от того, что теперь они жили в палатке получше - и всё. Они крайне
гордились своей палаткой.
- А опять в Небраску собираетесь?
- Фи, что там делать? Нам трейлер надо купить, вот что.
Мы согнулись и стали собирать хлопок. Это было замечательно. На той
стороне поля стояли палатки, а за ними снова тянулись, покуда хватало
глаз, серо-коричневне сухие хлопковые поля - до бурых холмов, изрезанных
пересохшими руслами, за которыми в голубом утреннем воздухе высилась
увенчанная снежными шапками Сьерра.
Это было гораздо лучше, чем мыть тарелки на южной Мэйн-Стрит! Но я
совершенно не знал, как следует собирать хлопок. Я тратил слишком много
времени на то, чтобы отделить белый клубок от хрусткой коробочки;
остальные делали это одним неуловимым движением. Больже того - пальцы мои
стали кровоточить; мне требовались перчатки или побольше опыта. Вместе с
нами в поле вышла пара пожилых негров. Они собирали хлопок с тем же самым
благословенным Господом терпением, какое было у их дедов в довоенной
Алабаме; они ровно шли по своим рядкам, согбенные и тоскливые, и мешки у
них неуклонно наполнялись. Начала болеть спина.
Но все равно было восхитительно опускаться на колени и прятаться в этой
земле.
Если мне хотелось отдохнуть, я отдыхал, прижавшись лицом к подушке
коричневой влажной почвы. Своим пением мне аккомпанировали птицы. Мне
казалось, что я нашел себе работу на всю жизнь. Маша мне руками, через все
поле жарким сонным полднем пришли Терри и Джонни и расположились рядом.
Будь я проклят, если малыш Джонни не работал быстрее меня! - и Терри,
разумеется, была раза в два проворнее. Они обгоняли меня и оставляли за
собой кучки чистого хлопка, которые я должен был складывать себе в мешок:
у Терри кучки были как у настоящих работников, а у Джонни - маленькие,
детские. Я с тоской пихал хлопок в мешок. Что же я за старый дед, если не
могу прокормить даже собственную задницу - не говоря уже о них? Они
провели со мною весь день.
Когда солнце покраснело, мы поплелись домой вместе. На краю поля я
выгрузил свою ношу на весы: пятьдесят фунтов, - и получил свои полтора
доллара. У одного из сезонных пацанов я попросил велосипед и поехал по
99-му шоссе до гастронома на перекрестке, где купил несколько банок
консервированных спагетти с тефтелями, хлеба, масла, кофе и пирог и
вернулся с полной сумкой на руле. Мне навстречу на Л.А. неслись машины, а
те, что направлялись в сторону Фриско, висели у меня на хвосте. Я не
переставая матерился. Я возводил очи горе и молил Бога ниспослать мне
лучшей доли в жизни, лучшего шанса сделать что-нибудь для тех маленьких
людей, которых любил. Но оттуда никто не обращал на меня никакого внимания.
Нашел, чего просить, тоже мне... Душу мою вернула обратно только Терри;
на печке в палатке она разогрела еду, и это была самая замечательная еда в
моей жизни - так голоден я был и так устал. Вздыхая будто старый
негр-сборщик, я растянулся на кровати и закурил сигарету. В прохладной
ночи лаяли собаки. Рики и Понзо уже перестали навещать нас по вечерам. Я
был этим доволен. Рядышком свернулась калачиком Терри, на груди у меня
сидел Джонни; они рисовали зверюшек в моей записной книжке. Огонь нашей
палатки ярко светил на пугающем просторе равнины. В придорожном кабаке
блямкала ковбойская музыка и разносилась по всем полям, полная печали. Мне
было нормально. Я поцеловал мою крошку, и мы погасили свет.
По утрам палатка прогибалась от росы; я вставал, брал полотенце и
зубную щетку и шел умываться в общий туалет мотеля; потом возвращался,
натягивал штаны, все уже порванные от стояния на коленях в земле, - Терри
их штопала по вечерам, - напяливал на себя изломанную соломенную шляпу,
раньше вообще-то служившую Джонни игрушкой, и шел через дорогу со своим
полотняным мешком для хлопка.
Каждый день я зарабатывал примерно полтора доллара. Их как раз хватало
на продукты, за которыми я ездил по вечерам на велосипеде. Дни катились
один за другим. Я и думать забыл про Восток, про Дина с Карло, про эту
чертову дорогу.
