Данкеля, ни Роя Джонсона, ни Томми Снарка, никого. Я бродил по
Кёртис-стрит и Латимер-стрит, немного подрабатывал на оптовом фруктовом
рынке, куда чуть было не устроился в 47-м, - самая тяжелая работа в моей
жизни: как-то раз нам с японскими пацанами пришлось вручную толкать по
рельсам целый товарный вагон - футов сто, с помощью примитивного
домкрата, который с каждым рывком сдвигал эту махину на четверть дюйма.
Чихая, я таскал корзины с арбузами по ледяному полу морозильников на
раскаленное солнце.
Во имя всего святого под звездами, ради чего?
В сумерках я гулял. Я чувствовал себя пылинкой на поверхности печальной
красной земли. Я проходил мимо гостиницы "Виндзор", где Дин Мориарти жил
со своим отцом во время депрессии тридцатых, и, как и во время оно, я
везде искал грустное - существующее лишь в моем воображении. Либо
находишь кого-то похожего на твоего отца, в таких местах, как Монтана,
либо ищешь отца друга там, где его больше нет.
В сиреневых сумерках я, страдая каждой своей мышцей, бродил среди
фонарей 27-й Улицы и Уэлтона в цветном районе Денвера и хотел стать
негром, чувствуя, что даже лучшего из того, что предлагает мир белых, не
хватит мне для экстаза: мне недоставало жизни, радости, оттяга, тьмы,
музыки, недоставало ночи. Я остановился у маленькой хижины, где человек
продавал горячий красный чили в бумажных стаканчиках; купив немного, я
съел его на ходу в темных таинственных улицах. Я хотел быть денверским
мексиканцем или даже бедным, надорвавшимся от работы джапом - кем угодно,
только не тем, кем я так беспросветно был:
разочаровавшимся "белым человеком". Всю жизнь у меня были амбиции
белого; вот почему я оставил такую хорошую женщину, как Терри из долины
Сан-Хоакин. Я миновал темные веранды мексиканских и негритянских домов;
там звучали тихие голоса, иногда мелькало сумрачное колено какой-нибудь
таинственной прелестницы, да темные мужские лица за изгородями из розовых
кустов. Маленькие детишки сидели в древних креслах-качалках, точно
мудрецы. Мимо прошла компания цветных женщин, и одна из молоденьких
отделилась от остальных, материнского вида, и быстро подошла ко мне -
"Привет, Джо!" - как вдруг увидела, что перед нею вовсе не Джо, и,
зардевшись, отскочила. Хотел бы я быть этим самым Джо. Но я оставался
всего лишь собой, Салом Парадайзом, что, печальный, гуляет в этой
неистовой тьме, в этой непереносимо сладкой ночи, желая обменяться мирами
со счастливыми, чистосердечными, экстатичными неграми Америки. Драные
дворы напомнили мне о Дине и Мэрилу, которые так хорошо знали эти закоулки
с самого детства. Как же я хотел отыскать их.
На углу 23-ей и Уэлтона играли в софтбол под лучами прожекторов,
которые, к тому же, освещали цистерну с бензином. Огромная возбужденная
толпа ревела при каждом пасе. На поле были странные молодые герои всех
сортов - белые, цветные, мексиканцы, чистые индейцы, - они играли с
трогательной серьезностью. Детишки в спортивной в форме гоняют мяч на
асфальте - только и всего. Никогда за всю свою жизнь я, как спортсмен, не
позволял себе играть вот так - перед семьями, перед подружками, перед
соседскими пацанами, ночью, под фонарями; игра всегда проходила в
колледже, с большой помпой, с напыщенными лицами: никакой мальчишеской
человеческой радости, как здесь. Теперь уже было слишком поздно.
Рядом со мною сидел старик-негр, который, судя по всему, ходил смотреть
игру каждый вечер. По другую сторону сидел старый белый бич; затем -
семейство мексиканцев, потом какие-то девчонки, какие-то мальчишки - все
человечество, целая куча. О, что за грусть фонарей в ту ночь! Молодой
подающий был вылитый Дин. Хорошенькая блондинка в толпе - точь в точь
Мэрилу. То была Денверская Ночь; и я в ней лишь умирал.
