умереть.
Она сказала нет. Я бился головой о стену. Чувак, я был соверженно не в
себе. Она тебе сама расскажет, она меня отговорила.
- А потом что случилось?
- Это было много месяцев назад - после того, как ты уехал. Она,
наконец, вышла за перекупщика подержанных машин, этот козел пообещал убить
меня, как только найдет, и если надо, то мне придется защищаться и убить
его, и я тогда пойду в Сан-Квентин, потому что, Сал, еще одна лажа -
любая - с моей стороны, и я сяду в Сан-Квентин пожизненно - и тогда мне
копец. Плохо с рукой и все дела. - Он показал мне свою руку. В
возбуждении я даже не заметил, что с его рукой произошла ужасная штука. -
Я дал Мэрилу в лоб двадцать шестого февраля в шесть часов вечера -
точнее, десять минут седьмого, поскольку помню, что мне надо было успеть
на свой товарняк через час двадцать минут - это был последний раз, когда
мы виделись, последний раз, когда мы все решили, и теперь слушай сюда: мой
большой палец лишь отскочил у нее ото лба, и у нее даже синяка не
осталось, она только посмеялась, а я сломал себе большой палец в запястье,
и жуткий доктор ставил мне кости на место - это было трудно, и
потребовалось накладывать три отдельных гипса, и в общей сложности
двадцать три часа нужно было сидеть на жестких скамейках и ждать, и так
далее, а в последнем гипсе через кончик пальца надо было пропускать штифт
для вытяжки, поэтому когда в апреле гипс сняли, этот штифт внес мне в
кость инфекцию, и у меня развился остеомелит, который перерос в
хронический, и после операции, которая не удалась, и целого месяца в гипсе
в результате пришлось делать ампутацию и срезать кусочек с самого что ни
на есть кончика.
Он размотал повязки и показал мне палец. Под ногтем не было около
полудюйма мяса.
- Становилось все хуже и хуже. Нужно было кормить Камиллу и Эми, и
приходилось работать как можно быстрее - я был формовщиком в
"Файерстоуне", обрабатывал подновленные шины, а потом грузил их с пола
наверх, на машины, а весом они по сто пятьдесят фунтов каждая, а я мог
работать лишь одной здоровой рукой, а больную постоянно ударял - и снова
сломал ее, и опять мне ее вправляли, и она вся воспалилась и распухла.
Поэтому теперь вот я сижу с ребенком, а Камилла работает. Видишь? Какой
мандраж-пассаж, у меня классификация три-А, у джазового маньяка Мориарти
попочка бобо, его жена каждый день делает ему укол пенициллина от больного
пальчика, от этого высыпает крапивница, потому что у него аллергия.
Должно быть, он за месяц принял шестьдесят тысяч доз сока Флеминга.
Каждые четыре часа он должен совать вот в этот рот одну таблетку, чтобы
бороться с аллергией от этого сока. Он должен глотать кодеин с аспирином,
чтобы пальчик не болел. Ему надо лечь на операцию, чтобы вскрыть
нарывающую кисту на ноге. В следующий понедельник он должен подняться в
шесть утра, чтобы почистить зубки.
Со своей ножкой он должен ходить к доктору дважды в неделю - лечиться.
Каждую ночь он должен принимать сироп от кашля. Он должен постоянно сопеть
и сморкаться, чтобы прочищать нос, который провалился под самой седловиной
- там, где ему несколько лет назад сделали операцию. Он потерял большой
палец на своей бросковой руке. Величайший метатель мяча на семьдесят ярдов
в истории исправительной колонии штата Нью-Мексико. И все же - и все же я
никогда не чувствовал себя лучше, и прекраснее, и счастливее от того, что
есть мир, что можно видеть, как славные детишки играют на солнышке, и я
так рад видеть тебя, мой прекрасный, клевый, замечательный Сал, и я знаю,
знаю, что все будет хорошо.
