было стать Сакраменто, что даже отдаленно не походило на начало
путешествия в Денвер. Мы о Дином сидели одни на заднем сиденье, начихав на
остальных, и разговаривали.
- Вот, чувак, у того альтиста вчера ночью - у него ЭТО было; он раз
нашел его, так уж и не упускал; я никогда еще не видел парня, который мог
бы держаться так долго. - Мне хотелось узнать, что такое "ЭТО". - А-а,
ну, - рассмеялся Дин, - ты спрашиваешь о не-у-ло-вимом - эхем! Вот -
парень, вот остальные там тоже есть, правильно? И он может выдать то, что
у каждого на уме. Он начинает первый припев, затем выстраивает свои идеи,
людей, да, да, но тут к нему приходит, и тогда он возвышается до своей
судьбы и должен лабать соответственно ей. Как вдруг где-нибудь посреди
припева он получает это - и все смотрят на него и знают: они слушают; он
подхватывает и несет дальше. Время останавливается. Он наполняет пустое
пространство субстанцией наших жизней, своими признаниями напряжения ниже
его собственного пупка, воспоминанием об идеях, перефразировками прежней
игры. Он должен лабать по мостам и возвращаться обратно - и делать это с
таким бесконечным чувством, выворачивающим душу наизнанку ради мелодии
этого мгновения, что все знают: мелодия - не в счет, важно ЭТО... - Дин
не смог закончить: говоря об этом, он весь покрылся испариной.
Тогда начал говорить я - я никогда в жизни столько не говорил. Я
рассказал Дину, что когда был пацаном и катался на машинах, то воображал,
что у меня в руке огромный серп, и я им срезаю все деревья, все столбы и
даже ломтики вершин холмов, что проносятся мимо окна.
- Да! Да! - завопил Дин. - Я тоже так делал, только серп был другой
- и вот почему. Когда ездишь на Западе, там расстояния больше, поэтому
серп у меня должен быть несоизмеримо длиннее, и надо, чтобы он огибал
ближние горы и отрезал им вершины, а потом доходил до другого уровня,
чтобы достать до дальних гор, и в то же самое время срезал бы каждый столб
у дороги, каждый торчащий шест. По этой причине... о, чувак, я должен тебе
рассказать сейчас же, у меня это есть... я должен тебе рассказать про то,
как мой отец и я, и еще какой-то шаромыга с Латимер-стрит посреди Великой
Депрессии отправились в Небраску продавать хлопушки для мух. А как мы их
делали: покупали куски обычного, нормального старого экрана и куски
проволоки, перегибали их вдвое, и еще маленькие красные и синие лоскутки,
обшивали ими по краям - и все это за какие-то считанные центы в лавке
старьевщика, тысячи хлопушек; мы влезли в драндулет этого шаромыги и
поехали по всей Небраске, не пропуская буквально ни одной фермы и продавая
их по никелю, - а никели нам давали, как правило, из жалости: два бродяги
и мальчонка, пирожки с яблоками в небесах, а мой старик в ту пору
постоянно распевал: "Аллилуйя, я бродяга, я бродяга снова". А теперь ты
только послушай, через целых две недели невероятных лишений, и скитаний, и
суеты по жаре ради этих несчастных самодельных хлопушек они не поделили
выручку и подрались прямо на обочине дороги, а потом помирились, купили
вина и стали кирять, и не переставали пять дней и пять ночей, а я забился
в угол и плакал на задах, а когда они закончили, то у нас не осталось ни
цента, и мы оказались точно там же, откуда начали, на Латимер-стрит. И
моего старика арестовали, и мне пришлось в суде умолять судью, чтобы тот
отпустил его, потому что он же мой папа, а мамы у меня нет. Сал, я
произносил великие взрослые речи перед предвзятыми юристами, когда мне
было всего восемь лет... - Нам было жарко; мы ехали на Восток; мы были
возбуждены.
- Давай я тебе еще расскажу, - сказал я, - типа в скобках того, что
ты говоришь, и чтобы завершить мою последнюю мысль. Ребенком, лежа на
заднем сиденье, у меня еще было видение себя на белом коне: я сказал вдоль
пороги, преодолевая любые преграды, что попадались на пути; то есть, я
уворачивался от столбов, вихрем огибал дома, а иногда - перепрыгивал
через них, когда замечал слишком поздно, перебегал через холмы, через
неожиданные площади, где было много машин, среди которых мне приходилось
невероятно вилять...
