виляя и подпрыгивая - прямиком по жестким посадкам люцерны в конце
дороги, пока наша колымага, наконец, не сдохла под старым тополем
невдалеке от развалин мельницы.
- Дальше не могу, - просто сказал Дин, вылез из машины и пошел
обратно по кукурузному полю - около полумили, в одних трусах под светом
луны. Мы вернулись в дом, и он уснул. Все превратилось в кошмарный бардак
- весь Денвер, моя приятельница, машины, дети, несчастная Фрэнки,
гостиная, заляпанная пивом и заваленная банками, а я пытался уснуть.
Некоторое время мне не давал покоя сверчок. До ночам в этой части Запада
звезды, как я это видел в Вайоминге, - большие, словно римские свечи, и
одинокие, как Князь Дхармы, который утратил рощу своих предков и теперь
путешествует по пространствам между точками в рукоятке ковша Большой
Медведицы, пытаясь обрести ее вновь. Так медленно они вращали ночь, а
затем, задолго до настоящего рассвета, вдалеке, над сумрачной унылой
землей, расстилавшейся к западному Канзасу, восстал огромный красный свет,
и птицы подхватили свои трели над Денвером.
8
Утром нас ужасно тошнило. Первым делом Дин отправился через кукурузное
поле посмотреть, не сможет ли вчерашний драндулет увезти нас на Восток. Я
его отговаривал, но он все равно пошел. Вернулся побледневшим:
- Чувак, там - машина сыщиков, а в каждом участке города знают мои
отпечатки пальцев с того самого года, когда я угнал тут пять сотен машин.
Ты ведь знаешь, что я с ними делаю, я ведь просто хочу покататься, чувак!
Мне надо клеить отсюда ноги! Слушай, мы с тобою сядем, если не свалим сию
же минуту.
- Ты чертовски прав, - согласился я, и мы стали собираться, насколько
быстро могли шевелить руками. В болтающихся галстуках и незаправленных
рубашках мы наскоро попрощались с нашим милым маленьким семейством и,
спотыкаясь, выскочили под защиту дороги, где нас уже никто бы не узнал.
Малышка Дженет плакала, расставаясь с нами - или со мной, или что там еще
от нее уходило, - а Фрэнки была учтива, и я поцеловал ее и извинился.
- Он, конечно, чокнутый, - сказала Фрэнки. - Точь в точь как мой
муж, который сбежал. Просто вылитый. Я вот только надеюсь, что мой Мики не
вырастет таким, а они сейчас все такие.
И еще я сказал до свиданья маленькой Люси, которая держала в кулачке
своего любимого жука, а маленький Джимми спал.
Все это заняло несколько секунд тем славным воскресных утром, пока мы
выметались из дома со своим жалким скарбом. Мы спешили. Каждую минуту мы
ожидали, что вот-вот из-за горки появится патрульная машина и покатится к
нам.
- Если эта тетка с дробовиком пронюхает, нам кранты, - сказал Дин. -
Надо просто найти такси. Тогда мы в безопасности. - Мы уже собирались
было разбудить каких-то людей на ферме, чтобы позвонить от них, но собака
прогнала нас. Каждую секунду ситуация становилась все опаснее:
какая-нибудь ранняя деревенская пташка вот-вот найдет неисправную машину в
кукурузе. Одна милая старушка, в конце концов, разрешила нам позвонить, и
мы вызвали из города такси, но оно не пришло.
Мы ковыляли дальше по дороге. Начали ездить первые машины, и каждая
походила на патрульную. Затем мы вдруг увидели настоящую полицейскую
машину, и я понял, что это конец моей жизни, что я вступаю в новую и
ужасную стадию тюрем и железных тягот. Но это оказалось наше такси, и с
того момента мы просто полетели на Восток.
В бюро путешествий была абсолютно острейшая нужда в ком-нибудь, кто мог
бы повести "кадиллак" 47-го года в Чикаго. Владелец этого лимузина ехал с
семьей из Мехико, очень устал и дальше решил сесть на поезд. Ему
требовалось только удостоверение личности, и чтобы машина доехала до
места. Мои бумаги заверили его, что все сойдет отлично. Я сказал, чтобы он
не беспокоился. Дина я предупредил:
- Только попробуй слямзить эту машину! - Дин аж подпрыгивал от
нетерпения ее увидеть. Надо было часик подождать. Мы лежали на травке у
той церкви, где в 1947 году я провел некоторое время с попрошайками после
того, как проводил домой Риту Беттенкур; там я и заснул, изможденный
чистым ужасом, обратив лицо к полуденным птичкам. И в самом деле, где-то
играли на органе. Дин же пошел шнырять по городу. Он приболтал какую-то
официантку в кафешке, назначил ей свидание, пообещав днем покатать на
"кадиллаке", и вернулся, чтобы сообщить эту новость мне. Проснувшись, я
почувствовал себя лучше. И смело встретил новые сложности.
