двухчасовой автобус. Тим Грэй помахал мне рукой. Автобус выкатился из
легендарных, энергичных улиц Денвера.
Клянусь Богом, я должен сюда вернуться и поглядетъ, что еще произойдет!
- пообещал я себе. В последнюю минуту мне позвонил Дин и сказал, что они
с Карло, может быть, тоже будут на Побережье; я задумался над этим и
понял, что за все время не поговорил с Дином и пяти минут.
11
Я опаздывал на встречу с Реми Бонкёром на две недели. Автобусная
поездка из Денвера во Фриско прошла без всяких событий, если не считать
того, что чем ближе мы подъезжали, тем сильнее туда рвалась моя душа.
Опять Шайенн, на этот раз днем, потом на запад, через хребет; в полночь в
Крестоне пересекли Великий Перевал, прибыли в Солт-Лейк-Сити на заре -
это город водоразборных колонок, наименее вероятное место, в котором мог
родиться Дин; затем дальше, в Неваду, под раскаленным солнцем, к вечеру -
Рино о его мерцающими китайскими улочками; наверх, в Сьерра-Неваду, сосны,
звезды, горные домики, символы сан-францисских романчиков, - маленькая
девочка хнычет на заднем сиденье:
- Мама, когда мы приедем домой в Траки? - И вот сам Траки, домашний
Траки, и вниз, на равнину Сакраменто. Я вдруг понял, что я в Калифорнии.
Теплый, пальмовый воздух - воздух, который можно целовать, - и пальмы.
Вдоль знаменитой реки Сакраменто по скоростному шоссе; снова вглубь
холмов; вверх, вниз; как вдруг - огромное пространство залива (а это было
как раз перед зарей)
с гирляндами сонных огней Фриско на той стороне. На Оклендском мосту я
глубоко заснул - впервые с Денвера; поэтому меня грубо растолкали на
автостанции на углу Маркет и Четвертой, и ко мне вернулась память о том,
что я - в трех тысячах двухстах милях от дома моей тетки в Патерсоне,
Нью-Джерси. Я побрел к выходу обтрепанным призраком - и вот он передо
мною, Фриско: длинные тусклые улицы с трамвайными проводами, полностью
укутанные туманом и белизной. Я проковылял несколько кварталов. Жуткого
вида бичи (угол Мишн и Третьей) на заре попросили у меня мелочи. Где-то
играла музыка.
А ведь мне, на самом деле, позже придется во все это врубаться! Но
сначала надо найти Реми Бонкёра.
Милл-Сити, где жил Реми, оказался скопищем лачуг в долине: хижины были
выстроены для расселения рабочих Военно-Морской Верфи во время войны; он
находился в каньоне, довольно глубоком, обильно заросшем по склонам
деревьями. Там были свои магазины, парикмахерские и ателье. Говорили, что
это единственная община в Америке, где белые и негры жили вместе
добровольно; и это оказалось действительно так, и места более дикого и
веселого я с тех пор больше не видел.
На двери хижины Реми висела записка, которую он приколол три недели
назад:
Сал Парадайз! (Огромными печатными буквами.)
Если никого нет дома, залезай в окно.
Подпись Реми Бонкёр
Записка уже излохматилась и выцвела.
Я влез внутрь, и хозяин оказался дома - спал со своей девчонкой,
Ли-Энн, на койке, которую украл с торгового судна, как он мне потом
рассказывал:
представьте себе палубного механика торгового судна, который украдкой
перелезает с койкой через борт и, потея, наваливается на весла, стремясь к
берегу. И это едва ли способно показать, что такое Реми Бонкёр.
Я так подробно пускаюсь во все, что произошло в Сан-Фране, потому, что
это увязано со всем остальным, происходившим, так сказать, по дороге. Мы с
Реми Бонкёром познакомились много лет назад, еще в старших классах; но
по-настоящему нас связывала друг с другом моя бывшая жена. Реми нашел ее
первым. Однажды, ближе к вечеру, он зашел ко мне в комнату общаги и сказал:
- Парадайз, подымайся, старый маэстро пришел тебя навестить. - Я
поднялся и, пока натягивал штаны, рассыпал мелочь. Было четыре часа дня: в
колледже я обычно все время спал. - Ладно-ладно, не разбрасывай свое
золото по всей комнате. Я нашел клевейшую девчоночку в мире и сегодня
вечером отправляюсь с нею прямиком в "Логово Льва". - И он потащил меня с
нею знакомиться. Через неделю она уже ходила со мной. Реми был высокий,
темный, симпатичный француз (он походил на какого-нибудь марсельского
фарцовщика лет двадцати); поскольку он был француз, то говорил на таком
джазовом американском языке; его английский был безупречен, французский -
тоже. Он любил одеваться шикарно, с легким закосом под делового, ходить с
причудливыми блондинками и сорить деньгами. Не то, чтобы когда-либо он
упрекнул меня за то, что я увел его девушку; это просто всегда привязывало
нас друг к другу; этот парень был лоялен ко мне и по-настоящему мне
симпатизировал - Бог знает, почему.
