нашего путешествия. Он вглядывался нам в лица и шмыгал носом: фумп, -
звук как в пустой бочке.
- Ну, Дин, я хочу, чтобы ты присел на минуточку и рассказал мне, чего
ты добиваешься, ездя вот так вот по всей стране.
В ответ Дин мог лишь залиться румянцем и сказать:
- Н-ну, ты же сам знаешь, как это бывает.
- Сал, а ты зачем на побережье едешь?
- Да я всего на несколько дней. Я вернусь в школу.
- А каков расклад с этим Эдом Данкелем? Что он за тип? - В тот момент
Эд в спальне мирился с Галатеей; это не заняло у него много времени. Мы не
знали, что рассказать Быку об Эде. Видя, что мы и про самих себя-то ничего
не знаем, он извлек три палочки чаю и велел нам раскумариваться, ужин
скоро будет готов.
- Нет ничего лучше в мире, чтобы нагнать аппетит. Я однажды съел с
лотка отвратительный гамбург под траву, и он показался мне вкуснейшей
штукой на свете.
На той неделе я только вернулся из Хьюстона, ездил к Дэйлу узнать, как
там наш черноглазый горошек. Сплю я как-то утром в мотеле, как вдруг меня
прямо выбрасывает из постели. Этот чертов придурок только что застрелил в
соседней комнате свою жену. Все стоят вокруг, разинув рты, а парень сел
себе в машину и укатил, оставив дробовик для шерифа на полу. Они его-таки
поймали в Хуме, пьяного вусмерть. Человеку уже небезопасно ездить по
стране без ружья. - Он откинул полу своей куртки и показал нам револьвер.
Потом выдвинул ящик и засветил весь остальной арсенал. Однажды в Нью-Йорке
у него под кроватью хранился автомат. - У меня теперь есть кое-что
получше - немецкий газовый пистолет "Шейнтот"; вы посмотрите на этого
красавца, у меня только один патрон есть. Я мог бы вырубить им сотню
мужиков, а потом еще успел бы удрать. Вот только плохо, что один патрон
всего.
- Надеюсь, меня рядом не будет, когда ты станешь его пробовать, -
сказала Джейн из кухни. - А откуда ты вообще знаешь, что это газовый
патрон? - Бык фыркнул: он никогда не обращал внимания на ее подколки, но
слышал их. Его отношения с женой были страннее некуда; они разговаривали
друг с другом до поздней ночи; слово иметь любил Бык, он говорил и говорил
своим жутким монотонным голосом, она пыталась вклиниться и никак не могла;
под утро он уставал, и тогда Джейн говорила, а он слушал, шмыгая носом:
фуип. Она любила этого человека до умопомрачения, но как-то бредово; между
ними никогда не было никаких околичностей - прямой разговор и очень
глубокое товарищество, которое никому из нас и присниться не могло. Некая
любопытная черствость и холодность между ними была, на самом деле. Просто
хохмой, с помощью которой они передавали друг другу собственный набор
тончайших вибраций. Любовь - это всё; Джейн никогда не отходила от Быка
дальше, чем на десять футов и никогда не пропускала ни единого его слова,
а он, надо заметить, говорил очень тихим голосом.
Мы с Дином наперебой орали о грандиозной ночи в Новом Орлеане и хотели,
чтобы Бык показал нам, что к чему. Он тут же нас обломил:
- Новый Орлеан - очень скучный городишко. В цветную часть запрещено
ходить по закону. Бары - невыносимо тоскливы.
Я сказал:
- Но должны же в городе быть какие-нибудь идеальные бары.
- Идеального бара в Америке не существует. Идеальный бар - это нечто
за пределами наших познаний. Вот в девятьсот десятом бар был таким местом,
куда мужчины ходили во время или после работы повидать друг друга, и все,
что там было, - это длинная стойка, медные поручни, плевательницы,
пианист для музыки, пара зеркал и бочки с виски по десять центов за порцию
вместе с бочками пива по пять за кружку. А теперь там лишь хром, пьяные
бабы, пидары, злые бармены, суетливые владельцы, которые маячат у дверей,
да трясутся по поводу своих кожаных стульев и полиции; там стоит ор, когда
не нужно, а когда заходит кто-нибудь посторонний - мертвая тишина.
Мы заспорили о барах.
