запихивали его в разные школы и оставляли там; в школе ему обычно сильно
стучали по башке и выбрасывали в другую школу; по ночам он бродил по
французским дорогам и изобретал проклятья из своего невинного словарного
запаса. Теперь он мог, наконец, оторваться на том, чего был лишен, а
утратам его не было предела; все это обречено было тянуться вечно.
Поживой нам служил кафетерий при всех этих бараках. Мы озирались, не
смотрит ли кто, а в особенности - не рыщут ли где наши полицейские
друзья, проверяя нас; затем я пригибался, Реми ставил ноги мне на плечи -
и вот он уже наверху. Он открывал окно, которое никогда не запиралось,
поскольку он сам обеспечивал это по вечерам, пролезал внутрь и приземлялся
на столе для замеса теста. Я был немного проворнее: просто подпрыгивал до
окна и залезал сам. Затем мы с ним шли к фонтанчику с газировкой. Здесь,
осуществляя свою мечту с самого детства, я снимал крышку с ящика
шоколадного мороженого, засовывал туда руку по самое запястье и извлекал
наружу целую пригоршню, а потом слизывал. Мы брали стаканчики, набивали их
мороженым, поливали сверху шоколадным сиропом, а иногда - и клубничным
тоже, потом ходили по всей кухне, открывали холодильники и смотрели,
нельзя ли чего прихватить с собою в карманах. Я частенько отдирал кусок
ростбифа и заворачивал в салфетку.
- Знаешь, что сказал президент Трумэн? - говорил Реми. - "Мы должны
подрезать стоимость жизни".
Как-то вечером я долго ждал, пока он наполнит всякими крупами
здоровенную коробку. Потом мы не смогли вытащитъ ее через окно. Реми
пришлось выложить все обратно и расставить по местам. Позже, ночью, когда
его дежурство уже закончилось, а я оставался на территории совсем один,
произошла странная штука.
Я пошел прогуляться по старой тропе в каньоне в надежде увидеть оленя
(Реми там встретил одного, эта местность была еще дикой даже в 47-м году),
как вдруг услыхал в темноте наводящий ужас шум. Кто-то фыркал и отдувался
так, что я подумал: оттуда на меня надвигается носорог. Я схватился за
пистолет. Из мрака каньона вынырнула высокая фигура - у нее была
громадная голова. Внезапно я понял, что это Реми с ящиком крупы на плече.
Он стонал и кряхтел под его тяжестью. Где-то он нашел ключ от кафетерия и
вынес свою бакалею через парадный вход. Я сказал:
- Реми, я думал, ты уже давно дома, какого черта ты тут делаешь?
А он ответил:
- Парадайз, я несколько раз уже говорил тебе, что сказал президент
Трумэн: мы должны подрезать стоимость жизни. - И он попыхтел и покряхтел
дальше, в темноту. Я уже рассказывал про эту ужасную тропинку к нашей
хибаре - то вверх, то вниз. Он спрятал ящик с крупой в высокой траве и
вернулся ко мне:
- Сал, я один не могу. Я разделю на две коробки, и ты мне поможешь.
- Но я на дежурстве.
- Я тут посторожу, пока ты ходишь. Вокруг становится все круче и
круче. Надо приспосабливаться как только можно - и все дела. - Он вытер
лицо. - Ф-фу! Я уже сколько раз тебе говорил, Сал: мы - кореша, мы
завязаны вместе. Другого выхода у нас нет. Все эти достаёвские, легавые,
ли-энны, все эти долбари поганые по всему свету ополчились на нас и только
и думают, как бы нас отыметь. И никто, кроме нас самих, не проследит,
чтобы никакие пакости не замышлялись. У них-то еще много чего припрятано в
рукаве, кроме немытых рук. Не забывай об этом.
Старого маэстро новой песне не научишь.
Я смог наконец спросить:
- А как по части нам с тобой выйти в море? - Мы били баклуши уже
больше двух месяцев. Я зарабатывал пятьдесят пять колов в неделю и
отправлял тетке что-то около сорока. За все это время я провел в
Сан-Франциско всего один вечер. Вся моя жизнь ограничивалась этой хижиной,
ссорами Реми с Ли-Энн да ночами, проведенными в бараках.
Реми растворился в ночи в поисках второй коробки. Ох и понадрывались же
мы на этой дороге имени старины Зорро. Мы нагромоздили целую гору пакетов
с крупами на кухонный стол Ли-Энн. Та проснулась и протерла глаза.