- Да! Да! Да! - в экстазе выдыхал Дин. - Единственная разница со
мной - в том, что я бежал сам, у меня не было лошади. Ты был пацаном о
Востока, ты мечтал о лошадях, конечно, мы не станем допускать таких вещей,
поскольку оба знаем, что на самом деле это тщета и литературщина, но
просто я в своей, возможно, более дикой шизофрении действительно бежал
ногами рядом с машиной - на невообразимых скоростях, иногда под девяносто
миль в час, перескакивая через каждый куст, через каждый забор, каждую
ферму, а иногда срываясь к холмам и обратно, не теряя почвы под ногами ни
на миг...
Мы рассказывали это друг другу, и нас обоих прошибал пот. Мы совершенно
забыли о людях впереди, которые уже начали беспокоиться по поводу того,
что там такое происходит на заднем сиденье. Водитель даже как-то заметил:
- Да ради Бога, вы, сзади, вы там лодку качаете. - Мы на самом деле
ее качали:
машину трясло, когда мы с Дином оба раскачивались в такт - под ЭТО
нашей окончательной возбужденной радости и в разговоре, и в жизни до
пустого завороженного конца всех бессчетных, буйных, ангельских
частностей, что всю жизнь таились в наших душах.
- Ох, чувак! Чувак же! - стонал Дин. - И это еще даже не начало -
но вот мы, наконец, оба едем на Восток вместе, мы никогда не ездили на
Восток вместе, Сал, ты только подумай об этом, мы вместе будем врубаться в
Денвер, и посмотрим, чем там все занимаются, хотя для нас это не имеет
никакого значения, суть в том, что мы знаем, что ЭТО такое, и мы знаем
ВРЕМЯ, и знаем, что все в натуре ПРЕКРАСНО.
- Затем он зашептал, схватив меня за рукав и потея: - Ты теперь
врубись в этих, впереди. У них беспокойство, они считают мили, они думают
о том, где сегодня будут ночевать, сколько отдавать за бензин, о погоде, о
том, как они доберутся - а они ведь все равно доберутся, ты же знаешь. Но
им просто необходимо все время волноваться и предавать время своими
позывами - ложными и в любом случае чисто нервными и хнычущими, их души,
на самом деле, никогда не будут в мире, пока не пристегнутся к
какой-нибудь установленной и доказанной тревоге, и, раз найдя ее, они
примут соответствующее ей выражение лица - что есть, как видишь,
несчастье, и все время оно все пролетает мимо них, и они не знают, и это
тоже их беспокоит, и так без конца. Слушай! слушай! "Ну вот, -
передразнил он, - я не знаю - может, не стоит заправляться на этой
станции. Я недавно прочел в "Национальных Нефтяно-Фтяных Новостях", что в
этом виде топлива очень много О-октановой дури, а кто-то как раз сказал
мне, что там даже есть полуофициальная высокочастотная херня, и я теперь
даже не знаю, ну, мне все равно не очень хочется..." Чувак, ты в это
врубаешься, короче. - Он яростно тыкал мне в бок, чтобы я понял. Я
дичайшим образом старался. Дзынь, блям, все это было одно сплошное "Да!
Да! Да!" на заднем сиденье, а люди впереди промокали себе лбы, взопрев от
страха, и жалели, что подобрали нас в бюро путешествий. Это тоже было
только начало.
В Сакраменто гомик хитро снял комнату в отеле и пригласил нас с Дином
зайти выпить, когда пара отправилась ночевать к родне, и Дин в этом номере
испробовал все, что только можно, чтобы вытянуть из гомика денег. Это было
безумие. Гомик начал с того, что он очень рад, что мы зашли, потому что
ему как раз нравятся такие молодые люди, как мы, и мы не поверим, но ему
действительно совсем не нравятся девушки, и он недавно во Фриско завершил
связь с одним человеком, в которой у него была мужская роль, а у того
человека - женская. Дин доставал его деловыми вопросами и оживленно кивал
в ответ. Гомик сказал, что ему больше всего на свете хочется узнать, что
Дин обо всем этом думает. Предупредив его с самого начала, что когда-то в
юности он фарцевал, Дин спросил, сколько у того денег. Я в это время был в
ванной. Гомик чрезвычайно помрачнел и, думаю, стал подозревать Дина в
нечистоте помыслов: обратился к деньгам и начал что-то туманно обещать
насчет Денвера. Он не переставал пересчитывать свои бабки и проверять, на
месте ли бумажник. Дин задрал лапки и сдался.
