спрашиваю, и он нахмурился. Вообще, Дин редко хмурился. Мы оба чувствовали
себя сбитыми с толку и в чем-то неуверенными. Мы стояли на вершине холма в
Сан-Франциско прекрасным солнечным днем; наши тени падали на тротуар. Из
многоквартирного дома по соседству цепочкой вышли одиннадцать греков -
мужчин и женщин, - немедленно выстроились на залитом солнцем тротуаре, а
еще один попятился и заулыбался им из-за фотоаппарата. Мы, разинув рты,
смотрели на этих древних людей - они выдавали замуж одну из дочерей,
возможно, тысячную в непрерывной цепи темных поколений, неизменно
улыбавшихся на солнце. Они были хорошо одеты - и странны.
Мы с Дином с таким же успехом могли бы сейчае стоять где-нибудь на
Кипре. В искрившемся воздухе у нас над головами летали чайки.
- Ну что, - произнес Дин очень робко и нежно, - пойдем?
- Да, - ответил я, - поехали в Италию. - И вот мы подобрали свои
баулы: он, здоровой рукой, - чемодан, я - все остальное, - и заковыляли
к остановке фуникулера; во мгновение ока скатились с холма, и наши ноги
болтались над самой мостовой, а мы сидели на дребезжавшей полке - пара
сломленных героев западной ночи.
3
Первым делом мы отправились в бар на Маркет-стрит и все там решили: что
будем держаться вместе и останемся корешами, покуда не умрем. Дин был
очень тих: он весь ушел в себя, глядя на старых бродяг в салуне, которые
напомнили ему об отце.
- Думаю, он в Денвере - на этот раз нам абсолютно необходимо
разыскать его, он может сидеть в тюрьме, он может снова тусоваться по
Латимер-стрит, но его надо найти. Договорились?
О чем разговор? мы сделаем все, чего никогда не делали, в прошлом мы
были слишком глупы, чтобы заниматься этим. Затем мы пообещали себе два дня
оттяга в Сан-Франциско прежде, чем отправиться в путь, а ехать, по
уговору, мы должны были, конечно, через бюро путешествий, платя водителям
за бензин и экономя как можно больше. Дин утверждал, что Мэрилу ему больше
не нужна, хоть он по-прежнему ее и любит. Мы решили, что в Нью-Йорке он
себе кого-нибудь найдет.
Дин надел свой костюм в узенькую полоску, спортивную рубашку, мы за
десять центов запихали все наше барахло в камеру хранения на автостанции и
отправились на стрелку с Роем Джонсоном, который согласился быть нашим
водилой на время двухдневного оттяга во Фриско. Мы с Роем договорились об
этом по телефону.
Вскоре он подъехал на угол Маркет и Третьей и подобрал нас. Рой теперь
жил во Фриско, служил в конторе и был женат на маленькой привлекательной
блондинке по имени Дороти. Дин по секрету сказал мне, что у нее очень
длинный нос - по какой-то непонятной причине это в ней его сильно
доставало, хотя на самом деле нос у нее был вовсе не длинным. Рой Джонсон
- тощий, смуглый, симпатичный пацан о остреньким личиком и тщательно
причесанными волосами, которые он постоянно откидывает с висков назад. Во
всех делах он был чрезвычайно обстоятелен и постоянно улыбался. Очевидно
было, что они с женой поругались из-за этих поездок с нами по городу, а
он, решившись доказать ей, кто в доме мужчина (жили они в небольшой
комнатушке), все-таки сдержал слово, данное нам, но с последствиями:
его умственная дилемма разрешилась горьким молчанием. Он возил нас с
Дином по всему Фриско в любое время дня и ночи и ни разу не произнес ни
слова: лишь проскакивал на красный свет, да резко разворачивался на двух
колесах, и это яснее слов говорило нам, каким напрягам мы его подвергли.
Он метался между вызовом своей молодой жене и вызовом вожаку своей старой
денверской бильярдной тусовки. Дин был доволен, такая езда его,
разумеется, ничуть не волновала. Мы не обращали на Роя совершенно никакого
внимания, сидели сзади и трепались.