- Знаешь, что сказал президент Трумэн? - Она была в восторге. Я вдруг
понял, что в Америке каждый - прирожденный вор. Я и сам этим заразился.
Стал даже пытаться проверять, заперты ли двери. Остальные копы что-то
заподозрили: что-то было видно у нас по глазам; своим безошибочным чутьем
они ощущали, что мы задумали. За многие годы они наловчились на таких, как
мы с Реми.
Днем мы брали пистолет и уходили в горы, надеясь подстрелить рябчика.
Реми подкрадывался на три фута к клохтавшим птицам и шарахал по ним из
своего 32-го калибра. Промахивался. Его гогот громыхал над калифорнийскими
лесами и всей Америкой:
- Пришло время нам с тобой навестить Бананового Короля.
Была суббота; мы надухарились и отправились к остановке автобуса на
перекрестке.
Потом приехали в Сан-Франциско и пошли гулять по улицам. Ржание Реми
разносилось по всем местам, куда бы мы ни пошли.
- Ты должен написать рассказ про Бананового Короля, - предупредил
меня он. - И не пытайся обвести старого маэстро и написать о чем-нибудь
другом. Банановый Король - вот твой хлеб. Вот он стоит. - Банановым
Королем был старик, продававший на углу бананы. Мне он был совершенно
безразличен. Но Реми продолжал тыкать меня кулаком в бок и даже попытался
подтащить меня поближе за шиворот. - Когда напишешь о Банановом Короле,
то напишешь о человечески интересном в жизни.
- Я сказал ему, что мне глубоко плевать на Бананового Короля. - Пока
ты не научишься осознавать важности Бананового Короля, ты абсолютно ничего
не узнаешь о человечески интересном на свете, - прочувствованно ответил
Реми.
Посреди залива стоял старый ржавый сухогруз, которым пользовались как
чем-то вроде буя. Реми очень хотелось сплавать туда, поэтому как-то днем
Ли-Энн упаковала нам обед, мы наняли лодку и отправились в плавание. Реми
прихватил с собою кое-какие инструменты. Ли-Энн сняла с себя всю одежду и
улеглась загорать на крыле мостика. Я наблюдал за нею с полуюта. Реми же
направился прямиком вниз, в котельные, где суетились крысы, и начал там
стучать и греметь, пытаясь обнаружить какую-то медную отделку, которой там
все равно не было. Я сидел в полуразрушенной кают-компании. Это было
старое-престарое судно, прекрасно оборудованное: вся деревянная мебель
покрыта резьбой с завитушками - встроенные шкафчики и прочее. То был
призрак джек-лондоновского Сан-Франциско. Я лежал и грезил на залитом
солнцем большом обеденном столе. В кладовой бегали крысы.
Давным-давно жил-был голубоглазый морской капитан, который за ним
обедал.
Я спустился к Реми во внутренности судна. Он дергал за все, что не было
привинчено.
- Ни фига нет. Я думал, здесь будет медь, хотя бы какая-нибудь старая
рукоятка.
Этот пароход уже обчистила шайка воров. - Он стоял посреди залива
очень много лет. Всю медь украл матрос, который и матросом-то больше не
был.
Я сказал Реми:
- Было бы клево как-нибудь провести на этом судне ночь, когда
опускается туман, вся эта штука потрескивает, и слышно сирены с бакенов.
Реми был ошеломлен: его восхищение мной удвоилось.
- Сал, да я заплачу тебе пять долларов, если у тебя хватит выдержки
это сделать. Неужели ты не представляешь, что здесь могут жить призраки
старых капитанов? Нет, я не только дам тебе пятерку, я сам тебя сюда
отвезу, сам приготовлю тебе поесть, дам тебе одеял и свечку.
- Договорились, - ответил я. Реми побежал рассказывать Ли-Энн. Мне
хотелось прыгнуть с мачты и приземлиться прямо на нее, но я держал слово,
данное Реми. Я отвел взгляд.
Тем временем я начал ездить во Фриско чаше; я пытался сделать все, что
только можно сделать, чтобы снять себе девчонку. Даже провел целую ночь с
одной на скамейке в парке, до самой зари - и бестолку. Блондинка была из
Миннесоты. Там было много голубых. Несколько раз я ездил в Сан-Фран со
своим пистолетом, и когда голубой подходил ко мне в сортире какого-нибудь
бара, я вытаскивал его и переспрашивал:
- А? а? что вы сказали? - Тот рвал когти. Я так и не понял, зачем это
делал: я знал голубых по всей стране. Это, наверное, просто одиночество
Сан-Франциско, а также то, что у меня вообще был пистолет. Его надо было
кому-нибудь показать. Я шел мимо ювелирного магазина, как вдруг ощутил
внезапный толчок: выстрелить в витрину, вытащить самые красивые кольца и
браслеты и скорее подарить их Ли-Энн.