- Хорошо, - сказал он. - Сегодня вечером я возьму вас в Новый Орлеан
и покажу, что я имел в виду. - И он специально потащил нас по самым
скучным барам. Мы оставили Джейн с детьми, когда покончили с ужином: она
читала объявления о найме в новоорлеанской "Таймс-Пикайюн". Я спросил, не
ищет ли она работу; она лишь ответила, что это самая интересная часть
газеты. Бык поехал с нами в город, не переставая говорить.
- Не бери в голову, Дин, мы туда доберемся, я надеюсь; оп-ля, вот и
паром, вот только прямо в реку нас везти не надо. - Он держался
по-прежнему. А вот Дин стал похуже, как сам Бык мне признался. - Мне
кажется, он стремится к своему идеалу в судьбе, что является
принудительным психозом, разбавленным растравленными язвами
психопатической безответственности и жестокости. - Он искоса глянул на
Дина. - Если ты поедешь в Калифорнию с этим психом, то у тебя ничего не
выйдет. Не остаться ли тебе со мной в Новом Орлеане? Завалимся в Гретну,
поставим там на лошадок, расслабимся у меня во дворе. У меня есть хороший
набор ножей, я сейчас строю мишень. А в городе, к тому же, попадаются
довольно сочные куколки, если ты по ним сейчас встреваешь. - Он шмыгнул
носом.
Мы были как раз на пароме, и Дин выскочил из машины повисеть на
перилах. Я пошел за ним, а Бык остался сидеть в машине, шмыгая носом:
фумп. Той ночью над бурыми водами и темным плавником висело мистическое
видение тумана; а на той стороне ярко-оранжево тлел Новый Орлеан, и у
кромки его темнело несколько кораблей - несколько призрачно окутанных
дымкой каравелл с испанскими балкончиками и изукрашенными полуютами, -
пока не приближался и не убеждался в том, что это всего-навсего старые
сухогрузы из Швеции и Панамы. Огни парома ярко горели в темноте; те же
самые негры махали лопатами и пели. Старина Дылда Хазард как-то работал на
алжирском пароме палубным матросом; я вспомнил о нем и подумал о Джине с
Миссиссиппи; и пока река истекала из середины Америки под светом звезд, я
знал. Я знал, как одержимый, что всё, что сам когда-либо знал и еще только
узнаю, - Едино. Странно сказать, но той ночью, когда мы с Быком Ли ехали
на пароме, девчонка совершила там самоубийство - прыгнула с палубы; это
случилось или сразу до, или сразу после нас; на следующий день мы прочли
об этом в газетах.
Мы прошвырнулись со Старым Быком по всем скучным барам Французского
Квартала и вернулись домой в полночь. Той ночью Мэрилу зарядилась всем,
чем только можно:
она попробовала чаёк, колеса, бенни, кир и даже попросила Старого Быка
задвинуть ее М, чего, конечно, делать он не стал; вместо этого он налил ей
мартини. Она настолько пропиталась всевозможной химией, что ее замкнуло, и
она тупо стояла на крыльце со мною вместе. У Быка было дивное крыльцо. Оно
опоясывало весь дом; в лунном свете, рядом с ивами дом походил на
старинный южный особняк, видавший лучшие дни. Внутри Джейн сидела в
гостиной и читала объявления о найме; Бык ширялся в ванной, перетянув руку
старым черным галстуком и зажав его кончики в зубах, тыча иглой в
многострадальную руку с тысячей дырок я ней; Эд Данкель распростерся с
Галатеей на массивной хозяйской постели, которой Старый Бык с Джейн так и
не воспользовались; Дин забивал косяк; а мы с Мэрилу изображали южных
аристократов.
- Ах, мисс Лу, вы сегодня вечером выглядите очень мило и очаровательно.
- Ах, благодарю вас, Кроуфорд, как приятно слышать то, что вы говорите.
По всей перекошенной террасе, не переставая, хлопали двери: то
участники нашей грустной драмы в американской ночи выскакивали посмотреть,
где все остальные.
Наконец, я в одиночестве отправился прогуляться к дамбе. Я хотел
посидеть на грязном берегу и хорошенько врубиться в реку Миссиссиппи;
вместо этого пришлось смотреть на нее, уткнувшись носом в колючую
проволоку. Что получается, когда начинаете отгораживать народ от его рек?
- Бюрократия! - говорит Старый Бык; он сидит с Кафкой на коленях, над
ним горит лампа, он шмыгает носом: фумп. Его старый дом поскрипывает. А
мимо, по черной реке ночи проплывает бревно из Монтаны. - Ничего, кроме
бюрократии. И еще профсоюзы! Профсоюзы в особенности! - Но темный смех
раздастся снова.