Дальше надо было съездить в Милл-Сити и попробовать отыскать Реми
Бонкёра. С некоторым удивлением я заметил, что старого парохода "Адмирал
Фриби" в бухте больше нет; а потом, конечно, и Реми не оказалось в его
задрипанной комнатенке на дне каньона. Вместо него дверь нам открыла
красивая цветная девушка; мы с Дином долго с нею разговаривали. Рой
Джонсон ждал нас в машине, читая "Парижские тайны" Эжена Сю. Я в последний
раз бросил взгляд на Милл-Сити и понял, что бессмысленно пытаться
раскопать замороченное прошлое; вместо этого мы режили съездить к Галатее
Данкель разузнать насчет ночлега. Эд снова ее бросил, уехал в Денвер, и
будь я проклят, если она до сих пор не строила планов вернуть его обратно.
Мы застали ее сидящей, скрестив ноги, на каком-то восточнем ковре в пустой
четырехкомнатной квартире в начале Мишн-стрит с колодой гадательных карт.
Просто паинька. Я увидел прискорбные знаки того, что Эд здесь некоторое
время обитал, а потом свалил единственно лишь из помрачения рассудка и
неприятия такой жизни.
- Он вернется, - сказала Галатея. - Этот парень неспособен
позаботиться о себе без меня. - Она кинула свирепый взгляд на Дина и Роя
Джонсона. - На сей раз это дело рук Томми Снарка. Пока он не приехал, Эд
был соврешенно счастлив и работал, и мы ходили гулять и прекрасно
проводили время. Дин, ты это знаешь. А потом они сидели целыми часами в
ванной - Эд в ванне, а Снарки на унитазе, - и всё говорили, говорили и
говорили - такие глупости.
Дин рассмеялся. Много лет он был главным пророком этой компании, а
теперь вот они у него научились. Томми Снарк отрастил бороду и приехал во
Фриско искать Эда Данкеля своими большими жалостливыми голубыми глазами; а
случилось то, что (на самом деле, и это не брехня) с Томми в Денвере
произошел несчастный случай - ему отрезало мизинец, и он получил
кругленькую сумму денег. Безо всякой видимой причины они решили послать
Галатею подальше и уехать в Портленд, штат Мэн, где у Снарка, по его
словам, жила тетка. Поэтому теперь они были либо проездом в Денвере, либо
уже в Портленде.
- Когда у Тома кончатся деньги, Эд вернется, - говорила Галатея,
глядя в свои карты. - Придурок проклятый - ни черта не понимает и
никогда в жизни не понимал. А понять-то нужно только то, что я его люблю.
Галатея была похожа на дочь греков с солнечным фотоаппаратом, когда
сидела вот так на ковре: ее длинные волосы спускались до самого пола, она
усердно тасовала колоду. Мне она начинала нравиться. Мы даже решили выйти
в тот вечер в город и послушать джаз, а Дин должен был прихватить
блондинку шести футов ростом, которая жила по соседству, - Мари.
Вечером Галатея, Дин и я зашли за Мари. У этой девушки была квартира в
полуподвале, маленькая дочь и старая автомашина, которая едва могла
передвигаться: нам с Дином приходилось толкать ее по улице, пока девчонки
жали на стартер. Мы приехали к Галатее, все расселись по комнате - Мари,
ее дочь, Галатея, Рой Джонсон, его жена Дороти - все хмурые посреди
пухлой мягкой мебели; я стоял в углу, соблюдая нейтралитет во всех здешних
проблемах, а Дин торчал посередине, воздев свой раздутый палец в воздух на
уровне груди, и хихикал.
- Че-орт возьми, - сказал он, - мы все теряем свои пальцы...
хау-хау-хау.
- Дин, зачем ты так глупо себя ведешь? - спросила Галатея. - Звонила
Камилла и сказала, что ты ее бросил. Ты разве не понимаешь, что у тебя
растет дочь?
- Это не он ее бросил, а она ему дала под зад! - сказал я, нарушив
собственный нейтралитет. Они мерзко взглянули на меня; Дин ухмыльнулся. -
А чего вы ожидаете от бедного парня вот с таким пальцем? - добавил я. Все
посмотрели на меня: в особенности - Дороти Джонсон, которая просто
сравняла меня с землей.
Передо мною было не что иное, как кружок кройки и шитья, а в центре его
стоял подсудимый Дин - виновный, возможно, во всем, что вообще было не
так. Я выглянул в окошко и посмотрел на кипевшую ночную жизнь Мишн-стрит;
мне хотелось сдвинуться с места и послушать великолепный джаз Фриско -
причем не забывайте:
то была моя вторая ночь в этом городе.