Когда прибыл "кадиллак", Дин сразу же отъехал на нем "заправиться", и
человек в бюро путешествий, взглянув на меня, спросил:
- Когда он вернется? Пассажиры уже готовы. - Он показал на двух
пареньков-ирландцев из иезуитской школы где-то на Востоке - те ждали,
сложив на скамейку чемоданы.
- Он только поехал заправиться. Сейчас вернется. - Я слетал на угол
понаблюдать за Дином, пока тот, не глуша мотор, ждал официантку, которая
переодевалась у себя в номере; фактически, с того места я мог видеть и ее
тоже - она стояла перед зеркалом, наряжаясь и подтягивая шелковые чулки,
а я так хотел поехать с ними. Она выскочила и прыгнула в "кадиллак". Я
поплелся обратно успокаивать шефа бюро и пассажиров. Стоя в дверях, я
заметил, как "кадиллак"
слабо блестнул, пересекая площадь Кливленд-Плэйс, - с Дином, радостным
и в одной майке: он размахивал руками, болтая с девчонкой и нависая над
рулем, летя вперед, а та печально и гордо сидела рядом. Среди бела дня они
отправились на стоянку, остановились в глубине ее, под кирпичной стеной
(на той самой стоянке, где он когда-то работал), и там, как он утверждает,
он ее трахнул, считай, в один мемент; мало того, он еще убедил ее поехать
вслед за нами на Восток, как только в пятницу ей выплатят деньги, - ехать
автобусом и встретиться с нами на хате у Иэна МакАртура на
Лексингтон-авеню в Нью-Йорке. Она согласилась; ее звали Биверли. Каких-то
тридать минут - и Дин примчался обратно, снова засунул девчонку в отель с
поцелуями, прощаньями, обещаньями и подкатил к самому порогу бюро
путешествий подобрать всю команду.
- Н-ну, ты вовремя! - сказал Бродвейский Сэм, шеф этого бюро. - А я
уж думал, ты с этим "кадиллаком" тю-тю.
- Это на моей совести, - ответил я, - не беспокойтесь. - А сказал я
это потому, что Дин пребывал в настолько очевидном неистовстве, что любой
мог догадаться о его безумии. Он напустил на себя деловой вид и стал
помогать мальчишкам-иезуитам грузить багаж. Едва успели они рассесться,
едва успел я помахать Денверу рукой, как он уже сорвался с места, и
большой мотор загудел мощно, как гигантская птица. Не отъехали мы и двух
миль от Денвера, как сломался спидометр, потому что Дин выжимал гораздо
больше ста десяти миль в час.
- Ну что ж, раз нет спидометра, то я не буду знать, как быстро мы
едем, я просто пригоню эту тачку в Чикаго и засеку время. - Казалось, мы
даже до семидесяти не доходили, но машины на прямом шоссе в Грили отпадали
от нас как дохлые мухи. - Почему мы едем на северо-восток? Потому, Сал,
что нам абсолютно необходимо заехать на ранчо Эда Уолла в Стерлинге, ты
должен с ним познакомиться и посмотреть его ранчо, а наша шлюпка режет
воду так быстро, что мы сможем это сделать без всяких напрягов со
временем, да еще попасть в Чикаго задолго до поезда этого мужика. -
О'кей, я был за. Начало моросить, но Дин не снижал скорости. То был
прекрасный большой автомобиль, последний из лимузинов старого стиля,
черный, с большим вытянутым корпусом и белобокими покрышками, а окна,
возможно, вообще были пуленепробиваемыми. Мальчишки-иезуиты - из Св.