Когда я в то утро нашел его в Милл-Сити, для него как раз настали те
разбитые и недобрые дни, какие обычно приходят после двадцати к молодым
парням. Он болтался на берегу в ожидании судна, а на кусок хлеба
зарабатывал, охраняя бараки на другой стороне каньона. У его девчонки
Ли-Энн не язычок был, а бритва, и она устраивала ему взбучку каждый день.
Всю неделю они экономили на каждом пенни, а в субботу выходили и спускали
полсотни за три часа. По дому Реми разгуливал в шортах и дурацкой
армейской пилотке. Ли-Энн ходила в бигудях. В таком виде они орали друг на
друга всю неделю. Я в жизни не видел столько грызни. Зато в субботу
вечером, мило улыбаясь друг другу, они, как пара преуспевающих
голливудских персонажей, снимались с места и ехали в город.
Реми проснулся и увидел, как я лезу в окно. Его хохот, самый
замечательный хохот в мире, зазвенел у меня в ушах:
- Аааахаха, Парадайз - залезает через окно, он до запятой следует
инструкциям.
Где ты шлялся, ты опоздал на две недели? - Он хлопал меня по спине,
пихал Ли-Энн кулаком под ребра, в изнеможении наваливался на стену,
хохотал и плакал, он колотил по столу так, что было слышно на весь
Милл-Сити, и это громкое долгое "Ааахаха" эхом разносилось по всему
каньону. - Парадайз! - вопил он. - Единственный и незаменимый Парадайз!
По пути сюда я прошел через миленький рыбацкий поселок Сосалито, и
первое, что я ему сказал, было:
- В Сосалито, должно быть, много итальянцев.
- В Сосалито, должно быть, много итальянцев! - заорал он во всю силу
своих легких. - Ааахаха! - Он барабанил кулаками по самому себе, он упал
на койку и чуть не скатился на пол. - Вы слышали, что сказал Парадайз? В
Сосалито, должно быть, много итальянцев. Аааааха-хаааа! Уууу! Уау! Уииии!
- От смеха он весь побагровел, как свекла. - Ох, Парадайз, ты меня
убиваешь, ты самый большой комик на свете, вот ты и здесь, добрался,
наконец, он залез через окно, ты видела, Ли-Энн, он следовал инструкциям и
залез через окно. Ааахаха! Ууухуху!
Самое странное, что по соседству с Реми жил негр по имени Мистер Сноу,
чей смех, я готов поклясться на Библии, был положительно и окончательно
самым выдающимся смехом на земле. Этот Мистер Сноу как-то раз начал
хохотать за ужином, когда его старушка-жена заметила что-то мимоходом: он
встал из-за стола, очевидно, поперхнувшись, оперся о стену, задрал голову
к небесам и начал; он вывалился из дверей, цепляясь за соседские стены; он
опьянел от хохота, он шатался по всему Милл-Сити в тени домов, поднимая
свой улюлюкающий вопль выше и выше во славу того демонического божества,
которое, должно быть, щекотало его и подначивало. Я так и не знаю, доел он
свой ужин или нет. Вполне вероятно, что Реми, сам того не осознавая,
перенял смех у этого замечательного человека мистера Сноу. И хотя у Реми
были сложности с работой и неудавшаяся семейная жизнь с языкастой бабой,
он, по крайней мере, научился ржать едва ли не лучше всех на свете, и я
сразу увидел всю ту веселуху, что ожидала нас во Фриско.