Город Денвер, горой Денвер - Я лишь умирал
Через дорогу негритянские семьи сидели прямо у себя на ступеньках,
разговаривали и смотрели в звездное небо сквозь кроны деревьев; они просто
отдыхали, расслабившись в этой мягкости, и лишь иногда бросали взгляд на
площадку. Тем временем по улице проезжало много машин, они останавливались
на перекрестке, когда загорался красный свет. Все было в возбуждении, и
воздух полнился вибрациями действительно радостной жизни, которая ничего
не ведает о разочаровании, о "белых горестях" и обо всем прочем. У старого
негра в кармане была банка пива, которую он стал открывать: а белый старик
с завистью пожирал эту банку глазами и шарил у себя в карманах, пытаясь
определить, сможет ли и он тоже купить себе такую. Как я умирал! Я ушел
оттуда.
Я отправился повидать одну знакомую богатую девушку. Наутро она выудила
из шелкового чулка стодолларовую бумажку и сказала:
- Ты говорил о поездке во Фриско; раз так, то бери, поезжай и
развлекайся. - Так все мои проблемы были решены, за одиннадцать долларов
на бензин я получил в бюро путешествий место в машине до Фриско и полетел
через всю землю.
Машину вели два парня; они сказали, что они сутенеры. Два других парня
были пассажирами, как и я. Мы сидели очень плотно и размышляли о конечной
цели нашего путешествия. Через перевал Берто мы выехали на огромное плато,
к Табернэшу, Траблсому, Креммлингу; по проходу Кроличьи Уши спустились к
Стимбоут-Спрингс и вырвались наружу; пыльный крюк в пятьдесят миль; затем
- Крэйт и Большая Американская Пустыня. Когда мы пересекали границу
Колорадо и Юты, в небесах я узрел Господа Бога в виде громадных, золотых,
пылавших на солнце облаков над пустыней; казалось, они показывали на меня
пальцем и говорили: "Проезжай вот здесь и едь дальше - и ты на дороге к
небесам". Но увы и ах, меня больше интересовали какие-то полусгнившие от
старости крытые фургоны и бильярдные столы, зачем-то торчавшие посреди
невадской пустыни вокруг ларька с кока-колой, а еще там были хижины с
выгоревшими вывесками, все еще хлопавшими на призрачном, таинственном,
пустынном ветру; они гласили: "Здесь жил Билл Гремучая Змея" или "Здесь
много лет обитала беззубая Энни". Да, вперед! В Солт-Лейк-Сити сутенеры
проверили своих девочек, и мы поехали дальше. Не успел я толком ничего
понять, как снова увидел перед собой сказочный град Сан-Франциско,
раскинувшийся вдоль бухты посреди ночи. Я немедленно побежал к Дину.
Теперь у него был свой маленький домик. Я просто весь сгорал от нетерпения
узнать, что он замышляет, и что сейчас произойдет, ибо за мной больше
ничего не оставалось, все мои мосты уже сгорели, и мне было вообще на все
начхать. Я постучался к нему в два часа ночи.
2
Он вышел к двери совершенно голым - ему было все равно, там мог стоять
хоть сам Президент. Он принимал мир как есть, в сыром виде.
- Сал! - вскричал он с неподдельным ужасом. - Вот уж не думал, что
ты действительно рискнешь. Ты, наконец, сам ко мне приехал!
- Ага. - ответил я. - Во мне все развалилось. Как у тебя-то дела?
- Не очень, не очень. Но нам с тобой надо про миллион вещей
поговорить. Сал, на-ко-нец-то пришло время, когда мы можем поговорить и
все между собой уладить.
- Мы с ним пришли к соглашению, что такое время в самом деле
наступило, и вошли в дом. Мой приезд оказался чем-то вроде появления
чужого и злого ангела в обители белоснежных ягнят, поскольку мы с Дином
начали взволнованно перебивать друг друга прямо внизу, на кухне, что
вызвало откуда-то сверху женские всхлипы.
Что бы я ни сказал Дину, ответом да это было дикое, свистящее,
содрогающееся "Да!". Камилла уже знала, что произойдет. Очевидно, Дин
несколько месяцев был тих, теперь же ангел прибыл, и он сходил с ума вновь.
- Что с нею такое? - прошептал я.
