концов, настигла меня, не успел я добежать до Спасительного Града.
- Кто это был? - спросил меня Карло. Мы стали об этом размышлять. Я
предположил, что это был я сам, одетый в саван. Не то. Что-то, кто-то,
какой-то дух преследовал нас всех по пустыне жизни и неизбежно настигал
нас прежде, чем мы достигали небес. Естественно, теперь, оглядываясь
назад, я могу сказать лишь одно: то была смерть; смерть настигает нас
перед самыми небесами. Единственное, чего мы жаждем, пока живем, что
заставляет нас вздыхать, стенать и испытывать в различных видах сладкую
тошноту, - так это воспоминание о некоем утраченном блаженстве, которое,
вероятно, мы пережили еще во чреве матери, и которое может быть
воспроизведено лишь (хотя мы никак не желаем допустить этого) в смерти. Но
кому же охота умирать? В суматохе событий я продолжал думать об этом
где-то в самой глубине разума. Я сказал об этом Дину, и тот немедленно
опознал здесь обычное стремление к чистой смерти; и поскольку ни один из
нас не будет жить заново, он, вполне справедливо, не желал иметь с этим
ничего общего, и я с ним в тот раз согласился.
Мы отправились искать компанию моих нью-йоркских друзей. Там тоже
цветут сумасшедшие цветочки. Сначала поехали к Тому Сэйбруку. Том -
грустный симпатичный парень, славный, щедрый и сговорчивый; только изредка
на него внезапно находят приступы депрессии, и он стремглав убегает, не
сказав никому ни слова. В ту ночь он был вне себя от радости:
- Сал, где ты нашел этих совершенно чудесных людей? Я никогда таких не
встречал.
- Я нашел их на Западе.
Дин был в ударе: он поставил джазовую пластинку, сграбастал Мэрилу,
прижал ее к себе и прыгал под музыку, отскакивая от нее как мячик. Та тоже
от него отскакивала. У них была настоящая любовная пляска. Пришел Иэн
МакАртур с огромной толпой. Начались наши новогодние праздники,
продолжавшиеся три дня и три ночи. В "гудзон" набивались гигантские оравы
народу, и мы виляли по заснеженным нью-йоркским улицам с одной вечеринки
на другую. На самую большую я привел Люсиль и ее сестру. Когда Люсиль
увидела меня с Дином и Мэрилу, лицо ее потемнело - она ощутила безумие,
которое те в меня вкачивали.
- Ты мне не нравишься, когда ты с ними.
- А-а, да все в порядке, это же просто оттяг. Мы живем лишь раз. Мы
просто веселимся.
- Нет, это грустно, и мне это не нравится.
Потом Мэрилу начала меня обхаживать: она сказала, что Дин собирается
остаться с Камиллой, а она хочет, чтобы я поехал с нею.
- Поехали с нами в Сан-Франциско. Будем жить вместе. Я буду тебе
хорошей девчонкой. - Но я знал, что Дин любит Мэрилу, и еще знал, что
Мэрилу делает это, только для того, чтобы Люсиль взревновала, а мне это
было совершенно ни к чему. И все же... и все же я облизывался на эту
сочную блондинку. Когда Люсиль увидела, как Мэрилу затаскивает меня в
укромные уголки, шепчет мне на ушко и насильно меня целует, она приняла
приглашение Дина прокатиться на машине; но они там лишь поговорили, да
выпили немного южного самогона, который я оставил в бардачке. Все
перепуталось и все рушилось. Я знал, что мои отношения с Люсиль долго не
протянут. Она хотела, чтобы я жил "по-ейному". Она была замужем за
портовым грузчиком, который очень плохо к ней относился. Я хотел на ней
жениться, удочерить ее маленькую и все такое, если она с ним разведется;
но денег не хватало даже на то, чтобы оформить развод, и все это было
полной безнадегой, а кроме того Люсиль никогда бы не поняла меня, потому
что мне нравится слишком многое сразу, я всегда путаюсь и зависаю на бегу
от одной падающей звезды к другой - и, в конце ковцев, сам падаю вниз.
Такова ночь, и вот что она с тобою делает. Мне нечего было никому
предлагать, кроме собственного смятения.
