина, дикая груша, но в основном кедр,-- и под сенью ветвей стоял
покинутый храм богини Кали, она же Дурга, она же Шитала, которую иногда
молят об исцелении от оспы.
Пуран Дас чисто вымел каменный пол, улыбнулся осклабившейся статуе,
сделал из глины небольшой очаг в задней части святилища, кинул антилопью
шкуру на свежие сосновые ветки, удобнее уместил посох байраги -- тяжелый, с
медным набалдашником -- под мышкой и сел отдохнуть.
Прямо под ним гора отвесно уходила вниз, на полторы тысячи футов, туда,
где к крутому склону прилепилась деревушка: каменные домики с плоскими
глиняными крышами. Вокруг, как лоскутные фартуки на коленях горы, лежали
уступами крошечные поля; между гладкими каменными кругами токов для молотьбы
паслись коровы, казавшиеся сверху не больше жуков. Расстояние искажало
размеры, и, глядя на горный скат по ту сторону долины, вы не сразу
сознавали, что низкий кустарник -- на самом деле сосновый лес в сотню футов
высотой. Пуран Бхагат увидел орла, стремительно летевшего через огромную
котловину, но он не покрыл и половину пути, как превратился в едва заметную
точку. Над долиной там и сям протянулись длинные и узкие полоски облаков;
они цеплялись за уклон горы или поднимались вверх и таяли у перевала.
Здесь я найду покой, -- сказал Пуран Бхагат.
Для жителей гор не представляет труда подняться или спуститься на
несколько сот футов, поэтому не успели в деревне увидеть дымок над покинутым
храмом, как деревенский жрец взобрался по ступенчатому откосу, чтобы
приветствовать незнакомца.
Встретив взгляд Пуран Бхагата -- взгляд человека, привыкшего повелевать
тысячами,-- он поклонился до земли, без единого слова взял чашу для подаяния
и, вернувшись в деревню, сказал:
-- Наконец у нас появился святой. Еще никогда в жизни я не видел такого
человека. Он с равнин, хотя кожа у него светлая; это брахман, первый среди
брахманов.
Тогда женщины деревни спросили:
-- Ты думаешь, он останется у нас? -- и каждая постаралась состряпать
для Бхагата блюдо повкуснее. Жители гор неприхотливы в еде, но благочестивая
женщина может приготовить неплохие кушанья из гречишной, овсяной или
ячменной муки, из маиса и риса, красного перца, рыбы, выловленной в горном
ручье, меда из стоячих колод, торчащих в расселинах каменных стен, урюка и
желтого имбиря, и когда жрец понес чашу Бхагату, она была полна до краев.
-- Собирается ли он остаться здесь? -- спросил жрец.-- Нужен ли ему
чела -- ученик, чтобы просить для него подаяние? Есть ли у него одеяло на
случай холодов? Хороша ли еда?
Пуран Бхагат поел и поблагодарил даятеля. Он подумывает остаться здесь.
-- Этого ответа дос1аточно,-- сказал жрец.-- Пусть саньяси ставит чашу
снаружи, в углубление между двумя искривленными корнями, и он каждый день
будет находить там пищу; деревня почитает за честь, что такой человек,-- тут
жрец робко взглянул в лицо Бхагату, -- решил поселиться в их краях.
Этог день был последним днем странствий Пуран Бхагата. Он пришел туда,
куда ему было предначертано прийти, в царство безмолвия и простора. Время
остановилось, и, сидя у входа в святилище, он не мог сказать, жив он или
мертв, что он такое -- человек, повелитель себя самого, или часть гор,
облаков, косых дождей и солнечного света. Он тихо повторял про себя божье
имя тысячи тысяч раз, пока, с каждым следующим разом, ему не начинало
казаться, что он постепенно покидает свое тело и воспаряет вверх, к вратам
некоего чудесного откровения, но в тот самый миг, как врата приоткрывались,
он с горестью ощущал, что плоть сильна, и он вновь заперт в бренной оболочке
Пуран Бхагата.
Каждое утро полная чаша для подаяния бесшумно ставилась у храма в
развилке между корнями. Иногда ее приносил жрец, иногда по тропинке с трудом
поднимался купец из Ладака, поселившийся в деревне и хотевший заслужить
доброе имя, но чаще всего с едой приходила женщина, приготовившая ее
накануне, и шептала еле слышно:
-- Замолви за меня словечко перед богами, Бхагат. Заступись за такуюю,
жену такого-то.
Изредка почетную миссию доверяли какому-нибудь смельчаку из детей, и
Пуран Бхагат слышал, как он ставил чашу и бежал со всех ног обратно, по сам
Пуран Бхагат ни разу не спускался в деревню. Она лежала, как карга, у его
ног. Он видел вечерние сборища на круглых токах -- только и было ровных
площадок в деревне,-- видел удивительную, несказанную зелень молодых рисовых
ростков, фиолеювую просинь маиса, бело-розовые пята гречихи и, в положенное
время, пурпурное цветение амаранта, крохотные чечевицеобразные семена
которого -- ни бобы, ни злаки -- идут на приготовление пищи, которую
правоверные индийцы могут есть во время постов
Когда лето сменялось осенью, крыши домов превращались в квадратики
чистого золота, потому что жители деревни сушили на них початки маиса.
Высадка роев в ульи и сбор урожая, сев риса и молотьба проходили перед
глазами Пуран Бхагата там, внизу, на неровных клочках полей, словно вышитых
цветным шелком, и он размышлял обо всем, что видел и спрашивал себя, в чем
конечный смысл этого всего.
Даже в густонаселенных районах Индии стоит человеку просидеть целый
день неподвижно, и мимо него, словно мимо камня, пробегут бессловесные
твари, а в этих пустынных краях зверье, хорошо знавшее храм Кали, очень
скоро пришло посмотреть, кто вторгся в их владения. Первыми, естественно,
появились лангуры, крупные гималайские белобородые обезьяны, потому что они
необычайно любопытны, и когда они перевернули чашку для еды и покатили ее по
полу, и попробовали на зуб посох с медным набалдашником, и скорчили рожи
антилопьей шкуре, они решили, что неподвижное человеческое существо не
опасно для них. Вечером они соскакивали с сосен и протягивали ладони,
выпрашивая еду, а затем, грациозным прыжком, снова взлетали на ветви. Им
нравилось тепло очага, и они так тесно обступали его, что Пуран Бхагату
приходилось расталкивать их, чтобы подбросить дрова, а утром он частенько
обнаруживал у себя под одеялом пушистую обезьяну. Днем та или другая из стаи
сидела рядом с ним с невыразимо мудрым и грустным видом и, "жалуясь" на
что-то вполголоса, глядела на покрытые снегом вершины
За обезьянами пришел барасингх -- большой олень, похожий на
европейского благородного оленя, только более мощный. Он хотел почесать
бархатистые рога о холодный камень статуи Кали и топнул копытом, увидев в
святилище человека. Но Пуран Бхагат не шевельнулся, и вот, шаг за шагом,
олень медленно подошел и понюхал его плечо. Пуран Бхагат провел прохладной
ладонью по горевшим рогам, и прикосновение успокоило раздраженное животное,
оно наклонило голову, и Пуран Бхагат осторожно соскреб с кончиков рогов
мягкую кожу. Позднее олень привел олениху и олененка -- кроткие создания,