Ты увидишь ее завтра, мою обалденную, дорогую, прекрасную дочурку, она
уже может стоять без поддержки по полминуты зараз, она весит двадцать два
фунта, а в длину она двадцать девять дюймов. Я только что вычислил, что
она на тридцать один с четвертью процент англичанка, на двадцать семь с
половиной процентов ирландка, на двадцать пять процентов немка, на восемь
и три четверти процента голландка, на семь с половиной процентов шотландка
и на все сто процентов изумительна. - Он любовно поздравил меня с книгой,
которую я закончил, и которую теперь приняли издатели. - Мы познали
жизнь, Сал, мы становимся старше, каждый из нас, понемножечку, и мы
начинаем постигать вещи. То, что ты рассказываешь мне о своей жизни, я
понимаю хорошо, я всегда врубался в твои чувства, а сейчас ты на самом
деле готов зацепиться за настоящую замечательную девчонку, если только
сможешь найти ее, и взрастить ее, и сделать ее разум своей душой - как
это так старался сделать я со всеми своими проклятущими бабами. Говно!
говно! говно! - завопил он.
А утром Камилла вышвырнула вон нас обоих, с чемоданами и всем прочим.
Все началось, когда мы позвали Роя Джонсона, старого денверца Роя, и
заставили его зайти выпить пива, пока Дин сидел с ребенком, мыл посуду и
стирал на заднем дворе, но из-за своего возбуждения делал все это кое-как.
Джонсон согласился отвезти нас в Милл-Сити поискать Реми Бонкёра. С работы
в приемной у доктора вернулась Камилла и посмотрела на нас печальным
взглядом женщины, задерганной жизнью. Я пытался показать этой одержимой
женщине, что у меня нет никаких гадких намерений касательно ее домашней
жизни, поэтому поздоровался с нею и заговорил как можно сердечнее, но она
знала, что это провокация, возможно даже, заимствованная мною у самого
Дина, поэтому лишь коротко улыбнулась в ответ.
Наутро была ужасная сцена: она, рыдая, лежала на постели, и посреди
всего этого мне вдруг приспичило в туалет, а пройти туда можно было только
через ее комнату.
- Дин, Дин! - возопил я. - Где тут ближайший бар?
- Бар? - изумленно переспросил он; он как раз мыл руки над кухонной
раковиной внизу. Дин решил, что я хочу надраться. Я рассказал ему о своей
дилемме, и он ответил: - Валяй, она так постоянно делает. - Нет, так я
не мог. Я выскочил искать бар; обежал четыре квартала вверх и вниз по
всему Русскому Холму и не обнаружил ничего, кроме прачечных-автоматов,
химчисток, киосков с газировкой и салонов красоты. Я вернулся к ним в
скособоченный домик. Они орали друг на друга, а я с жалкой улыбочкой
протиснулся мимо и заперся в ванной. Через несколько мгновений Камилла уже
сбрасывали все вещи Дина на пол в гостиной и приказывала ему собираться. К
своему изумлению, над диваном я заметил портрет Галатеи Данкель в полный
рост. Я вдруг понял, что все эти женщины проводили вместе целые месяцы
своего одиночества и своей женскости, болтая о безумии собственных мужей.
Маниакальное хихиканье Дина раздавалось по всему дому вместе с ревом
ребенка. Вот он уже заскользил по комнатам, словно Граучо Маркс, а его
сломанный большой палец, замотанный в огромную белую повязку, торчал,
будто бакен, неподвижный среди свистопляски волн. Снова я увидел его
жалкий побитый чемодан, из которого высовывались носки и грязное белье; он
склонился над ним, закидывая внутрь все, что мог найти. Потом достал
другой чемодан - улетнейший во всех США. Он сделан из картона с таким
рисунком, что похоже на кожу, сверху приклеено нечто вроде застежек. По
самому верху чемодан был располосован насквозь: Дин быстро обмотал его
веревкой. Потом схватил свой морской баул и начал скидывать вещи туда. Я
тоже стал набивать сумку, и, пока Камилла лежала на кровати, повторяя:
- Лжец! Лжец! Лжец! - мы выежочили из дома и заковыляли вниз по улице
к ближайшему фуникулеру - масса мужчин и чемоданов с этим гигантским
замотанным пальцем, торчавшим в воздухе.
Этот палец стал символом окончательного развития Дина. Теперь ему уже
было же только совершенно на все плевать (как и прежде), но, к тому же,
его теперь заботило абсолютно все в принципе: то есть, ему было все едино:
он был частью мира и ничего с этим не мог поделать. Он остановил меня
посреди улицы:
- Ну, чувак, что тебя. Вероятно, все это действительно достало: только
приехал, как в первый же день тебя вышвыривают вон, и ты не можешь
сообразить, чего натворил, и так далее - вместе со всеми этими жуткими
аксессуарами - хи-хи-хи!
