место в нашем призрачном мире, где он родился - без имени и в грязи -
много лет назад.
- Сал, Сал, посмотри: вот здесь я родился, ты только подумай! Люди
меняются - они год за годом едят пищу и с каждой едой меняются. ИИ!
Посмотри! - Он так разволновался, что меня прошибла слеза. К чему все это
приведет? Туристы настаивали на том, чтобы весь остаток пути до Денвера
машину вели они. Ладно, нам уже все равно. Мы сидели сзади и
разговаривали. Но наутро они слишком устали, и Дин снова сел за руль в
пустыне Восточного Колорадо, в Крэйге. Мы потратили почти всю ночь на то,
чтобы с опаской переползти Земляничный Перевал в Юте, и потеряли целую
кучу времени. Они заснули. Дин очертя голову рванул к перевалу Берто, что
был в сотне миль впереди, на крыше мира, - гигантская гибралтарская
дверь, окутанная облаками. Он взял перевал Берто так же легко, как
прихлопнул бы майского жука, - как и в Техачапи, заглушив мотор и
планируя, проскакивая всех на дороге и ни разу не сбившись с ритма
движения, который диктовали сами горы, пока впереди снова не раскрылась
бескрайняя раскаленная равнина Денвера - и Дин опять оказался дома.
С большим количеством глупого облегчения эти люди высадили нас из
машины на углу 27-й и Федерала. Наши побитые чемоданы снова громоздились
на тротуаре; нам было еще ехать и ехать. Но какая разница, дорога - это
жизнь.
6
Теперь надо было развязаться с некоторыми обстоятельствами в Денвере -
а они были совершенно иного порядка, нежели в 1947 году. Мы могли либо
сразу же нанять машину в бюро путешествий, либо задержаться на пару дней
- - оттянуться и поискать его отца.
Мы все были в грязи и абсолютно без сил. В сортире ресторана я стоял у
писсуара, не давая Дину протиснуться к раковине, - и вынужден был
отступить, не закончив, а возобновил струю у другого писсуара и сказал
Дину:
- Ты врубаешься, какой трюк?
- Да, чувак, - ответил тот, моя над раковиной руки, - трюк-то
хороший, да только плохо действует на почки, потому что каждый раз, когда
ты так делаешь, становишься немного старше, немного ближе к жалким годам
старости, ближе к жутким неполадкам в почках, когда будешь сидеть на
скамеечке в парке.
Я рассвирепел:
- Это кто старик? Да я ненамного старше тебя!
- Так я этого и не говорил, чувак!
- А-а, - сказал я, - ты вечно отпускаешь шуточки по поводу моего
возраста. Я не такой старый педрила, как тот гомик в машине, можешь не
предупреждать меня про мои почки. - Мы вернулись в кабинку ресторана, как
раз когда официантка ставила на стол сэндвичи с горячим ростбифом - а Дин
обычно подпрыгивал и сразу набрасывался на еду; и тут я сказал, чтобы уж
покончить с собственным гневом: - И вообще, больше ничего не хочу об этом
слышать. - И тут глаза Дина вдруг наполнились слезами, он поднялся из-за
стола, оставив еду исходить паром, и вышел вон из ресторана. Я спросил
себя, не ушел ли он насовсем. Мне было плевать - так я разозлился: мне
просто вожжа под хвост попала, вот я на него и ополчился. Но вид его
нетронутой тарелки опечалил меня больше, чем что бы то ни было в последние
годы. Не нужно было говорить, что... он ведь так любит поесть... он
никогда не бросал вот так еду... Какого дьявола? В любом случае, будет
знать.
Дин постоял у ресторана ровно пять минут, потом вернулся и сел на место.
- Ну? - спросил я. - Что ты там делал? Зубами скрипел? Проклинал
меня и придумывал новые приколы по части моих почек?
Дин немо покачал головой:
- Нет, чувак, нет, ты абсолютно неправ. Если хочешь знать, то, ну...
- Валяй, выкладывай. - Я произнес это, не отрывая взгляда от тарелки.
Я чувствовал себя извергом.
- Я плакал, - сказал Дин.
- Пошел к черту, ты никогда не плачешь.
- И ты это говоришь? Почему ты думаешь, что я не плачу?
- Ты недостаточно умираешь для того, чтобы плакать. - Каждое слово,
что я ему говорил, становилось ножом, нацеленным на меня самого. Все, что
я до сих пор таил на моего брата, выходило наружу: какой я урод, и какую
грязь я раскапываю в глубинах собственных нечистых психологий.