Расклад был такой: Реми с Ли-Энн спали на койке в дальнем конце
комнаты, а я на раскладушке - под окном. Трогать Ли-Энн мне было
запрещено. Реми сразу же произнес касательно этого речь:
- Я не хочу застать тут вас двоих за баловством, когда вы думаете, что
я не вижу. Старого маэстро новой песне не научишь. Это моя собственная
поговорка. - Я взглянул на Ли-Энн. Лакомый кусочек, этакое существо
медового цвета, но в глазах ее горела ненависть к нам обоим. Ее
стремлением в жизни было выйти замуж за богача. Она родилась в каком-то
орегонском городишке. Она проклинала тот день, когда связалась с Реми. В
один из своих выпендрежных выходных он истратил на нее сотню долларов, и
та решила, что нашла наследничка. Однако, вместо этого застряла в его
хижине, и за неимением чего-то лучшего вынуждена была остаться.
Во Фриско у нее была работа: каждый день ей приходилось туда ездить,
подсаживаясь на перекрестке на грейхаундовский автобус. Этого она никогда
не простила Реми.
Я должен был сидеть в хижине и писать блестящий оригинальный рассказ
для голливудской студии. Реми собирался слететь с небес на стратосферном
авиалайнере с арфой под мышкой и всех нас озолотить; Ли-Энн должна была
лететь вместе с ним; он собирался представить ее отцу одного своего
приятеля - знаменитому режиссеру, который был в близких отношениях с
У.К.Филдсом. Поэтому всю первую неделю я сидел дома в Милл-Сити и яростно
писал какую-то мрачную сказку про Нью-Йорк, которая, по моей мысли, должна
была удовлетворить голливудского режиссера, и единственная беда тут была в
том, что рассказ выходил слишком тоскливым. Реми едва мог прочесть его,
поэтому несколько недель спустя просто отнес его в Голливуд. Ли-Энн все и
без того слишком осточертело, и она чересчур нас ненавидела, чтобы
беспокоиться по поводу чтения вообще. Бессчетные дождливые часы я только и
делал, что пил кофе и корябал бумагу. В конце концов, я сказал Реми, что
так дело не пойдет: я хочу получить работу; а то без них с Ли-Энн я даже
сигарет себе купить не могу. Тень разочарования омрачила чело Реми - он
всегда бывал разочарован самыми смешными вещами. Сердце у него было просто
золотое.
Он устроил меня туда же, где работал сам, - охранником в бараки: я
прошел все необходимые процедуры, и, к моему удивлению, эти подлецы меня
наняли. Местный шеф полиции принял у меня присягу, мне выдали жетон,
дубинку, и теперь я стал "особым полицейским". Что бы сказали Дин, Карло
или Старый Бык Ли, узнай они об этом? Мне следовало носить темно-синие
брюки, черную тужурку и полицейскую фуражку; первые две недели приходилось
надевать брюки Реми, а поскольку он был высокого роста и имел солидное
брюшко, потому что от скуки много и жадно ел, то на свое первое ночное
дежурство я отправился, поддергивая штаны, как Чарли Чаплин. Реми дал мне
фонарик и свой автоматический пистолет 32 калибра.
- Где ты его взял? - спросил я.
- Прошлым летом, когда ехал на Побережье, я спрыгнул с поезда в
Норт-Платте, Небраска, ноги размять, смотрю - а в окне этот уникальный
пистолетик, я его быстренько приобрел и чуть не опоздал на поезд.
Я тоже попытался рассказать ему, что для меня самого значит Норт-Платт,
когда мы с парнями покупали там виски, а он хлопнул меня по спине и
сказал, что я самый большой комик в мире.
Освещая себе фонариком дорогу, я поднялся по крутым склонам южного
каньона, вылез на шоссе, по которому к ночному городу потоком неслись
машины, на другой стороне спустился с обочины, чуть не упал и вышел на дно
оврага, где у ручья стояла небольшая ферма, и где каждую божью ночь на
меня гавкала одна и та же собака. Оттуда уже идти было легче и быстрее -
по серебристой пыльной дороге под чернильно-черными деревьями Калифорнии,
как в фильме "Знак Зорро" или как во всех этих вестернах. Я обычно
вытаскивал пистолет и в темноте играл в ковбоев.
Потом поднимался еще на одну горку, а там уже стояли бараки. Они
предназначались для временного размещения иностранных строительные
рабочих. В них останавливались те, кто был здесь проездом и ждал своего
судна. Большинство ехало на Окинаву. Большинство от чего-то убегало -
обычно от тюрьмы. Там были крутые компании из Алабамы, ловкачи из
Нью-Йорка - в общем, всякой твари по паре. И представляя себе во всей
полноте, как ужасно будет целый год вкалывать на Окинаве, они бухали.