Бонавентуры - сидели сзади, ликуя и радуясь тому, что едут, без
малейшего понятия, насколько быстро мы мчимся. Они завели было разговор,
но Дин ничего им не ответил, снял с себя майку и ехал дальше с голым
торсом. - О, эта Биверли - четкая девчонка, миленькая такая, она приедет
ко мне в Нью-Йорк... мы поженимся, как только я получу от Камиллы
развод... все клево, Сал, мы свалили. Да! - Чем быстрее мы оставляли за
спиной Денвер, тем лучше я себя чувствовал, а мы в натуре делали это
быстро. Стемнело, когда свернули с трассы в Джанкшн и рванули по
грунтовке, которая вела через угрюмые равнины Восточного Колорадо к ранчо
Эда Уолла посреди этой Койотовой Глуши. Но дождь не прекращался, грязь
была скользкой, и Дин сбавил ход до семидесяти, но я велел ему сбросить
скорость еще больше, а не то мы пойдем юзом, и он ответил:
- Не волнуйся, чувак, ты меня знаешь.
- Да, но не сейчас, - сказал я. - Ты на самом деле гонишь слишком
быстро. - А он как раз летел вперед по скользкой грязи, и только я это
сказал, как мы вписались в полный левый поворот, и Дин крутанул изо всех
сил баранку, чтобы выйти из него, но большую машину мощно занесло в этом
вазелине, и она пошла юзом.
- Берегись! - завопил Дин, которому на все было накласть; он какой-то
момент боролся со своим Ангелом - и мы очутились задом в канаве, а
передними колесами на дороге. Великая тишина окутала всё. Слышалось лишь
завывание ветра. Мы сидели посреди диких прерий. В четверти мили дальше по
дороге стояла чья-то ферма. Я ругался и не мог остановиться - так зол я
был на Дина, и так он мне был противен. Он ничего не сказал и под дождем
ушел на ферму за помощью, надев куртку.
- Он ваш брат? - спросили с заднего сиденья мальчики. - Он просто
дьявол с машинами, правда? И, если судить по его рассказу, с женщинами,
должно быть, тоже.
- Он безумец, - ответил я. - И да, он - мой брат. - Дин уже
возвращался с фермером на тракторе. Они зацепили нас тросом, и фермер
вытащил "кадиллак" из кювета. Вся машина стала коричневой от грязи,
разворотило весь бампер. Фермер взял с нас пять долларов. Его дочери под
дождем наблюдали за нами. Самая хорошенькая и самая робкая спряталась
далеко в поле - и не напрасно, поскольку была абсолютно и окончательно
самой красивой девчонкой, которую мы с Дином в жизни видели. Лет
шестнадцати, цвет лица, как и у всех на Равнинах, - дикая роза, глубоко
синие глаза, прекраснейшие волосы, скромность и быстрота дикой антилопы.
От каждого нашего взгляда она вздрагивала. Она стояла под дождем, и
неохватные ветры, дувшие с самого Саскатчевана, трепали ей волосы, как
покровами окружавшие ее милую головку живой массой локонов. Она вся рдела.
Мы закончили наши дела с фермером, взглянули в последний раз на ангела
прерий и поехали - теперь уже гораздо медленней, и ехали так до самой
темноты, пока Дин не сказал, что ранчо Эда Уолла - прямо перед нами.
- О, такая девушка пугает меня, - сказал я. - Я бы бросил все и
швырнул себя на ее милость, а если б она меня не захотела, то просто пошел
бы и бросился вниз с самого края света. - Мальчишки-иезуиты хихикали. Из
них так и лезли похабные каламбуры и восточный студенческий жаргон, и в
куриных мозгах у них не было ничего, кроме кучи плохо усвоенного
Аквинского, которым они фаршировали свой перчик. Дин и я не обращали на
них совершенно никакого внимания. Пока мы пересекали грязные равнины, он
рассказывал истории из своих ковбойских дней, показал нам отрезок дороги,
на котором провел в седле целое утро, показал, где чинил забор - как
только мы въехали на земли Уолла, а они были огромны; старый Уолл, отец
Эда, бывало, с лязгом гонялся по траве пастбища за телкой и выл:
"Лови, лови, дьявол тебя задери!"
- Ему приходилось каждые полгода менятъ машину, - рассказывал Дин. -
Ему было наплевать, он не мог иначе. Когда корова отбивалась от стада, он
ехал за нею, бывало, аж до ближайшего водопоя, а затем вылезал и бежал
пешком. Считал каждый заработанный цент и все деньги держал в горшке.
Старый чокнутый ранчер. Я покажу тебе кое-какие его развалюхи около жилого
сарая. Там я проходил свой испытательный срок, когда отсидел в последний
раз. Вон там я и жил, когда писал те письма, что ты видел у Чада Кинга. -
Мы свернули с дороги и стали петлять по тропе через зимнее пастбище.
Внезапно в свете наших фар появилось бестолковое стадо скорбных белолицых
