миль, во французский монастырь, где нам взамен выдали бледную, трепещущую
монашенку. Она стояла в автомобиле на коленях, беспрерывно перебирая четки,
а я напрямик, по бездорожью, следуя произвольным указаниям доктора, снова
выехал к хижине торговки сластями. День тянулся долго и был насыщен
безумными событиями, которые сгущались и рассеивались, словно пыль, летевшая
из-под колес моего автомобиля; будто какая-то плоскость рассекла чуждые и
непостижимые жизни, а мы мчались сквозь них под прямым углом; домой я уехал
затемно, в полном изнеможении, и ночью мне снились сшибающиеся бычьи рога,
монашенки с круглыми от страха глазами, бродящие по саду средь могил;
благопристойные господа, пьющие чай под тенистыми деревьями; серые,
пропахшие карболкой коридоры клиники, робкие шаги детей в лесу и рука,
стиснувшая мне колено, когда автомобиль тронулся с места.
x x x
Я собирался приехать снова через день-другой, но Судьбе было угодно
задержать меня по многим причинам, и я попал в ту часть графства, когда
давно уже отцвели бузина и дикие розы. Но вот наступил чудесный день, небо
на юго-западе прояснилось, и до холмов, казалось, можно было дотянуться
рукой, -- день, когда дул порывистый ветерок, а в вышине плыли ажурные
облака. Как-то само собою я оказался свободен и в третий раз повел
автомобиль по знакомой дороге. Доехав до перевала через известковые холмы, я
почувствовал, что мягкий воздух переменился, и заметил, как он сверкает под
солнцем; взглянув в сторону моря, я увидел синеву ЛаМанша, которая
постепенно переходила в цвет полированного серебра, сероватой стали и
тусклого олова. Корабль, груженный углем, шел близко к берегу, а потом
свернул, огибая мель, и сквозь медно-желтую дымку я разглядел, как целый
флот рыбачьих суденышек, стоявших на якоре, начал поднимать паруса. Позади
меня, за высокой дюной, внезапный вихрь налетел на скрытые от взора дубы, и
высоко в воздухе закружились сухие листья, первые вестники близкой осени.
Когда я выехал на прибрежную дорогу, над кирпичными заводами плавал туман, а
волны свидетельствовали, что за Уэсаном штормит. Не прошло и получаса, как
летняя Англия подернулась холодной серой пеленой. Она снова стала
обособленным островом северных широт, и у врат ее, за которыми таилась
опасность, ревели гудки всех судов мира, а в промежутках между их отчаянными
воплями раздавался писк испуганных чаек. С моей шляпы стекала вода,
скапливалась лужицами в складках коврика или струилась наружу, а на губах у
меня оседала соль.
Когда я удалился от берега, запахло осенью, туман сгустился и моросящий
дождь перешел в непрерывный ливень. Но все же последние цветы -- мальвы у
дороги, вдовушки среди полей и георгины в садах -- ярко выделялись в тумане,
и здесь, куда не долетали морские ветры, листва на деревьях почти не опала.
Двери всех домиков были распахнуты, и босоногие ребятишки с непокрытыми
головами удобно сидели на мокрых ступеньках и кричали "би-би" вслед
незнакомцу.
Я решился заехать в хижину торговки сластями, и миссис Мейдхерст, все
такая же толстая, встретила меня, не поскупясь на слезы. Сынишка Дженни,
сказала она, умер через два дня после того, как приехала монашенка. И это,
на ее взгляд, было самое лучшее, хотя страховые конторы по причинам, которые
она не бралась объяснить, очень неохотно страхуют жизнь таких ублюдков.
-- И, право слово, Дженни заботилась об Артуре весь первый год, будто
он родился в законном браке, как сама Дженни.
Благодаря мисс Флоренс ребенка похоронили с пышностью, которая, по
мнению миссис Мейдхерст, затмила мелкие неприятности, сопутствовавшие его
рождению. Она поведала мне, как выглядел гробик изнутри и снаружи, описала
застекленный катафалк и вечнозеленую изгородь вокруг могилы.
-- А что же мать? -- спросил я.