Попойки были гигантскими; в одной подвальной квартире на Западных 90-х
улицах скопилась, по меньшей мере, сотня человек. Людей вытесняло в
подвальные отсеки рядом с печами. В каждом углу что-то происходило, на
каждой постели, на каждой кушетке - то была не оргия, а обычная
нью-йоркская вечеринка с истошными воплями и дикой музыкой по радио. Была
даже одна девочка-китаянка. Дин перебегал от группы к группе как Граучо
Маркс и врубался во всех. Периодически мы вылетали к машине, чтобы заехать
еще за кем-то. Пришел Дамион. Дамион - герой моей нью-йоркской банды так
же, как Дин - главный герой западной. Они сразу друг другу не
понравились. Девчонка Дамиона вдруг двинула его в челюсть с правой. Тот
стоял и покачивался. Она отволокла его домой. Из своей контуры пришли с
бутылками кое-какие наши друзья-газетчики. Снаружи бушевал грандиознейший
и чудеснейший буран. Эд Данкель познакомился с сестрой Люсиль и вместе с
нею исчез: я забыл сказать, что Эд очень обходителен с женщинами. В нем
шесть футов росту, он мягкий, любезный, покладистый, прямой и
восхитительный. Он подает женщинам пальто. Вот как надо дела делать. В
пять утра мы все неслись по задворкам многоквартирного дома и лезли в
окно, где шла пьянка. На рассвете снова очутились у Тома Сэйбрука. С
народом все было понятно - там пили выдохшееся пиво. Я спал на кушетке,
обняв девушку по имени Мона. Целые толпы вваливались из старого бара в
Колумбийском студгородке. Все, что только есть в жизни, все лица, что есть
у жизни, - все громоздилось в одну-единственную сырую комнату. У Иэна
МакАртура веселье продолжалось. Иэн МакАртур - чудесный малый, носит очки
и выглядывает из-под них с восхищением. В то время он как раз учился
говорить всему "Да!" - совсем как Дин, и с тех пор делать этого так и не
прекратил. Под дикие звуки Декстера Гордона и Уорделла Грэя, выдувавших
"Охоту", Дин и я играли на кушетке с Мэрилу в "ну-ка догони", а она -
далеко не малышка.
Дин бегал без майки, в одних брюках, босиком - до тех пор, пока не
пришло время прыгать в машину и везти сюда кого-то еще. Происходило сразу
все на свете. Мы нашли дикого экстатичного Ролло Греба и провели остаток
ночи у него дома на Лонг-Айленде. Ролло живет в хорошем особняке со своей
теткой; когда та умрет, весь дом отойдет ему. А пока она отказывается
потакать малейшим его прихотям и ненавидит его друзей. Он притащил о собой
всю оборванную банду: Дина, Мэрилу, Эда и меня - и закатил неистовую
попойку. Женщина прокралась наверх: она грозилась вызвать полицию.
- Заткнись ты, старая кляча! - орал Греб. Как же он вообще может с
нею жить? У него было больше книг, чем я видел за всю свою жизнь: целых
две библиотеки, две комнаты, загруженные книгами до самого потолка по всем
четырем стенам, - да еще и такими книгам, как "Чьи-то там апокрифы" в
десяти томах. Он ставил нам оперы Верди и изображал их в лицах - в одной
пижаме, совершенно разорванной на спине.
Ему было плевать на все абсолютно. Он великий ученый: шатаясь, он
шляется по набережной Нью-Йорка с нотными манускриптами семнадцатого века
подмышкой и орет.
Он ползает по улицам, как большой паук. Его возбуждение вылетало у него
из глаз клинками дьявольского света. Он выгибал шею в спазмах экстаза. Он
шепелявил, корчился, хлопался оземь, стонал и выл, он падал на спину в
отчаяньи. Он едва мог выдавить из себя хоть слово - так возбуждала его
жизнь. Дин стоял с ним рядом, склонив голову, и лишь изредка повторял:
- Да... да... да... - Потом отвел меня в угол. - Этот Ролло Греб -
замечательнейший, чудеснейший из них всех. Вот что я и пытался тебе
сказать: вот каким я хочу быть. Я хочу быть как он. Он никогда не
зависает, он идет во все стороны, он все из себя выпускает, он познал
время, ему больше нечего делать, кроме как качаться взад и вперёд. Чувак,
он - конец всему! Видишь - если станешь как он, то, наконец, поймешь это.
- Что поймешь?
- ЭТО! ЭТО! Я расскажу тебе - сейчас нет времени, у нас сейчас нет
времени. - Дин рванулся обратно, посмотреть на Ролло Греба еще.