А потом сбежать с нею в Неваду. Пора было сваливать из Фриско, или я
тут совсем свихнусь.
Я писал длинные письма Дину и Карло, которые теперь жили в хижине у
Старого Быка посреди техасских болот. Они говорили, что готовы приехать ко
мне в Сан-Фран, как только что-то там у них будет готово. Тем временем у
нас с Реми и Ли-Энн все начало рушиться. Полили сентябрьские дожди, а
вместе с ними стало ясно, что все это - пустозвонство. Реми слетал с нею
в Голливуд, захватив с собой мою грустную глупую сценарную разработку, и
ничего не вышло. Знаменитый режиссер был пьян и не обратил на них никакого
внимания; они поболтались по всему его коттеджу на Малибу-Биче; потом
начали ссориться на глазах у остальных гостей; и, наконец, примчались
назад.
Последней каплей стали бега. Реми собрал все отложенные деньги, что-то
около сотни долларов, влатал меня в кое-какую свою одежду, зацепил Ли-Энн,
и мы отправились на ипподром "Золотые Ворота" возле Ричмонда на той
стороне залива.
Чтобы показать, что за душа у этого парня, скажу лишь, что он сложил
половину украденных нами продуктов в огромный мешок из коричневой бумаги и
отрез его своей знакомой бедной вдове в Ричмонд - та жила в слободке,
похожей на нашу, где на калифорнийском солнышке постоянно трепыхалось
белье. Мы поехали с ним.
Там были печальные оборванные детишки. Женщина стала благодарить Реми.
Она была сестрой какого-то моряка, которого он едва знал.
- И думать про это забудьте, миссис Картер, - сказал Реми своим самым
элегантным и вежливым тоном. - Там, откуда это взялось, его намного
больше.
И мы поехали дальше, на бега. Он делал невероятные двадцатидолларовые
ставки на победителя и перед седьмым заездом пролетел окончательно.
Поставил еще раз наши последние два доллара, что были отложены на обед, и
проиграл. Обратно в Сан-Франциско мы вынуждены были добираться стопом. Я
снова вышел на дорогу.
Подбросил нас какой-то джентльмен в своем шикарном авто. Я сел к нему
вперед.
Реми пытался повесить ему про то, что посеял свой бумажник где-то в
толпе на трибунах.
- По правде говоря, - сказал я, - мы просадили все наши деньги на
скачках. И чтоб с ипподрома нас больше не подвозили, отныне мы будем
ходить только к букашке, а, Реми? - Реми покраснел до корней волос.
Человек, в конце концов, признался, что он - официальное лицо на
ипподроме "Золотые Ворота". Он высадил нас у элегантного Палас-Отеля; мы
видели, как он исчезает между канделябров в фойе - с карманами, набитыми
деньгами, и с гордо поднятой головой.
- Уах! Уу-ху! - выл Реми на вечерних улицах Фриско. - Парадайз едет
с управляющим скачками и клянется, что переключится на букмекеров. Ли-Энн,
Ли-Энн, каково?! - Он пихал и дергал ее. - Положительно, это самый
большой комик на свете! В Сосалито, должно быть, много итальянцев.
А-а-а-ха-ха! - И он обвился вокруг фонарного столба, пока не отсмеялся.
Той ночью пошел дождь, и Ли-Энн метала в нас обоих испепеляющие
взгляды. В доме не осталось ни цента. По крыше барабанил дождь.
- Это на целую неделю, - сказал Реми. Он снял красивый костюм и снова
остался в своих жалких шортах, майке и армейской пилотке. Его большие
карие глаза печально смотрели в половицы. На столе лежал пистолет. Было
слышно, как где-то в дождливой ночи до умопомрачения хохочет Мистер Сноу.
- Мне осточертел этот мудозвон, - рявкнула Ли-Энн. Она уже готова
была сорваться. Начала пилить Реми. Тот же был занят: листал свой черный
блокнотик, куда записывал тех людей - в основном, моряков, - которые
были ему должны.
Рядом с именами красными чернилами он писал проклятья. Я страшился того
