растопырив руки, чтобы обо что-нибудь не споткнуться, и, конечно же, упал
прямо на Абажура, который в тот сезон работал в "Гнездышке" официантом, а
музыка там все ревела и ревела, а он стоял зачарованный в раскрытых дверях
и орал: - Давай для меня, чувак, дуй!
- А там был негр-коротышка с альт-горном, который, как сказал Дин, по
всей видимоости, жил со своей бабушкой, совсем как Том Снарк, весь день
спал, а всю ночь лабал джаз, и слабал он, наверное, тыщу припевов прежде,
чем прыгнуть уже без дураков, что он сейчас как раз и делал.
- Это Карло Маркс! - заорал Дин, покрывая бедлам.
Так и было. Этот маленький бабушкин внучек со своим будто приклеенным к
губам альтом поблескивал глазками-бусинками; у него были косолапые и хилые
ножки; он прыгал и вертелся со своей дудкой, пинал ногами воздух, а глаза
его ни на секунду не отпускали публику (а эти люди просто смеялись за
дюжиной столиков, вся комната-то - тридцать на тридцать футов и низкий
потолок), и он ни на миг не останавливался. В своих идеях он был весьма
несложен. Ему нравилась лишь неожиданность каждой новой простой вариации
припева. Он шел от "та-туп-тадер-рара... та-туп-тадер-рара", все повторяя
и подпрыгивая под нее, целуя свою дудку и улыбаясь в нее, к
"та-туп-ИИ-да-де-дера-РУП!
та-туп-ИИ-да-де-дера-РУП!" - и все это были для него великие мгновения
смеха и понимания, как и для тех, кто слышал. Звук его был ясным как
колокольчик, высоким, чистым, и дышал он нам в самые лица с расстояния в
два фута. Дин стоял прямо перед ним, позабыв обо всем на свете, склонив
голову, плотно обхватив себя руками, и все его тело подрагирало на носках,
а пот, беспрерывный пот летел с него и стекал по изношенному воротнику, и
натурально собирался в лужицу у его ног. Галатея с Мари тоже там были, и
нам потребовалось минут пять, чтобы это почувствовать. Фу-у, ночи ро
Фриско, конец континента и конец сомнениям, все эти тупые сомнения и
шутовство, прощайте. Мимо с ревом проносился Абажур, балансируя своими
подносами с пивом; все, что он делал, он делал в ритме; он в такт вопил на
официантку:
- Эй ты, бэбибэби, берегись, посторонись, Абажур к тебе летит! - и
вихрем пролетал мимо, воздев поднос с пивом, с ревом проскакивал в
качавшиеся двери на кухню, танцевал там с поварами и, покрытый потом,
возвращался обратно. Трубач абсолютно неподвижно сидел за угловым столиком
с нетронутым стаканом перед собой, остановившимся ошалелым взглядом пялясь
в пространство, руки его свисали по сторонам, едва ли не касаясь пола,
ноги были распростерты как два вывалившихся языка, а тело ссохлось в
абсолютном изнурении, в оцепенелой печали и в том, что еще там было у него
на уме: человек, который вырубал себя каждый вечер до предела и каждую
ночь позволял другим себя приканчивать. Все клубилось вокруг него, словно
облако. А этот маленький бабушкин альтист, этот маленький Карло Маркс с
обезьяньими ужимками припрыгивал на месте, держа свою волшебную дудку, и
выдувал две сотни блюзовых припевов - каждый неистовее предыдущего, без
всяких признаков истощения энергии или желания прекратить все это к
чертовой матери. Весь зал била дрожь.