Он ответил:
- Она все хуже и хуже, чувак, она плачет и капризничает, не хочет меня
выпускать посмотреть Слима Гайярда, злится всякий раз, когда я
задерживаюсь, а когда я остаюсь дома, не хочет со мной разговаривать и
говорит, что я изверг. - Он побежал наверх успокоить ее. Я слышал, как
Камилла вопила:
- Ты лжешь, лжешь, лжешь! - Я тем временем воспользовался
возможностью обследовать этот их дивный домик. То был двухэтажный
скособоченный затрапезного вида деревянный коттедж посреди мновоквартирных
домов на самой верхушке Русского Холма с видом на залив; в нем было четыре
комнаты - три наверху и что-то вроде огромной кухни внизу. Из кухни дверь
открывалась на заросший травою двор, где были натянуты бельевые веревки. В
глубине кухни находилась кладовка, где старые башмаки Дина до сих пор
покрывала техасская грязь - с той самой ночи, когда "гудзон" застрял на
реке Бразос. "Гудзона", конечно, больше не было: Дин не смог больше ничего
за него выплачивать. Теперь у него вообще не было автомобиля. Зато
случайно на подходе был их второй ребенок. Ужасно было слышать, как
Камилла так всхлипывает. Мы не могли этого вынести и вышли за пивом, и
принесли его обратно в кухню. Камилла, наконец, уснула - или же пролежала
всю ночь, отсутствующе глядя во тьму. Я не имел ни малейшего понятия, что,
на самом деле, здесь не так, если не считать того, что, возможно, Дин
все-таки свел ее с ума.
После того, как я уехал из Фриско в последний раз, он снова помешался
на Мэрилу и целыми месяцами осаждал ее квартирку на Дивизадеро, где каждую
ночь у нее был новый моряк, а он подглядывал в щель почтового ящика,
откуда виднелась ее постель. Так он видел Мэрилу по утрам - разметавшуюся
с каким-нибудь мальчиком.
Он выслеживал ее по всему городу. Он хотел абсолютных доказательств
тому, что она - шлюха. Он любил ее, он трясся над нею. В конце концов,
ему в руки попалась "плохая зеленка", как ее называют свои: ботва,
зеленая, необработанная марихуана - довольно случайно, и он выкурил ее
слишком много.
- В первый день, - рассказывал он, - я лежал в постели,
одеревеневший, как доска, и не мог ни пошевелиться, ни слово сказать: я
просто смотрел прямо вверх широко открытыми глазами. Я слышал у себя в
голове зуд и видел всякие чудесние видения в техниколоре - я чувствовал
себя прекрасно. На второй день ко мне все пришло - ВСЕ, что я когда-то
сделал, узнал, прочел, услышал или только предположил, вернулось ко мне и
перетасовало себя у меня в мозгу по совершенно новой логике, а поскольку в
своих внутренних делах я не мог придумать ничего, что бы могло мне угодить
и удержать то изумление и благодарность, что я чувствовал, то я лишь
продолжал повторять: "Да, да, да, да". Не громко. Просто "да" - очень
тихо, спокойно, и такие зеленые чайные глюки длились до третьего дня. К
тому времени я уже все понял, вся моя жизнь была предрешена, я знал, что
люблю Мэрилу, я знал, что должен найти своего отца, где бы он ни был, и
спасти его, я знал, что ты мой кореш и так далее, я знал, какой великий
человек Карло.
Я знал тысячи вещей обо всех и везде. Потом, на третий день, у меня
начались жуткие ломки, цепь кошмаров наяву - они были такие абсолютно
ужасные, омерзительные и зеленые, что я просто стонал, обхватив колени
руками: "Ох, ох, ох, ах, ох..." Меня услышали соседи и вызвали врача.
Камилла с малышкой как раз уехали к родственникам. Все соседи
забеспокоились. Они зашли сюда и нашли меня на кровати с руками,
раскинутыми навсегда. Сал, я взял немного этого чая и помчался к Мэрилу. И
ты знаешь, что с этой тупой коробкой произошло то же самое?
- те же самые видения, та же самая логика, то же самое окончательное
решение по поводу всего, взгляд на все истины в одном болезненном куске,
который приводит к кошмарам и к боли - бр-р-ах! И тогда я понял, что
люблю ее настолько сильно, что хочу ее убить. Я прибежал домой и стал
биться головой о стену. Помчался к Эду Данкелю: они с Галатеей снова во
Фриско; разузнал у него про парня, у которого, насколько мы знали, был
пистолет, побежал к Мэрилу, заглянул в щель для газет, она спала с
каким-то парнем, мне пришлось отступить и засомневаться, через час я
вернулся, вломился внутрь, она была одна - и я отдал ей пистолет и велел
ей убить меня. Она держала пистолет в руке неимоверно долго. Я просил ее о
сладком пакте смерти. Она не желала. Я сказал, что один из нас должен