- Я думаю, что Мэрилу очень и очень мудро поступила, что бросила тебя,
Дин, - сказала Галатея. - Уже много лет, как у тебя нет никакого чувства
ответственности ни за кого. Ты совершил так много ужасного, что я даже не
знаю, что тебе сказать.
Вот в этом-то и было все дело, и все сидели и смотрели на Дина
исподлобья ненавидящими глазами, а он стоял на ковре в самой середине их и
хихикал - просто хихикал. Еще он слегка приплясывал. Его повязка все
время пачкалась, она уже начала трепаться по краям и развязываться. Я
вдруг понял, что Дин, благодаря своей невообразимо огромной череде грехов,
становится Придурком, Блаженным, по самой своей участи - Святым.
- Ты не думаешь абсолютно ни о ком, кроме себя и своего проклятого
оттяга. Тебя заботит лишь то, что болтается у тебя между ног, да еще
сколько денег или удовольствий ты можешь получить от людей, а после этого
ты их просто отшвыриваешь в сторону. Мало того - ты еще и ведешь себя
очень глупо. Тебе никогда не приходит в голову, что жизнь - это серьезно,
и что есть люди, которые пытаются прожить ее с толком вместо того, чтобы
все время валять дурака.
Вот кем был Дин - СВЯТЫМ ШУТОМ.
- Камилла сегодня вечером вся аж исплакалась, но ни на миг не
пожалела, она сказала, что ни за что в жизни не хочет тебя больше видеть,
и еще сказала, что на сей раз это окончательно. А ты, однако, стоишь здесь
и строишь глупые рожи, и мне кажется, что в душе тебе глубоко на всех
плевать.
Вот это уже было неправдой; я знал наверняка и мог бы им рассказать. Но
не видел смысла в том, чтобы пытаться это сделать. Меня тянуло подойти,
обнять Дина за плечи и сказать: Послушайте, вы все; зарубите себе на носу
одну вещь - у этого парня тоже бывают свои неприятности: и еще одно - он
никогда не жалуется и дьявольски вас потешает хотя бы тем, что остается
самим собой, а если вам этого недостаточно, то поставьте его к стенке,
ведь вам и так этого, очевидно, хочется до зуда...
Однако, Галатея Данкель единственная во всей компании не боялась Дина:
она могла сидеть совершенно спокойно, не пряча лицо, и отчитывать его
перед всеми остальными. Бывало, раньше, в Денвере, Дин заставлял всех
сидеть в темноте с девчонками и просто говорил, и говорил, и говорил, и
голос у него тогда был гипнотическим и странным, и рассказывали, что
девчонок он привлекал к себе только лишь силой убеждения и смыслом того, о
чем говорил. Но тогда ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Теперь все его
ученики женились, а жены учеников вызвали его перед собою на ковер за
распущенность и за ту жизнь, которую он помог осуществить в реальности. Я
слушал, что будет дальше.
- Вот теперь ты едешь о Салом на Восток, - продолжала Галатея, - и
чего ты рассчитываешь этим поступком добиться? Камилле, значит, придется
сидеть дома с ребенком, когда ты уедешь, - а как она сможет сохранить
работу? - и она не желает больше тебя видеть, и я не могу ее за это
упрекнуть. Если встретишь по дороге Эда, передай ему, чтобы возвращался, а
не то я его убью.
Вот так вот все просто. То была самая печальная ночь. Я чувствовал себя
как будто с посторонними братьями и сестрами в каком-то достойном
сожаления сне.
Затем всех окутало полнейшее молчание; если раньше Дин смог бы вытащить
нас из него своей болтовней, то теперь он сам затих, но продолжал стоять
перед всеми - оборванный, и сломленный, и дурацкий, под самой лампочкой;
его костлявое безумное лицо покрывала испарина, вены набухли, и он все
повторял:
- Да, да, да, - как будто в него непрерывно втекали грандиознейшие
откровения, и я убежден, что так оно и было, а остальные это лишь
подозревали и были поэтому испуганы. Он был БИТЫМ - а это означало
корень, душу красоты Битничества. Что он знал? Он испробовал все, что было
в его силах, чтобы сказать мне, что именно он знал, и они мне в этом
завидовали - завидовали тому, что я с ним рядом, тому, что я его защищаю
и пью его, как когда-то пытались они. Потом они посмотрели и на меня. Чем
я был - я, посторонний, - что делал я на Западном Побережье в эту
прекрасную ночь? Я содрогнулся от этой мысли.
- Мы едем в Италию, - сказал я; я умыл руки от всего этого дела. И