Джордж Ширинг, великий джазовый пианист, как сказал Дин, был в точности
как Ролло Греб. Мы с Дином пошли смотреть Ширинга в "Бёрдлэнд", где-то
посреди этих долгих безумных праздников. В зале никого не было, мы
оказались первыми посетителями, десять часов. Вышел Ширинг, слепой, его за
руки подвели к пианино.
Это был такой солидного вида англичанин с тугим белым воротничком,
полноватый, светловолосый; вокруг него витал мягкий дух английской летней
ночи - он исходил от первой журчащей нежной темы, которую тот играл, а
бассист почтительно склонялся к нему и бубнил свой бит. Барабанщик Дензил
Бест сидел неподвижно, и только кисти его рук шевелились, отщелкивая
щетками ритм. А Ширинг стал качаться; его экстатическое лицо раздвинулось
в улыбке; он начал раскачиваться на своем стульчике взад и вперед, сперва
медленно, потом бит взмыл вверх, и он стал качаться быстрее, с каждым
ударом его левая нога подпрыгивала, головой он качал тоже - как-то вбок;
он опустил лицо к самым клавишам, отбросил назад волосы, и вся его
прическа развалилась, он был весь в испарине. Музыка пошла.
Бассист сгорбился и вбирал ее в себя, быстрее и быстрее - просто
казалось, оно само идет быстрее и быстрее, вот и все. Ширинг начал брать
свои аккорды: они выкатывались из пианино сильными полноводными потоками
- становилось страшно, что у человека не хватит времени, чтобы справиться
с ними всеми. Они все катились и катились - как море. Толпа орала ему:
"Давай!" Дин весь покрылся потом; капли стекали ему на воротник.
- Вот он!Это он! Старый Боже! Старый Бог Ширинг! Да! Да! Да! - И
Ширинг чувствовал у себя за спиной этого безумца, мог расслышать, как Дин
хватает ртом воздух и причитает, он ощущал это, хоть и не видел. -
Правильно! - говорил Дин. - Да! - Ширинг улыбался; Ширинг раскачивался.
Вот он поднялся от пианино; пот лил с него ручьями; то были его великие
дни 1949 года - еще до того, как он стал прохладно-продажным. Когда он
ушел, Дин показал на опустевший стульчик:
- Пустой престол Бога, - сказал он. На пианино лежала труба: ее
золотая тень бросала странные блики на бредущий по пустыне караван,
нарисованный на стене за барабанами. Бог ушел; и теперь стояло молчание
его ухода. То была дождливая ночь. То был миф дождливой ночи. От
благоговения у Дина аж глаза на лоб вылезли.
Это безумие ни к чему не приведет. Я не знал, что со мною происходит, и
вдруг понял, что все это время мы не курили ничего, кроме травы; Дин купил
ее где-то в Нью-Йорке. Это и заставило меня подумать, что все вот-вот
настанет - тот момент, когда знаешь всё, и всё навсегда решено.
5
Я бросил всех и пошел домой отдыхать. Тетка сказала, что я попусту
трачу время, болтаясь с такими, как Дин и его банда. Я знал, что и это
тоже неправильно.
Жизнь есть жизнь, натура есть натура. Мне хотелось лишь совершить еще
одно блистательное путешествие к Западному Побережью и вернуться назад к
началу весеннего семестра в школе. И что же это оказалось за путешествие!
Я поехал лишь прокатиться и посмотреть, на что еще Дин способен, и,
наконец, зная, что он все-таки вернется во Фриско к Камилле, я хотел
закрутить романчик с Мэрилу. Мы приготовились вновь пересечь кряхтящий
континент. Я получил деньги по своему солдатскому чеку и дал Дину
восемнадцать долларов, чтобы тот отправил их своей жене; та ждала, когда
он вернется, и сидела совсем без денег. Что там себе думала Мэрилу, я не
знаю. Эд Данкель, как всегда, лишь плелся следом.
Перед тем, как уехать, мы проводили в квартире у Карло долгие смешные
дни. Он бродил в одном халате и толкал полуиронические речи:
- Не то, чтобы я сейчас пытался отобрать у вас ваши маленькие снобские
радости, но мне кажется, настало время решать, кто вы есть и что
собираетесь делать. - Карло печатал на машинке в какой-то конторе. - Я
хочу знать, что должно означать все это сидение дома целыми днями. Что это
за базар и что вы намерены делать? Дин, почему ты оставил Камиллу и снял
Мэрилу. - Никакого ответа - одни смешочки. - Мэрилу, почему ты вот так
ездишь по стране и каковы твои женские намерения в отношении савана? -