На углу Четвертой и Фолсом час спустя я стоял вместе с Эдом Фурнье,
сан-францисским альтистом, мы с ним ждали, пока Дин в салуне напротив
дозвонится до Роя Джонсона, чтобы тот нас забрал. Ничего особенного, мы
просто разговаривали, как вдрут оба увидели нечто очень странное и
безумное. То был Дин. Он захотел сообщить Рою Джонсону адрес бара, поэтому
попросил его не класть трубку, а сам выбежал посмотреть номер дома - для
этого ему пришлось бы сломя голову проскочить насквозь длинный бар, полный
шумных пьяниц в белых рубашках с короткими рукавами, выбежать на середину
улицы и отыскать табличку. Так он и сделал, приникнув к самой земле как
Граучо Маркс, ноги сами вынесли его из бара с поразительным проворством,
будто привидение, его надутый воздушным шариком палец воздет к ночному
небу, он вихрем затормозил на середине дороги, оглядываясь по сторонам в
поисках таблички с номером над головой. В темноте знаки было трудно
различить, он с десяток раз крутнулся вокруг себя на проезжей части, палец
кверху, в диком, тревожном молчаний, всклокоченная личность со вспухшим
пальцем, огромным гусем потянувшимся к небесам, он вертелся и вертелся в
темноте, рассеянно засунув вторую руку в штаны. Эд Фурнье говорил:
- Я выдуваю сладкий звук всякий раз, когда играю, и если людям это не
нравится, я ничего не могу с этим поделать. Скажи-ка, чувак, а этот твой
приятель - совершенно чокнутый кошак, смотри, чего он там вытроряет. - И
мы стали смотреть. Везде стояла давящая тишина, когда Дин все-таки увидел
табличку и рванулся обратно в бар, буквально проскользнув на выходе у
кого-то под ногами, и так быстро проскользил по бару, что всем пришлось
прищуриться, чтобы хорошенько его разглядеть. Через минуту объявился Рой
Джонсон - с той же самой поразительной быстротой. Дин скользнул через
улицу и прямо в машину, без единого звука. Мы снова снялись дальше.
- Ну, Рой, я знаю, что тебя совершенно достала жена по части всех этих
дел, но нам абсолютно необходимо сейчас быть на углу Сорок шестой и Гири
- через невероятные три минуты, или все пропало. Эхем! Да! (Кхе-кхе.)
Утром Сал и я отправляемся в Нью-Йорк, и это наша абсолютно последняя ночь
оттяга, и я знаю, что ты нас поймешь.
Да, Рой Джонсон нас понимал; он лишь проезжал на всякий красный свет,
что попадался на пути, и гнал нас вперед в нашем собственном
безрассудстве. На заре он отправился домой спать. Мы с Дином закончили все
это дело с цветным парнем по имени Уолтер, который заказывал в баре
напитки, выстраивал их на стойке и говорил:
- Вино-сподиоди! - То была порция портвейна, порция виски и опять
порция портвейна. - Миленькая сладенькая оболочка для такого дрянного
виски! - орал он.
Он позвал нас к себе домой на бутылку пива. Жил он в квартирке на
задворках Говарда. Когда мы зашли к нему, его жена спала. Единственная
лампочка в квартире была над ее кроватью. Нам пришлось забираться на стул
и выкручивать эту лампочку, а она лишь лежала и улыбалась; лампочку
выкручивал Дин, трепеща ресницами. Жена была лет на пятнадцать старше
Уолтера - милейшая женщина в мире. Потом нам пришлось тянуть над ее
кроватью удлинитель, а она все улыбалась и улыбалась. Она так и не
спросила Уолтера, где тот был, сколько времени - ничего. Наконец, мы
устроились на кухне, протянув туда провода, расселись за скромным столом,
чтобы пить пиво и рассказывать всякие случаи. Рассвет. Пора было уодить и
снова тянуть удлинитель в спальню и вкручивать лампочку. Жена Уолтера
опять только улыбалась, пока мы в обратном порядке повторяли всю безумную
процедуру. Она так и не произнесла ни единого слова.
Снаружи, на рассветной улице, Дин сказал:
- Теперь ты видишь, чувак, вот тебе настоящая женщина. Ни одного
резкого слова, ни одной жалобы, ничего подобного; ее старик может
приходить в любое время ночи с кем угодно, сидеть разговаривать на кухне и
пить пиво, и уходить, когда вздумается. Вот мужчина и вот его крепость. -
Он показал на многоквартирный дом. Спотыкаясь, мы пошли прочь. Большая
ночь окончилась. Патрульная машина с подозрением следовала за нами
несколько кварталов. В булочной на Третьей улице мы купили свежих пончиков
и съели их на серой загаженной улице. Высокий, хорошо одетый гражданин в
очках, спотыкаясь, шел по тротуару в сопровождении негра в шоферской
кепочке. Странная пара. Мимо прокатился большой грузовик, и негр
возбужденно ткнул в его сторону пальцем, пытаясь выразить обуревавшие его
чувства. Высокий белый украдкой оглянулся и пересчитал свои деньги.
- Это Старый бык Ли! - хихикнул Дин. - Считает денежки и вечно обо
всем переживает, а второму парню не терпится лишь поговорить о грузовиках
и о тех вещах, которые ему знакомы. - Мы немного прошли за ними следом.