Дин качал головой:
- Нет, чувак, я плакал.
- Да ладно тебе, спорим, что это ты просто разозлился и вынужден был
выйти.
- Поверь мне, Сал, по-настоящему поверь мне, если ты когда-нибудь
чему-нибудь во мне верил. - Я знал, что он говорит правду, но мне все же
в лом было связываться о правдой, и когда я поднял на него глаза,
наверное, меня всего аж перекосило от трескавшихся внутренних закруток в
собственных жутких внутренностях. И тогда я понял, что неправ:
- Ах, Дин, дружище, прости меня, я с тобой так никогда себя не вел.
Ну, теперь ты меня знаешь. Ты знаешь, что у меня больше нет ни с кем
никаких близких отношений - я не знаю, что с такими вещами делать. Я
держу их в руке, как кусочки дерьма, и не знаю, куда их пристроить. Давай
забудем обо всем этом! - Святой пройдоха начал есть. - Я не виноват! не
виноват! - повторял ему я. - Я не виноват ни в чем в этом паршивом мире,
разве ты этого не видишь? Я не хочу, чтобы оно было, и оно не может быть,
и его не будет.
- Да, чувак, да. Но, пожалуйста, внемли мне и поверь.
- Да я верю тебе, верю. - Такова была печальная история того дня.
Вечером возникли всевозможные непреодолимые сложности, когда мы с Дином
отправились пожить в семью сезонников.
Они были моими соседями по денверскому уединению две недели назад. Мать
- чудесная женщина в джинсах - водила грузовики с углем по зимним горам,
чтобы прокормить детишек, всего их было четверо, а муж бросил ее много лет
назад, когда они ездили по всей стране в трейлере. Они исколесили в этом
трейлере всё - от Индианы до Л.А. После множества веселых деньков и
воскресного пьянства в барах на перекрестках, и хохота, и треньканья на
гитаре посреди ночи этот паскудник вдруг ушел в темное поле и не вернулся.
Ее детишки были замечательны.
Старшим был мальчишка, этим летом его здесь не было - отправили в
лагерь, в горы; потом шла милая тринадцатилетняя девочка, которая писала
стихи и собирала в полях цветы, хотела вырасти и стать актрисой в
Голливуде, ее звали Дженет; затем шли младшенькие: маленький Джимми,
который сидел у ночного костра и требовал себе "карр-тофку", хотя та еще и
наполовину не испеклась, и маленькая Люси, которая в своих комнатных
зверюшек превращала всяких червяков, лягушек, жуков и все, что ползает,
давала им имена и домики для жилья. У них было четыре собаки. Они жили
своей потрепанной и радостной жизнью на улице с новыми домиками для
поселенцев и были мишенью для соседского полуреспектабельного ощущения
собственности только лишь потому, что бедную женщину бросил муж, да
потому, что они мусорили у себя во дворе. Ночью все огни Денвера лежали
внизу на равнине громадным колесом, поскольку до стоял в той части Запада,
где горы подножьями скатываются к степи, и где в первобытные времена
мягкие волны, должно быть, выплескивались из широкой, как море,
Миссиссиппи, чтобы изваять такие круглые и совершенные табуретки для
островов-пиков - Эванса, Пайка и Лонгса. Дин пришел туда и, конечно же,
сразу весь вспотел и обрадовался при виде их - особенно при виде Дженет,
но я предупредил его, чтобы он ее не трогал, а может, его и не надо было
предупреждать. Женщина великолепно знала мужчин, и Дин ей сразу
понравился, но она была застенчива, и он тоже был застенчив. Она сказала,
что Дин напоминает ей сбежавшего мужа:
- Совсем как он - о, тот тоже был сумасшедший, скажу я вам!
Результатом стало неистовейшее питие пива в захламленной гостиной,
крикливый ужин и громыхающее радио с "Одиноким Объездчиком". Сложности
пухли, как облака бабочек; женщина - все звали ее Фрэнки - собиралась,
наконец, приобрести некую колымагу: она грозилась сделать это уже много
лет и совсем недавно как раз подкопила немного долларов для этой цели. Дин
незамедлительно принял на себя ответственность выбора и оценки автомобиля,
поскольку, разумеется, сам собирался им пользоваться, чтобы, как и встарь,
снимать девчонок-старшеклассниц днем после школы и возить их в горы.
