мы зашли в битую старую киношку и уселись до утра на балконе, откуда нас
потом согнали. Люди, сидевшие в этом ночном кинотеатре, были концом всего.
Побитые негры, которые, поверив слухам, приехали из Алабамы работать на
автозаводах; пожилые белые бичи; молодые длинноволосые хипаны, которые уже
дошли до конца дороги и теперь просто хлебали вино; шлюхи, обыкновенные
парочки и домохозяйки, которым нечего делать, некуда пойти и не в кого
верить. Процеди хоть весь Детройт мелким ситом - лучшей гущи опивков и не
соберешь. Картина была про Поющего Ковбоя Эдди Дина и его отважного белого
коня по кличке Блуп - это номер первый; номер второй - Джордж Рафт,
Сидни Гринстрит и Питер Лорре в двухсерийном фильме про Стамбул(21). За
всю ночь мы оба посмотрели их раз шесть.
Мы видели их, просыпаясь, мы слышали их, засыпая, мы ощущали их во сне,
мы насквозь пропитались странным Серым Мифом Запада и жутким Темным Мифом
Востока, когда наступило утро. Все мои поступки с тех пор автоматически
диктовались моему подсознанию этим кошмарным осмотическим опытом. Я сотни
раз слышал усмешку большого Гринстрита; я слышал, как зловеще надвигается
Питер Лорре; с Джорджем Рафтом я пребывал в его параноидальных страхах; я
скакал и пел вместе с Эдди Дином и бессчетное число раз стрелял в
скотокрадов. Повсюду в темном кинотеатре люди булькали из бутылок и
озирались, не зная, чем бы заняться, с кем бы поговорить. Но у себя в
голове каждый был виновато тих, никто не разговаривал.
На серой заре, привидением набухшей около окон кинотеатра и объявшей
его карнизы, я уснул, положив голову на деревянный подлокотник, а шестеро
служителей сошлись воедино со своей ночной коллекцией сметенного вместе
мусора и образовали огромную пыльную груду, достигшую моих ноздрей, пока я
храпел, опустив голову вниз, - пока и меня тоже чуть не вымели вон. Об
этом мне было доложено Дином, который наблюдал с расстояния в десять
рядов. Все окурки, бутылки, спичечные коробки, всё пришедшее и ушедшее
было сметено в эту груду. Если бы меня захватили с нею вместе, Дин бы
никогда больше меня не увидел. Ему бы пришлось скитаться по всем
Соединенным Штатам и заглядывать в каждый мусорный бак от побережья до
побережья, пока он не отыскал бы меня свернувшимся в зародыш посреди
отбросов моей жизни, его жизни и жизни всех, кого это касалось и кого не
касалось. Что бы я сказал ему из своей мусорной утробы? "Не трожь меня,
чувак, я счастлив там, где я есть. Однажды ночью в Детройте, в августе
сорок девятого, ты потерял меня. Какое право ты имеешь приходить и
тревожить мои думы в этом блевотном баке?" В 1942 году мне случилось стать
звездой в одной из наигрязнейших драм всех времен. Я морячил и зашел
выпить в "Кафе Империал" на Сколлей-Сквер в Бостоне; выпил шестьдесят
стаканов пива и удалился в туалет, где обернулся вокруг унитаза и заснул.
В течение ночи, по меньшей мере, сотня моряков и разнообразные сухопутные
люди входили туда и изливали на меня свою разумную суть, пока не обляпали
меня до неузнаваемости. Чем это лучше славы небесной - ибо что небеса?
что земля? - и какая, в конце концов, разница? - безымянность в мире
людей есть Всё в разуме.
В полубреду мы с Дином вывалились на заре из этой дыры кошмаров и пошли
искать машину в бюро путешествий. Проведя добрую часть утра в негритянских
барах, напристававшись к девчонкам и наслушавшись джазовых пластинок в
музыкальных автоматах, мы пробились миль пять на местных автобусах со
всеми нашими сумасшедшими пожитками к дому человека, бравшему с нас по
четыре доллара за перегон до Нью-Йорка. Это был средних лет блондин в
очках, с женой, ребенком и хорошим домом. Мы подождали во дворе, пока он
собеется. Его милая жена в хлопчатобумажном кухонном халатике предложила
нам кофе, но мы были слишком заняты разговором. К тому времени Дин
настолько уже вымотался и спятил, что его приводило в восторг все, что бы
ни попалось ему на глаза. Он близился к новому благочестивому неистовству.