- но ты посмотри на меня. Пожалуйста, Сал, посмотри на меня.
Я посмотрел на него. На нем была майка, драные штаны болтались ниже
пупа, растоптанные башмаки; он не брился, его волосы были дики и
взъерошены, глаза налиты кровью, а этот грандиозный перевязанный палец
торчал прямо в воздух на уровне сердца (ему приходилось его все время так
держать); по его физиономии гуляла глупейшая ухмылка, какую только можно
увидеть. Он топтался по кругу и зыркал по сторонам:
- Что видят мои очи? Ах - голубое небо. Лонгфелло! - Он покачивался
и моргал.
Он тер глаза. - Вместе с окнами - ты хоть раз врубался в окна? Давай
поговорим об окнах. Мне приходилось видеть действительно сумасшедшие окна.
Которые корчили мне рожи, а на некоторых были опущены жалюзи, и они мне
подмигивали. - Он выудил у себя из сумки "Парижские тайны" Эжена Сю и,
заправив спереди майку в штаны, начал с педантичным видом читать, не сходя
с угла. - Ну, в натуре, Сал, давай врубаться во все, пока идем... -
Через минуту он уже забыл об этом и стал тупо озираться. Я радовался, что
приехал: я был ему необходим.
- Почему Камилла тебя вышвырнула? Что ты собираешься делать?
- А? - переспросил он. - А? А? - Мы напрягали мозги, пытаясь
решить, куда пойти и что делать. Я понял, что решать придется мне. Бедный,
бедный Дин - сам дьявол никогда не падал ниже: впавший в идиотизм, с
нарывающим пальцем, окруженный раздолбанными чемоданами своей сиротской
горячечной жизни по всей Америке и обратно бессчетное число раз,
расхристанная птица.
- Пошли пешком в Нью-Йорк, - сказал он, - а по дороге будем всем
запасаться - да-а. - Я вынул свою наличность и пересчитал; показал ему.
- У меня здесь, - сказал я, - сумма в восемьдесят три доллара с
мелочью, и если ты пойдешь со мною в Нью-Йорк, то пошли - а после этого
пошли в Италию.
- В Италию? - переспросил он. Его глаза вспыхнули. - В Италию,
да-а... а как мы туда доберемся, дорогой мой Сал?
Я стал прикидывать.
- Я заработаю немного денег, получу тысячу долларов от издателей.
Поедем врубимся в этих безумных женщин в Риме, в Париже, во всех прочих
местах; посидим в кафе прямо на тротуарах; поживем в борделях. Чего бы нам
не съездить с тобою в Италию?
- Ну да-а, - протянуд Дин, а потом вдруг понял, что я не шучу, и
впервые искоса посмотрел на меня, поскольку прежде я никогда не давал
никаких обещаний относительно его обременительного существования, и его
взгляд был взглядом человека, который в последний момент взвешивает свои
шансы на то, чтобы выиграть спор. В его глазах читались торжество и
пренебрежение - то был дьявольский взгляд: Дин, не отрываясь, смотрел мне
прямо в глаза очень долго. Я тоже посмотрел ему в глаза и покраснел.
- В чем дело? - спросил я. Спрашивая, я чувствовал себя жалким. Он
ничего не ответил, но продолжал коситься на меня так же настороженно и
надменно.
Я попытался вспомнить все, что он сделал за свою жизнь: не было ли там
чего-нибудь, что возбудило бы в нем сейчас такую подозрительность.
Решительно и твердо я повторил то, что уже сказал:
- Поехали со мною в Нью-Йорк; у мня есть деньги. - Я взглянул на
него: глаза у меня слезились от смущения. Он по-прежнему глядел на меня,
не отрываясь. Теперь его глаза были пусты и смотрели сквозь меня.
Вероятно, это был поворотный пункт в нашей дружбе - когда он осознал, что
я в самом деле потратил несколько часов на размышления о нем и о его
бедах, и теперь он пытался поместить это в свои невообразимо запутанные и
изуродованные категории мышления. Что-то в нас обоих щелкнуло. Во мне то
была внезапная забота о человеке на много лет младше меня - на пять, -
чья судьба переплеталась с моею на всем протяжении последних лет; о том,
что происходило в нем, могу судить лишь из того, что он потом сделал. Он
крайне обрадовался и сказал, что все улажено.
- Что у тебя был за взгляд? - спросил я. Ему стало досадно, что я