7
Он и раздался наутро, когда я вскочил спозаранку и обнаружил Старого
Быка с Дином на заднем дворе. На Дине была его старая роба с бензоколонки:
он помогал Быку. Бык притащил здоровый брус плотного трухлявого дерева и
отчаянно орудовал клещами, вытаскивая маленькие гвоздики, загнанные туда.
Мы смотрели на гвоздики:
их там были миллионы; они кишели червями.
- Когда я вытащу отсюда все гвозди, то построю себе полку, которая
продержится тысячу лет! - говорил Бык, и каждая косточка его сотрясалась
от возбуждения. - Как, Сал, ты разве не знал, что полки, которые сейчас
делают, либо трескаются под весом всяких безделушек через полгода, либо
вообще рушатся? То же самое и с домами, и с одеждой. Эти сволочи изобрели
пластмассу, из нее могли бы строить дома, которые будут стоять вечно. И
шины. Американцы каждый год миллионами убивают себя на из-за дефективных
резиновых шин, которые раскаляются на дороге и взрываются. Они могли бы
делать шины, которые никогда не взорвутся. То же самое с зубным порошком.
Есть такая особая резинка, которую они изобрели, - если ребенком ее
пожуешь, всю жизнь не будет ни одной дырки в зубе. То же с одеждой.
Они могут делать одежду, которая не снашивается вечно. А предпочитают
выпускать дешевку, чтобы всем приходилось вкалывать, пробивать карточки на
проходной и организовываться в унылые союзы; чтобы все остальные
барахтались, пока в Вашингтоне и Москве хавают что только можно. - Он
поднял перед собою трухлявый брус. - Ведь из этого получится превосходная
полка, как ты думаешь?
Стояло раннее утро, энергия его била ключом. Бедняга ввел столько
мусора в свою систему, что большую часть дня мог выдержать, только сидя в
кресле с зажженной в полдень лампой, но утром он был великолепен. Мы
начали метать ножи в мишень. Он сказал, что видел в Тунисе одного араба,
который мог попасть в глаз человеку с сорока футов. Это свернуло разговор
на его тетку, которая в тридцатых годах отправилась в Касбу:
- Она была с группой туристов, и у них был гид. А у нее на мизинце -
кольцо с брильянтом. Она оперлась о стенку, чтобы минутку передохнуть, как
вдруг какой-то ай-раб бросился к ней и отхватил у нее кольцо вместе с
мизинцем, не успела она и рта раскрыть, бедняжка. Она вдруг поняла, что у
нее больше нет мизинца.
Хи-хи-хи-хи-хи! - Когда он смеялся, то сжимал губы, и смех шел
издалека, из живота; он сгибался пополам и опускался на колени. Смеялся он
долго. - Эй, Джейн! - ликующе завопил он. - Я только что рассказывал
Дину и Салу про мою тетку в Касбе!
- Я слышала, - ответила та из дверей кухни милым теплым утром у
Залива. Над головой плыли огромные прекрасные облака, облака долины,
заставлявшие ощутить всю громаду старой святой развалюхи-Америки - из уст
в уста и от кончика до кончика. Бык был весь полон силы и соков.
- Слушай, а я тебе рассказывал про папашу Дэйла? Смешнее этого
старикана ты в жизни бы не встретил. У него был парез, а парез съедает всю
переднюю часть мозга, и поэтому ни за что не отвечаешь, что бы ни
взбредало тебе на ум. У него был дом в Техасе, и плотники работали там
круглые сутки - делали новые пристройки. Он подскакивал посреди ночи и
говорил: "Я не хочу здесь этого проклятого крыла, перенесите его вот
сюда". Плотникам приходилось все сносить и начинать крыло заново. Потом
старику это наскучивало, и он говорил: "Черт подери, хочу в Мэн!" Садился
в машину и гнал сотню миль в час - за ним следом по ветру только цыплячий
пух летел от такой скорости. Тормозил прямо посреди какого-нибудь
техасского городка лишь затем, чтобы выйти и купить виски.
Застрявшие машины вокруг него сигналили, а он вылетал из машины и вопил:
"Прекратите этот чертов гам, ах вы, банда фволочи!" Он шепелявил; когда
парез, начинаешь шевелить... то есть, шепелявить. Как-то ночью он
примчался ко мне домой в Цинциннати, подудел под окнами и сказал:
