двинулись на трамвае сквозь раскаленный денверский полдень искать работу.
Меня всего корежило от одной мысли об этом. Эдди трещал, не умолкая, как и
прежде. На рынке мы нашли человека, который согласился нанять нас обоих;
работа начиналась в четыре утра и заканчивались в шесть вечера. Человек
сказал:
- Мне нравятся парни, которым нравится работать.
- Тогда я как раз для вас, - ответил Эдди, но насчет себя я вовсе не
был уверен. Просто не буду спать, решил я. Так много других интересных дел.
На следующее утро Эдди там появился; я - нет. У меня была постель, а
Мэйджор покупал еду в ледник, и за это я ему готовил и мыл посуду. А сам
тем временем полностью встревал во всё. Однажды вечером Роулинсы устроили
у себя большую попойку. Мама-Роулинс уехала путешествовать. Рэй обзвонил
всех, кого знал, и сказал, чтобы принесли виски; потом прошелся по
девочкам у себя в записной книжке. С ними он заставил разговаривать, в
основном, меня. Объявилась целая куча девчонок. Я позвонил Карло узнать,
что сейчас делает Дин. Тот должен был приехать к Карло в три часа ночи.
После попойки я отправился туда.
Квартира Карло находилась в подвале старого кирпичного дома-меблирашки
на Грант-стрит возле церкви. Надо было зайти в проулок, спуститься по
каким-то ступенькам, открыть рассохшуюся дверь и пройти через что-то вроде
погреба, чтобы оказаться у его фанерной перегородки. Комната походила на
келью русского отшельника: кровать, свеча горит, из каменных стен сочится
влага, да еще висит какая-то безумная самодельная икона, его произведение.
Он читал мне свои стихи.
Те назывались "Денверская Хандра". Карло утром проснулся и услышал, как
на улице возле его кельи вякают "вульгарные голуби"; он увидел, как на
ветвях качаются "печальные соловьи", и те напомнили ему о матери. Серая
пелена опустилась на город. Горы, величественные Скалистые Горы, которые
видны на западе из любой части города, были сделаны из "папье-маше".
Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной. Он писал о
том, что Дин - "дитя радуги", он носит источник своих мук в терзаемом
агонией приапусе. Он называл его "Эдиповым Эдди", которому приходится
"соскабливать чуингам с оконных стекол". Он сидел в своем подвале и
размышлял над огромной тетрадкой, куда заносил все, что происходило каждый
день, - все, что сделал и сказал Дин.
Дин пришел по расписанию.
- Все четко, - объявил он. - Развожусь с Мэрилу и женюсь на Камилле,
и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с
тобой, дорогой Карло, съездим в Техас врубимся в Старого Быка Ли, в этого
клёвого гада, которого я никогда не видел, а вы двое о нем мне все уши
прожужжали, а только потом я поеду в Сан-Фран.
Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, они уселись на кровать и
уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел, как они
это делают.
Начинали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее, напомнили друг
другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин
извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и
хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры.
Карло сказал:
- Как раз когда мы пересекали Вазее, я хотел сказать тебе о том, что
чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда,
помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал,
что он вылитый твой отец?
- Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный
поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем
забыл, а сейчас вот ты мне напомнил... - И родились еще две новых темы.
Они и их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли, тот, и в
особенности - честен ли тот с ним в глубине своей души.
- Почему ты опять об этом?
- Я хочу знать одну последнюю вещь...
- Но вот, дорогой Сал, ты вот слушаешь, ты там сидишь - давай спросим
Сала.
Что он скажет?
И я сказал:
- Эта последняя вещь - то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не
может добиться этой последней вещи. Мы продолжаем жить в надеждах пойматъ
ее раз и навсегда.
- Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная
романтика Вулфа!
- сказал Карло.
А Дин сказал:
- Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет свое
собственное мнение, и на самом деле, как ты думаешь, Карло, ведь в этом
есть какое-то достоинство - как он там сидит и врубается в нас, этот
ненормальный приехал через всю страну, - старик Сал не скажет, ни за что
не скажет.
- Дело не в том, что я не скажу, - запротестовал я. - Я просто не
знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это
чересчур для всякого.
- Все, что ты говоришь, негативно.
- Тогда чего же вы хотите?
- Скажи ему.
- Нет, ты скажи.
- Нечего говорить, - сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло.
Я натянул ее на глаза. - Я хочу спать.
- Бедный Сал постоянно хочет спать. - Я сидел тихо. Они начали снова:
- - Когда ты занял пятачок расплатиться за жареную курицу...
- Да нет, чувак, за чили! Помнишь, в "Техасской Звезде"?
- Я спутал со вторником. Когла ты занимал тот пятачок, ты еще сказал,
вот слушай, ты сказал: "Карло, это последний раз, когда я тебя напрягаю,"
- как будто на самом деле ты имел в виду, что я согласился на то, чтобы
ты меня больше не напрягал.
- Нет-нет-нет, совсем не так... Теперь, если тебе угодно, обрати
внимание на ту ночь, когда Мэрилу плакала у себя в комнате и когда,
повернувшись к тебе и указав своей еще более усиленной искренностью тона,
которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то
есть, я своей актерской игрой показал, что... Но погоди, дело-то не в этом!
- Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что... Но я не стану больше
тебя обвинять. Да - вот то, что я сказал... - Они всё говорили и
говорили вот так до самой зари. На рассвете я взглянул на них. Они
увязывали последние утренние дела: - Когда я сказал тебе, что мне надо
спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять
утра, то у меня появился безаппеляционный тон вовсе не из-за того, что ты
до этого сказал о необязательности сна, а только - учти, только! - лишь
потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было
необходимо лечь спать, в смысле, у меня глаза слипаются, покраснели,
болят, устали, избиты...
- Ах, дитя... - вздохнул Карло.
- Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину.
- Машину так не остановить! - заорал Карло во весь голос. Запели
первые птицы.
- Вот сейчас, когда я подниму руку, - сказал Дин, - мы закончим
разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что надо просто
прекратить говорить и просто лечь спать.
- Ты не сможешь так остановить машину.
- Стоп машина! - сказал я. Они посмотрели в мою сторону.
- Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? - Я сказал
им, о чем я думал: что они оба - потрясающие маньяки, и что я всю ночь
слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого
перевала Берто, состоящий, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в
самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и
сказал:
- Если так пойдет и дальше, вы оба свихнетесь, но дайте мне знать, что
с вами будет происходить.
Я ушел от них, сел в трамвай и поехал к себе на квартиру, а горы Карло
Маркса из папье-маше занимались красным, пока великое солнце поднималось
из-за восточных равнин.
9
Вечером меня потащили в поход в горы, и я не видел Дина и Карло пять
дней. Бэйб Роулинс взяла попользоваться на выходные машину своего
начальника, мы захватили с собой костюмы, развесили их по окнам машины и
двинулись в сторону Сентрал-Сити: Рэй Роулинс за рулем, Тим Грэй
развалился сзади, а Бэйб восседала впереди. Я впервые увидел Скалистые
Горы изнутри. Сентрал-Сити - древний горняцкий поселок, когда-то
прозванный "Самой Богатой Квадратной Милей в Мире"; старые ястребы,
бродившие по горам, нашли там значительные залежи серебра. Они разбогатели
в одночасье и выстроили себе на крутом склоне посреди своих хибар
прекрасный оперный театрик. Туда приезжала Лиллиан Расселл(4) и звезды
европейской оперы. Потом Сентрал-Сити стал городом-призраком, пока
энергичные типы из Торговой Палаты нового Запада не решили возродить это
местечко. Они отполировали маленький театр, и каждое лето там стали
гастролировать звезды из Метрополитена. Для всех это были замечательные
каникулы. Туристы съезжались отовсюду - даже из Голливуда. Мы поднялись в
гору и обнаружили, что узкие улочки под завязку набиты расфранченной
публикой. Я вспомнил мейджоровского Сэма: Мейджор был прав. Он и сам был
здесь - обращал ко всем свою широкую светскую улыбку, самым искренним
образом охая и ахая по поводу абсолютно всего.