Святыми цветами, плывущими по воздуху, - вот чем были все эти усталые
лица на рассвете Джазовой Америки.
Нам надо было поспать; о Галатее Данкель не могло быть и речи. Дин знал
одного тормозного кондуктора по имени Эрнест Бёрк, который жил со своим
отцом в гостинице на Третьей улице. Первоначально он был с ним в хороших
отношениях, но потом уже нет, и сейчас идея заключалась в том, чтобы я
попробовал уговорить их пустить нас поспать на полу. Это было кошмарно.
Мне пришлось звонить им из утренней столовой. Старик подозрительно поднял
трубку. Он помнил меня по тому, что рассказывал ему сын. К нашему
удивлению, он сам спустился в вестибюль и впустил нас к себе. То была
простая, старая, печальная, бурая фрискинская гостиница. Мы поднялись
наверх, и старик был настолько добр, что уступил нам всю свою постель.
- Мне все равно надо вставать, - сказала он и удалился на крохотную
кухоньку варить кофе. Он стал рассказывать нам истории из своей
железнодорожной юности.
Он напоминал мне отца. Я не стал ложиться и слушал его рассказы. Дин,
не слушая, чистил зубы, суетился по комнате и говорил:
- Да, правильно, - на всё, что тот рассказывал. Наконец, мы уснули; а
утром из рейса по Западной Ветке вернулся Эрнест и занял постель, а мы с
Дином встали.
Теперь старый мистер Бёрк прихорашивался, собираясь на свидание к своей
пожилой возлюбленной. Он надел зеленый твидовый костюм, матерчатую кепку,
тоже из зеленого твида, и воткнул себе в петлицу цветок.
- Эти старые романтичные сан-францисские железнодорожники, много
повидавшие на своем веку, живут совершенно особой, печальной, но
интенсивной жизнью, - сказал я Дину в туалете. - Было очень благородно с
его стороны пустить нас тут поспать.
- Ага, ага, - отозвался Дин, не слушая. Он выскочил в бюро
путешествий нанять машину. Мне же надо было сгонять к Галатее Данкель за
нашими вещами. Та сидела на полу со своей колодой карт.
- Что ж, до свиданья, Галатея, я надеюсь, все образуется.
- Когда Эд вернётся, я буду каждый вечер брать его с собой в "Уголок
Джемсона"
- и пусть он там получает свою порцию безумия. Как ты думаешь, Сал, в
этом будет толк? Я просто не знаю, что делать.
- А что карты говорят?
- Туз пик далек от него. Его постоянно окружают черви - дама червей
всегда близко. Видишь этого пикового вальта? Это Дин, он всегда где-то
рядом.
- Ну, мы через час уезжаем в Нью-Йорк.
- Дин однажды отправится в такое путешествие и никогда не вернется.
Она разрешила мне принять душ и побриться, а потом я попрощался, отнес
вниз сумки и тормознул городскую маршрутку, которая оказалась обычным
таксомотором, только ездила по определенному маршруту, и можно было
остановить ее на любом углу и доехать до любого другого угла где-то за
пятнадцать центов, втиснувшись к остальным пассажирам, как в автобусе, но
болтать с ними и рассказывать анекдоты, как в легковушке. В наш последний
день во Фриско Мишн-стрит была одним сплошным хаосом строительных работ,
детских игр, улюлюкавших негров, возвращавшихся с работы домой, пыли,
возбуждения, великого зуда и гула вибраций на самом деле по-прежнему
самого возбужденного города Америки - а над головой чистое голубое небо,
и радость моря в тумане, оно по ночам постоянно подкатывает пробудить во
всех голод к пище и к еще большему возбуждению. Мне страшно не хотелось
уезжать:
мое пребывание здесь длилось шестьдесят с чем-то часов. Вместе с
неистовым Дином я рвался сквозь мир без малейшего шанса разглядеть его.
Днем мы уже мчались к Сакраменто и вновь на Восток.
5
Машина принадлежала высокому худому гомику, который ехал домой в
Канзас, на нем были темные очки, и ехал он с необыкновенной осторожностью:
машину его Дин окрестил "голубым плимутом" - в нем не было ни
приемистости, ни настоящей мощи.
- Какой женственный автомобиль! - прошептал Дин мне на ухо. С нами
ехало еще два пассажира - семейная пара, типичные половинчатые туристы,
которые хотели везде останавливаться на ночлег. Первой остановкой должно