- Видишь ли, чувак, лучше и не дергаться. Предложи им то, чего они
тайно желают, и они, конечно же, немедленно запаникуют. - Но он
достаточно покорил владельца "плимута", чтобы тот на следующее утро без
всякой задней мысли доверил ему руль, и вот теперь-то мы поехали
по-настоящему.
Мы выехали из Сакраменто на заре, к полудню уже пересекали пустыню
Невады - после того, как вихрем пронеслись по перевалам в Сьеррах, отчего
гомик и туристы лишь теснее прижимались друг к дружке на заднем сиденье.
Мы же были впереди, мы были во главе. Дин снова был счастлив. Ему
требовалось лишь одно колесо в руках да четыре на дороге. Он рассказывал о
том, как плохо водит машину Старый Бык Ли, - и чтобы показать это
нагляднее:
- Каждый раз, когда в поле зрения появлялся большой грузовик, вот как
этот, например, Быку нужно было бесконечное время, чтобы его сначала
засечь, - потому что Бык не может видеть, чувак, он просто не может
видеть. - Дин потер себе глаза, чтобы показать мне. - И я говорю ему:
"О-оп, берегись, Бык, вот грузовик," - а он: "А? что ты сказал, Дин?" -
"Грузовик! грузовик!" - и в самый последний миг он въезжает прямо в самый
грузовик, вот так вот... - И Дин швырял "плимут" прямиком на грузовик,
ревевший нам навстречу, вилял и зависал перед ним на какое-то мгновение,
лицо водителя серело прямо у нас на глазах, люди на заднем сиденье
сжимались от ужаса, хватая ртом воздух, а Дин резко отворачивал в сторону
в самый последний момент. - Вот так, видишь, точно так вот - вот какой
он никудышний водитель. - Мне совсем не было страшно: я знал Дина. У
людей же сзади языки поотнимались. Фактически, они боялись даже
жаловаться: Бог знает, что придет этому типу в голову, думали они, если
они станут протестовать. В такой вот манере Дин пулей летел по пустыне,
демонстрируя различные способы того, как не надо водить машину; как,
бывало, его отец управлял своим драндулетом; как великие водители
выписывают повороты, а плохие на повороте вначале вытягиваются слишком
далеко, а в конце вынуждены барахтаться, - и тому подобное. Стоял жаркий
солнечный день. Рино, Бэттл-Маунтин, Элко - все эти городишки по
невадской трассе пролетали мимо один за другим, и в сумерках мы были уже
на равнинах у Соленого Озера, и бесконечно малые огоньки Солт-Лейк-Сити
поблескивали почти в сотне миль от нас за миражом равнин, виднеясь дважды:
над и под линией изгиба земли - один огонек был ясный, другой -
туманный. Я сказал Дину, что та штука, которая удерживает нас всех вместе
в этом мире, - невидима, и чтобы доказать это, показал ему на линию
телефонных столбов, что, изогнувшись, терялась из виду за сотней миль
соли. Его растрепанная повязка, уже вся грязная, содрогалась в воздухе,
его лицо светилось.
- Ох, да, чувак, Господи Боже мой, да, да! - Внезапно он остановил
машину и свалился. Я повернулся к нему и увидел, что он свернулся в уголке
и спит. Лицом он уткнулся в здоровую руку, но перевязанный палец
исполнительно и автоматически оставался в воздухе.
Люди на заднем сиденье с облегчением перевели дух. Я слышал, как они
мятежно перешептываются:
- Нельзя больше пускать его за руль, он абсолютно сумасшедший, должно
быть, его выпустили из лечебницы, или что-нибудь типа этого.
Я встал на защиту Дина и откинулся назад, чтобы поговорить с ними:
- Он не сумасшедший, с ним все будет нормально, и не волнуйтесь по
поводу того, как он ездит, он лучший водитель в мире.
- Я этого не выдержу, - произнесла девушка подавленным, истеричным
шепотом. Я расслабился на сиденье и стал наслаждаться тем, как на пустыню
опускается ночь, ожидая, пока бедное дитя - Ангел Дин - снова не
проснется. Мы стояли на холме, спускавшемся к аккуратным узорам света
Солт-Лейк-Сити, и когда он открыл глаза, перед ним оказалось именно то