- Сал, - закричал он, хватая меня за руку, - ты только посмотри на
этот старенький городок. Ты только подумай, как здесь было сто - да куда
там, к черту, всего восемьдесят, шестьдесят - лет назад: у них была опера!
- Ага, - сказал я, подражая одному из его персонажей, - но они-то
здесь.
- Сволочи, - выругался он. И отправился отдыхать дальше под ручку с
Бетти Грэй.
Бэйб Роулинс оказалась довольно предприимчивой блондинкой. Она знала
один старый шахтерский домик на окраине, где мальчики в эти выходные могли
бы ночевать: нам нужно было лишь вычистить его. К тому же, в нем можно
было закатывать большие вечеринки. Это была старая развалюха; внутри на
всем лежал дюймовый слой пыли, еще там было крыльцо, а на задах -
колодец. Тим Грэй с Рэем Роулинсом засучили рукава и приступили к уборке,
и эта громадная работа заняла у них весь день и еще часть ночи. Но они
заначили ящик пива - и все было здорово.
Что касается меня, то мне в тот день поручалось сопровождать Бэйб в
оперу. Я надел костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер
как бродяга; теперь же на мне сидел четкий костюм, под руку -
ослепительная, хорошо одетая блондинка, и я кланялся разным персонам под
канделябрями в фойе. Что бы сказал Джин с Миссиссиппи, если б увидел меня!
Давали "Фиделио".
- Хакая хмарь! - рыдал баритон, восставая из темницы под стонущим
камнем. Я рыдал вместе с ним. Я тоже вижу жизнь вот так. Опера меня
настолько увлекла, что я ненадолго забыл обстоятельства собственной
сумасшедшей жизни и потерялся в великих скорбных звуках Бетховена и
богатых рембрандтовских тонах повествования.
- Ну, Сал, как тебе постановка этого года? - гордо спросил меня потом
Денвер Д.Долл на улице. Он был как-то связан с Оперной Ассоциацией.
- Какая хмарь, какая хмарь, - ответил я. - Совершенно великолепно.
- Теперь тебе непременно надо встретиться с артистами, - продолжал он
своим официальным тоном, но, к счастью, забыл об этом в горячке других дел
и исчез.
Мы с Бэйб вернулись в шахтерскук хижину. Я разоблачился и тоже взялся
за уборку.
Это была гигантская работа. Роланд Мэйджор сидел посредине большой
комнаты и отказывался помогать. На маленьком столике перед ним стояла
бутылка пива и стакан. Пока мы носились вокруг с ведрами воды и швабрами,
он предавался воспоминаниям:
- Ах, если бы вы только могли поехать со мною, попить чинзано,
послушать музыкантов из Бандольи - вот тогда бы вы пожили по-настоящему.
И потом - жить в Нормандии летом: сабо, старый тонкий кальвадос... Давай,
Сэм, - обращался он к своему невидимому собеседнику. - Доставай вино из
воды, посмотрим, хорошо ли оно охладилось, пока мы ловили рыбу. - Ну,
прямо из Хемингуэя, в натуре.
Позвали девчонок, проходивших мимо:
- Давайте, помогите нам тут все вычистить. Сегодня все к нам
приглашаются. - Те помогли. На нас работала здоровенная бригада. В конце
пришли певцы из оперного хора, в основном - молодые пацаны, - и тоже
включились в работу.
Солнце село.
Когда дневные труды были закончены, Тим, Роулинс и я решили привести