-- Дженни? Ну, она вскорости перестанет убиваться. Я сама пережила
такое раза два. Она перестанет убиваться. Сейчас она бродит по лесу.
-- В такую погоду?
Миссис Мейдхерст поглядела на меня через прилавок, сощурив глаза.
-- Не знаю уж, только от этого легчает на сердце. Да, легчает. У нас
тут говорят, что в конце концов тогда становится все едино, потерять или
найти.
Право, мудрость старух превыше всей мудрости святых отцов, и я,
продолжая путь по дороге, так глубоко задумался над этим пророчеством, что
едва не задавил женщину с ребенком в лесистом уголке близ ворот Дворца
Красоты.
-- Ужасная погода! -- воскликнул я, резко затормозив перед поворотом.
-- Не так уж она плоха, -- миролюбиво отозвалась женщина из тумана. --
Я к этому привычна. А вам, думается мне, лучше будет в доме.
Когда я вошел в дом, Мэдден принял меня с профессиональной учтивостью,
любезно справился о состоянии автомобиля и предложил поставить его под
навес.
Я дожидался в тихой зале, обшитой ореховыми панелями и обогреваемой
чудесным, отделанным деревом камином, -- здесь дышалось легко и царил
безмятежный покой. (Мужчины и женщины с превеликим трудом порой ухитряются
измыслить сколько-нибудь правдоподобную ложь; но дом, которому предназначено
служить им храмом, может рассказать о своих обитателях лишь истинную
правду.) На полу, разрисованном в черно-белую клетку, подле откинутого ковра
были брошены игрушечная тележка и кукла. Я чувствовал, что дети убежали
отсюда перед самым моим приходом -- вероятней всего, спрятались, -- либо
взобрались по многочисленным маршам широкой полированной лестницы, которая
величественно возвышалась над залой, либо в смущении затаились среди львов и
роз на верхней резной галерее. А потом я услышал у себя над головой ее голос
-- она пела, как поют слепые, от души:
В радостях, под сада сенью
И тут, откликаясь на этот призыв, во мне ожили все воспоминания о том,
что было в начале лета.
В радостях, под сада сенью,
Боже, грешных нас согрей,
Хоть твое благословенье
В скорби нам куда важней.
Она пропустила неуместную пятую строчку и повторила:
В скорби нам куда важней!
Я видел, как она перегнулась через перила на галерее, и ее сложенные
руки сияли, словно жемчужины, на фоне дубового дерева.
-- Это вы -- с другого конца графства? -- окликнула она меня.
-- Да, я -- с другого конца графства, -- ответил я со смехом.
-- Как долго вас не было.-- Она проворно спустилась с лестницы, слегка
касаясь одной рукою широких дубовых перил. -- Прошло два месяца и четыре
дня. Лето уже кончилось!
-- Я хотел приехать раньше, но вмешалась Судьба.
-- Так я и знала. Пожалуйста, сделайте что-нибудь с этим камином Мне не
позволяют им заниматься, но я чувствую, что он плохо себя ведет. Задайте ему
хорошенько!
Я взглянул по обе стороны глубокого камина, но отыскал лишь
полуобгорелый кол и подтолкнул им в пламя обугленное полено.
-- Он не гаснет никогда, ни днем, ни ночью, -- сказала она, как бы
стараясь что-то объяснить -- На всякий случай, понимаете ли, вдруг
кто-нибудь придет и захочет погреть ноги.
-- Здесь, внутри, еще очаровательней, чем снаружи, -- пробормотал я.
Красноватый свет залил отполированные и тусклые от старости панели, а
розы с эмблемы Тюдоров и львы на галерее словно ожили и обрели цвет.
Выпуклое зеркало в раме, увенчанной орлом, вобрало все это в свою
таинственную глубину, вновь искажая уже искаженные тени, и галерея стала
похожа на борт корабля. К исходу дня надвинулась гроза, туман спустился
вязкими клубами. Сквозь незанавешенные створки широкого окна мне было видно,
как кони доблестных рыцарей вставали на дыбы и грудью встречали ветер,
который бросал на них легионы сухих листьев.
-- Да, дом, вероятно, красив, -- сказала она -- Хотите посмотреть?
Наверху еще довольно света.