Бедная невинная Фрэнки всегда и со всем соглашалась.
Но теперь вдруг сильно побоялась расстаться с деньгами, когда они уже
пришли на стоянку и остановились перед торговцем. Дин уселся прямо в пыль
на Бульваре Аламеда и колотил себя кулаками по голове:
- Да за сотню ты ничего лучше не найдешь! - Он клялся, что никогда
больше не станет с нею разговаривать, он ругался, пока не побагровел в
лице, он уже был готов прыгнуть в машину и просто ее угнать. - Ох, эти
тупые, тупые, тупые сезонники, они никогда не изменятся, какие
сов-вершенно и невероятно тупые: в тот момент, когда надо действовать, -
такой паралич, испуганный, истеричный, ничего их не пугает больше, чем то,
чего они на самом деле хотят - это снова мой папа, мой папа, мой папа!
Дин в тот вечер был сильно возбужден, потому что в баре мы должны были
встретиться с его двоюродным братом Сэмом Брэди. Он надел чистую майку и
весь сиял.
- Теперь послушай, Сал, я должен рассказать тебе про Сэма - он мой
двоюродный брат.
- Кстати, ты искал своего отца-то?
- Сегодия днем, чувак, я отправился в "Буфет Джиггса", где он, бывало,
разливал в нежнейшем дурмане хорошее пиво, получал нагоняй от босса и
выкатывался прочь, - там нет, - а я пошел в старую цирюльню рядом с
"Виндзором" - и там тоже нет, а тамошний старикан мне сказал, что, он
думает, отец мой работает - только представь себе! - работает в столовке
для работяг на железной дороге или же чего-то делает для Бостонско-Мэнской
линии в Новой Англии! Но я ему не верю - они за десять центов тебе такого
насочиняют. А теперь слушай. В детстве Сэм Брэди, мой ближайший
родственник, был для меня абсолютным героем. Он в горах торговал из-под
полы виски, а однажды круто замесился на кулаках со своим братом - они
дрались во дворе битых два часа, а все женщины бегали вокруг и вопили от
ужаса. Спали мы с ним на одной кровати. Единственный человек в семье,
который нежно обо мне заботился. И вот сегодня вечером я его снова увижу,
впервые за семь лет - он только что вернулся с Миссури.
- А в чем же весь этот прикол?
- Никакого прикола, чувак, я просто хочу узнать, что произошло со всем
моим семейством - у меня ведь есть семья, ты не забыл? - а пуще всего,
Сал, я хочу, чтобы он рассказал мне то, что я сам забыл о своем детстве. Я
хочу помнить, помнить, хочу помнить! - Я никогда не видел Дина таким
радостным и возбужденным. Пока мы дожидались в баре его брата, он
разговаривал с целой кучей молодых городских хипанов и фарцовщиков,
расспрашивал о новых бандах и тусовках.
Затем начал узнавать о Мэрилу, поскольку последнее время та жила в
Денвере. - Сал, в молодые годы, когда я, бывало, приходил вот на этот
угол тырить мелочь с газетного лотка себе на баранье рагу в обжорке, вон
тот вон крутого вида кошак, что там стоит, - у него в сердце ничего,
кроме убийства, не было, он встревал в одну ужасную драку за другой, я
даже помню его шрамы, пока вот сейчас, много, мно-о-го лет стояния вот на
этом углу не смягчили, наконец, его, жестоко не обуздали его, и вот он
весь стал такой милый, и покладистый, и ко всем терпеливый, он стал просто
мебелью на углу, видишь, как оно бывает?
Потом пришел Сэм, жилистый, курчавый мужик лет тридцати пяти с руками,
изъеденными работой. Дин в почтения поднялся ему навстречу.
- Нет, - сказал Сэм Брэди, - я больше не пью.
- Видишь? видишь? - зашептал Дин мне на ухо. - Он больше не пьет, а
ведь был самый запойный пьянчуга в городе; у него теперь появилась вера,
он сам мне сказал по телефону, врубись в него, врубись, как человек
меняется: мой герой стал таким странным. - Сэм Брэди с подозрением
отнесся к своему молодому родичу. Он повез нас проветриться в своем старом
дребезжащем двухместном автомобильчике и сразу же все расставил по своим
местам в том, что касалось его отношения к Дину.
- Теперь смотри сюда, Дин, я больше не верю ни тебе, ни тому, что ты