Мы с Джонни все время играли; он любил, когда я подбрасывал его высоко
в воздух и опускал на постель. Терри чинила одежду. Я стал человеком земли
- именно им я и мечтал стать еще в Патерсоне. Говорили, что в Сабиналь
вернулся муж Терри и теперь разыскивает меня; я был готов его встретить.
Однажды ночью в придорожном кабаке разбушевались сезонники: они привязали
кого-то к дереву и измесили палками насмерть. Я в это время спал и потом
слышал только рассказы. Но с того времени всегда держал в палатке при себе
здоровенную палку на тот случай, если им придет в голову, что мексиканцы
поганят их лагерь. Они, конечно, думали, что я тоже мексиканец, в каком-то
смысле я им и был.
Уже наступил октябрь, и ночи стали гораздо холоднее. У семьи сезонников
была дровяная печка, и они собирались здесь зимовать. У нас же ничего не
было, а кроме этого подходил срок платить за аренду палатки. После горьких
раздумий мы с Терри решили, что придется уехать.
- Возврашайся к себе в семью, - сказал я. - Ради всего святого, ведь
ты же не можешь шибаться по разным палаткам с таким малышом, как Джонни;
бедняжка совсем замерз. - Терри заплакала, потому что я усомнился в ее
материнских чувствах; я же совсем не это имел в виду. Когда однажды серым
днем на своем грузовичке приехал Понзо, мы решили повидаться с ее семьей,
прощупать обстановку. Но меня они не должны были видеть, поэтому я
спрячусь на виноградниках. Мы поехали в Сабиналь; грузовик по пути
сломался, и в тот же миг с неба хлынуло как из ведра.
Мы, чертыхаясь, сидеди в этом тарантасе. Понзо вылез наружу и чинил его
прямо под дождем. Он, в конце концов, оказался хорошим парнем. Мы решили,
что заслужили одну последнюю большую выпивку. Поэтому все отправились в
замызганный бар в мексиканской слободке Сабиналя и целый час впитывали в
себя пиво. Свою работу на хлопковом поле я уже закончил. Я чувствовал, как
меня тянет к себе моя собственная жизнь. Через всю сушу я запулил тетке
грошовую открытку и попросил еще пятьдесят долларов.
Мы поехали к фамильной хижине Терри. Хижина стояла на старой дороге,
проходившей между виноградников. Когда мы до нее добрались, уже стемнело.
Они высадили меня, не доезжая четверти мили, и подъехали к самым дверям.
Изнутри лился свет; шестеро других братьев Терри играли на гитарах и пели.
Старик пил вино. Пение заглушали крики и споры. Они называли ее шлюхой за
то, что бросила своего раздолбая-мужа, уехала в Л.А., а Джонни оставила на
них. Старик вопил. Но верх взяла печальная, толстая, смуглая мама, как это
обычно бывает в больших семьях феллахов по всему миру, и Терри было
позволено вернуться домой. Братья быстренько начали петь веселые песни. Я
съежился на холодном мокром ветру и наблюдал за всем этим из поникших
октябрьских виноградников в долине. В голове у меня звучала эта великая
песня Билли Холлидэй - "Любимый"; в кустах я устроил себе собственный
концерт. "Ты слезы мне осушишь, любя, шепнешь в тишине: "Как я жил без
тебя?.." Ты тоже встречи ждешь, к груди меня прижмешь, любимый, о где же
ты?.." Дело даже не в словах, а в замечательной гармоничной мелодии и в
том, как Билли поет - словно нежно перебирает волосы своего любимого в
мягком свете лампы. Завывал ветер. Мне стало холодно.
Вернулись Терри и Понзо, и мы погромыхали в старом грузовике встречать
Рики.
Рики теперь жил с женщиной Понзо - Большой Рози; мы посигналили ему из
грязного проулка. Большая Рози выкинула его вон. Все рушилось. Ту ночь мы
провели в грузовике. Терри, конечно, крепко прижималась ко мне и просила,
чтобы я не уезжал. Она говорила, что пойдет собирать виноград, и денег
хватит нам обоим; а я в это время мог бы жить в сарае фермера
Хеффельфингера, ниже по дороге от дома ее семьи. Мне ничего не придется
делать - лишь весь день сидеть на травке и жевать виноград.
- Тебе нравится так?
Утром за нами в другом грузовике приехали ее двоюродные родственники. Я
вдруг понял, что тысячи мексиканцев по всей округе знали про нас с Терри,
и для них это, должно быть, служило сочной и романтичной темой разговоров.