Я поднялся вслед за ней по прочной, шириной с целый фургон, лестнице на
галерею, куда выходили тонкие двери, украшенные резьбой в елизаветинском
стиле.
-- Вы пощупайте щеколды, они поставлены низко, чтобы дети могли
достать.
Она распахнула легкую дверь внутрь.
-- Кстати, а где они? -- спросил я -- Сегодня я их даже не слышал.
Она помедлила с ответом. Потом сказала тихо:
-- Я ведь их только слышу. Вот одна из их комнат -- видите, все
приготовлено.
И показала комнату со стенами из массивных досок. Там стояли низенькие
столики и детские стульчики. Кукольный домик с приотворенной полукруглой
передней стенкой соседствовал с большим, серым в яблоках конем-качалкой,
покрытым мягким седлом, с которого ребенку легко было залезть на широкий
подоконник, откуда был виден луг. Игрушечное ружье лежало в углу рядом с
позолоченной деревянной пушкой.
-- Наверняка они только что были здесь, -- прошептал я.
В полутьме осторожно скрипнула дверь. Я услышал шелест одежды и легкие,
быстрые шаги -- резвые ноги перебежали смежную комнату
-- Я слышала! -- вскричала она с торжеством -- И вы тоже? Дети, ау,
дети, вы где?
Голос ее наполнил комнату, которая любовно вобрала в себя все до
последнего, бесконечно нежного звука, но не было ответного возгласа, какой я
слышал в саду. Мы торопливо шли по дубовым полам из комнаты в комнату, тут
ступенька вверх, там три ступеньки вниз, по лабиринту коридоров, все время
подшучивая над беглецами. С таким же успехом можно было бы обшаривать
незакрытый садок, куда пустили одного-единственного хорька. Там были
бесчисленные дверцы, нищи в стенах, узкие и глубокие щели окон, за которыми
уже стемнело, и всюду они могли ускользнуть у нас за спиной, были
заброшенные камины, уходившие в стену футов на шесть, и множество дверей в
смежных комнатах. Но главное, в этой игре им помогали сумерки. Несколько раз
до меня долетали веселые смешки тех, кому удалось улизнуть, и я видел в
конце коридора, на фоне то одного, то другого темнеющего окна, силуэты в
детской одежде; но мы вернулись ни с чем на галерею, где пожилая женщина уже
ставила в нишу зажженную лампу.
-- Нет, мисс Флоренс, я ее нынче тоже не видала, -- послышался ее
голос, -- но вот Терпин говорит, что ему надобно потолковать с вами насчет
коровника.
-- Ну конечно, мистеру Терпину я очень нужна. Позовите его в залу,
миссис Мэдден.
Я поглядел вниз, в залу, освещенную лишь потускневшим огнем камина, и
там, в густой тени, наконец увидал их. Вероятно, они проскользнули вниз,
когда мы бродили по коридорам, и теперь полагали, что надежно укрылись за
старой позолоченной кожаной ширмой. По правилам детской игры моя тщетная
погоня была равносильна знакомству, но я затратил столько усилий, что решил
заставить их подойти с помощью нехитрой уловки, которой дети терпеть не
могут, и притворился, будто не замечаю их. Они притаились тесной кучкой,
зыбкие, неверные тени, и лишь иногда короткая вспышка пламени выдавала их
очертания.
-- А теперь давайте пить чай, -- сказала хозяйка. -- Я должна была
сразу предложить вам чаю, но как соблюдать хороший тон, если живешь одиноко
и слывешь человеком не без, гм, чудачеств. -- Потом она добавила с изрядной
долей презрения: -- Не подать ли вам лампу, чтобы вы видели, что едите?
-- Мне кажется, огонь в камине гораздо приятнее.
Мы спустились в очаровательную темноту, и миссис Мэдден подала чай.
Я поставил свой стул поближе к ширме, готовый удивлять или удивляться,
в зависимости от того, какой оборот примет игра, и с разрешения хозяйки,
поскольку очаг всегда священен, наклонился поправить дрова.
-- Откуда у вас эти прелестные прутики? -- спросил я небрежно.--
Постойте, да ведь это счетные палочки!