Он все потел и потел. В тот момент, когда мы уселись в новенький
"крайслер" и двинули в сторону Нью-Йорка, бедный человек понял, что на всю
дорогу связался с двумя маньяками, но виду не подал и фактически привык к
нам, не успели мы миновать стадион "Бриггс" и поговорить о видах
"Детройтских Тигров" на будущий год.
Туманной ночью мы пересекли Толидо и погнали вперед по старому Огайо. Я
осознал, что начал снова попадать в те же самые городки Америки, будто сам
был разъезжим торговцем - драные командировки, лежалый товар, гнилые бобы
на донышке моего мешочка с фокусами, на фиг никому не нужно. Человек у
Пенсильвании устал, за руль сел Дин и проехал остаток пути до самого
Нью-Йорка, и мы уже начали слышать по радио шоу Симфонического Сида со
всем последним бопом, и вот уже въезжаем в великий и окончательный город
Америки. Добрались мы рано утром. Вся Таймс-Сквер была взбаламучена, ибо
Нью-Йорк никогда не спит. Проезжая, мы автоматически искали глазами
Хассела.
Через час мы с Дином уже входили в новую квартиру моей тетки на
Лонг-Айленде, а сама она с деловым видом хлопотала вокруг двух маляров,
которые были друзьями семьи, и спорила с ними о цене - и тут мы,
спотыкаясь, вскарабкались по лестнице прямиком из Сан-Франциско.
- Сал, - сказала моя тетка. - Дин может пожить у нас несколько дней,
но потом ему придется выметаться, ты меня понял? - Путешествие
окончилось. Тем вечером мы с ним вышли погулять - среди нефтяных цистерн,
железнодорожных мостов и туманных фонарей Лонг-Айленда. Я помню, как он
стоял у фонарного столба:
- Вот когда мы проходили мимо вон того фонаря, я собирался сказать
тебе еще одну вещь, Сал, но теперь я в скобках продолжаю новую мысль, и к
тому времени, как мы дойдем до следующего, я вернусь к первоначальному
предмету, согласен? - Ну разумеется, я был согласен. Мы так привыкли
двигаться, что за разговором обошли весь остров - но суши больше не было,
один Атлантический океан, и дойти мы могли только до него. Мы взялись за
руки и уговорились быть друзьями навечно.
Не позднее, чем пять ночей спустя, мы отправились в Нью-Йорк на
вечеринку, и я увидел там девушку по имени Инез, и рассказал ей, что у
меня есть друг, с которым она должна как-нибудь познакомиться. Я был пьян
и сказал ей, что он ковбой.
- О, мне всегда хотелось познакомиться с ковбоем.
- Дин? - заорал я через всю попойку, где присутствовали Ангел Луз
Гарсиа, поэт; Уолтер Эванс; Виктор Виллануэва, венесуэльский поэт; Джинни
Джонс, бывшая моя любовь; Карло Маркс; Джин Декстер; и бесчисленные
остальные. - Подойди-ка сюда, чувак! - Дин стеснительно подвалил. Через
час, посреди пьянства и прихотливой чрезмерности празднества ("в честь
окончания лета, конечно") он стоял на коленях на полу, упершись
подбородком ей в живот, и говорил ей, и обещал ей все на свете, и потел.
Она была большой сексапильной брюнеткой - как сказал Гарсиа, "что-то
прямо из Дега" - и, в общем, походила на прелестную парижскую кокетку. В
течение каких-то дней они уже торговались по междугородному телефону с
Камиллой в Сан-Франциско из-за каких-то бумаг, необходимых для развода, -
с тем, чтобы они могли пожениться. Мало того, несколько месяцев спустя,
Камилла родила второго ребенка Дина - результат их взаимопонимания
нескольких ночей в начале года. Еще несколько месяцев - и Инез тоже
родила.
Вместе с одним внебрачным ребенком где-то на западе, теперь у Дина
всего было четверо малышей и ни гроша в кармане, а сам он, как водится,
был весь хлопоты, экстаз и скорость. Поэтому в Италию мы так и не поехали.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Я получил кое-какие деньги от продажи своей книги. Выплатил всю теткину
ренту за квартиру до конца года. Всякий раз, когда в Нью-Йорк приходит
весна, я не могу устоять против намеков земли, которые доносит ветром
из-за реки, из Нью-Джерси, и мне надо ехать. Вот я и поехал. Впервые в
нашей жизни я попрощался с Дином в Нью-Йорке и оставил его там. Он работал
на стоянке на углу Мэдисон и 40-й. Как всегда, носился в своих
растоптанных ботинках, майке и болтающихся на животе штанах - сам по
себе, разгребал невероятные дневные наезды автомобилей.