Родственники были вежливы и по-настоящему обаятельны. Я стоял с ними в
кузове, улыбался, говорил приятности, беседовал о том, как мы вели войну и
с каким счетом. Всего их было пятеро, и все до единого - милы. Кажется,
они принадлежали к другой ветви семейства, которая не суетилась так
сильно, как ее брат. Впрочем, мне нравился этот дикий Рики. Он клялся, что
приедет ко мне в Нью-Йорк. Я представлял себе, как он там откладывает все
дела до "маньяны". В тот день он пьяным валялся где-то в полях.
Я слез с грузовика на перекрестке, а родственники повезли Терри домой.
От дверей они подали мне сигнал: отца с матерью нет дома, ушли собирать
виноград. Поэтому в доме мне можно колбаситься весь день. Хижина состояла
из четырех комнат; я не мог вообразить, как здесь размещается все
семейство. Над раковиной жужжали мухи.
На окнах не было ни жалюзи, ни чего-то другого - совсем как в песне:
"Окно - оно разбито, и дождик хлещет внутрь". Терри уже была дома -
возилась с горшками. Две ее сестры хихикали, разглядывая меня. На дороге
вопили детишки.
Когда из туч моего последнего дня в долине проглянуло покрасневшее
солнце, Терри повела меня к сараю фермера Хеффельфингера. У того была
преуспевающая ферма выше по дороге. Мы составили вместе ящики, она
принесла из дому одеял, и я теперь был устроен, если не считать огромного
волосатого тарантула, затаившегося в самом высоком месте под крышей сарая.
Терри сказала, что он мне ничего не сделает, если я не буду его трогать. Я
лежал на спине и смотрел на него. Потом пошел на кладбище и влез там на
дерево. На дереве я спел "Голубые небеса". Терри и Джонни сидели в траве;
мы ели виноград. В Калифорнии из виноградины только выдавливаешь зубами
сок, а шкурку выплевываешь - это настоящая роскошь. Опустились сумерки.
Терри пошла домой ужинать и вернулась в сарай часов в девять с
восхитительно вкусными тортильями и бобовым пюре. На цементном полу сарая
я развел костерок - для света. Мы занимались любовью на этих ящиках.
Потом Терри встала и сразу побежала в хижину. Отец орал на нее; его было
слышно аж из сарая. Чтобы я не замерз, она оставила мне плащ; я накинул
его на плечи и при свете луны тайком пошел побродить по виноградникам,
посмотреть, что происходит. Я прокрался в самый конец ряда и опустился на
колени в теплую грязь. Пятеро, ее братьев мелодично пели по-испански. Над
маленькой крышей клонились звезды; из трубы железной печурки столбом
поднимался дымок. Пахло бобами и чили. Старик ворчал.
Братья продолжали себе заливаться дальше. Мать молчала. Джонни с
другими детишками хихикали где-то в спальне. Калифорнийский дом; я
прятался среди виноградных лоз и во все врубался. Я чувствовал себя
миллионом долларов; у меня были приключения посреди сумасшедшей
американской ночи.
Терри вышла, хлопнув за собой дверью. Я заговорил с нею прямо на темной
дороге:
- Что случилось?
- Ох, мы все время ссоримся. Он хочет, чтобы я завтра же начала
работать. Он говорит, что не хочет, чтобы я болталась без дела. Салли, я
хочу поехать с тобой в Нью-Йорк.
- Но как?
- Не знаю, милый. Я буду скучать по тебе. Я люблю тебя.
- Но мне надо уезжать.
- Да, да. Мы приляжем еще разок, а потом поедешь. - Мы вернулись в
сарай; я любил ее прямо под тарантулом. А что делал тарантул, интересно?
Пока костерок гас, мы немного поспали на ящиках. Она ушла в полночь; ее
отец был пьян; я слышал, как он ревел; потом, когда он заснул, наступила
тишина. Над спящими окрестностями сомкнулись звезды.
Утром фермер Хеффельфингер просунул голову в ворота для лошадей и
спросил:
- Ну, как твои дела, молодой человек?
- Прекрасно. Ничего, что я тут у вас?
- На здоровье. Ты ходишь с этой мексиканской шлюшкой?
- Она очень хорошая девушка.
- И очень хорошенькая. Бык, наверное, прыгнул слишком далеко. У нее