Когда я обычно в сумерках приходил навестить его, делать там было
нечего. Он стоял в будке, подсчитывал билетики и потирал себе живот. Радио
там никогда не выключалось.
- Чувак, ты врубался хоть раз в этого безумного Марти Гликмана,
который комментирует баскетбол? -
на-середину-площадки-отскок-обманный-финт-бросок, ш-ш-ш-шух, два очка.
Абсолютно величайший комментатор из всех, кого я слышал. - Дин был
низведен до таких вот простых удовольствий. Они с Инез жили в квартирке
без удобств где-то в Восточных 80-х Улицах. Когда он по вечерам
возвращался домой, то снимал с себя все, надевал китайскую шелковую куртку
до бедра и садился в кресло покурить кальян, заряженный травой. Таковы
были его домашние радости - да еще колода неприличных карт. - В
последнее время я сосредоточился вот на этой двойке бубен. Ты заметил, где
у нее вторая рука? Спорим, никогда не догадаешься. Посмотри подольше и
постарайся разглядеть. - Он попытался всучить мне эту двойку бубен, на
которой высокий унылый мужик и похотливая убогая шлюха на кровати
примерялись к какой-то позиции. - Давай, чувак, я пользовался ею много
раз! - Инез в кухне что-то готовила и выглядывала оттуда с косой улыбкой.
С нею все было в порядке. - Врубаешься? Врубаешься в нее, чувак? Вот
тебе Инез.
Видишь, вот все, что она делает - лишь сует в дверь голову и
улыбается. О, я поговорил с нею, и мы все выяснили самым расчудесным
образом. Мы этим летом поедем и будем жить на ферме в Пенсильвании - у
меня будет фургон ездить обратно в Нью-Йорк оттянуться, хороший большой
дом, и в следующие несколько лет - куча детишек. Эхем! Гаррумф! Эхыд! -
Дин выпрыгнул из кресла и завел пластинку Вилли Джексона "Хвоот
крокодила". Он стоял перед вертушкой, сцепив ладони, раскачиваясь и
отбивая коленями ритм. - Х-х-ху! Вот сукин сын! Когда я в первый раз его
услышал, то думал, он помрет на следующую ночь, а он до сих пор жив.
Точно то же самое он делал с Камиллой во Фриско на другом краю
континента. Тот же самый ободранный чемодан высовывался из-под кровати,
готовый лететь. Инез то и дело названивала Камилле и подолгу беседовала с
нею по телефону; они даже обсуждали его член, или это Дин просто трепался.
Они обменивались письмами о причудах Дина. Конечно, каждый месяц ему
приходилось отсылать Камилле часть своего заработка, или он на полгода
загремел бы в работный дом. Чтобы компенсировать такие траты, он финтил на
стоянке - артист высшего порядка по части сдачи. Я видел, как он
настолько многословно желал зажиточному горожанину счастливого Рождества,
что про пятерку сдачи с двадцатки тот даже и не вспомнил.
Мы пошли и истратили ее в "Бёрдлэнде" - боповой точке. На сцене был
Лестер Янг, и на его громадних веках - вечность.
Как-то ночью мы проговорили с ним на углу 47-й улицы и Мэдисон до трех
часов утра.
- Ну, Сал, ч-черт, я не хочу, чтобы ты уезжал, я действительно не
хочу, это у меня будет первый раз в Нью-Йорке без моего старинного кореша.
- И еще он сказал: - Нью-Йорк, я только останавливаюсь в нем, Фриско -
вот мой родной город. Все то время, что я пробыл здесь, у меня не было ни
одной девчонки, кроме Инез - так со мною бывает только в Нью-Йорке! Черт!
Но одна лишь только мысль о том, чтобы снова ехать через этот ужасный
континент... Сал, а мы уже давно не говорили с тобой о том, чтобы пересечь
континент. - В Нью-Йорке мы постоянно неистово прыгали по пьянкам с
толпами друзей. Дину, казалось, это не очень подходило. Он гораздо больше
бывал сам собой, когда ёжился в холодной туманной мороси ночью на
Мэдисон-Авеню. - Инез меня любит: она сама мне так сказала и пообещала,
что я могу делать все, что захочу, а хлопот от нее никаких не будет.
Видишь, чувак: годы летят, а хлопот все больше. Настанет день, и мы с
