Работа особых охранников состояла в том, чтобы следить, не разнесли бы они
эти бараки к чертовой матери. Наша штаб-квартира располагалась в главном
здании - деревянном сооружении с дежуркой, стены которой были облицованы
панелями. Здесь-то мы и сидели вокруг конторки, сдвинув с бедер пистолеты
и зевая, а старые копы травиди байки.
Кошмарная команда - люди с фараонскими душами, все, кроме Реми и меня.
Реми пытался этим просто заработать на жизнь, я - тоже, однако те
действительно хотели производить аресты и получать благодарности от шефа
городской полиции.
Они даже утверждали, что если не сделаешь хотя бы одного ареста в
месяц, то тебя уволят. Я аж присел от такой перспективы - кого-нибудь
арестовать. На самом же деле, вышло так, что в ту ночь, когда разыгралась
вся эта свистопляска, я был так же пьян, как и вся блотня в бараках.
Как раз на ту ночь график составили так, что целых шесть часов я
оставался совсем один - единственный коп на весь участок; а в бараках
нажрались, казалось, все до единого. Дело в том, что их судно утром
отходило - вот они и квасили, как моряки, которым наутро сниматься с
якоря. Я сидел в дежурке, задрал ноги на стол, и читал "Синюю Книгу" с
приключениями в Орегоне и на Северных Территориях, когда вдруг понял, что
в обычно спокойной ночи раздается гул какой-то активной деятельности. Я
вышел на улицу. Буквально в каждом чертовом бараке на участке горел сват.
Орали люди, бились бутылки. Для меня вопрос стоял так: сделай или умри. Я
вытащил фонарик, подошел к самой шумной двери и постучал. Кто-то слегка
приоткрыл ее:
- Тебе чего надо?
Я ответил:
- Сегодня ночью я охраняю эти бараки, и вы, парни, должны себя вести
как можно тише. - Или ляпнул какую-то подобную глупость. Дверь перед моим
носом захлопнули. Все это было как в вестерне: пришло время утвердить
себя. Я снова постучал. На этот раз дверь приотворили шире. - Послушайте,
- сказал я. - Мне не хочется вас лишний раз беспокоить, чуваки, но я
потеряю работу, если вы будете так сильно шуметь.
- Ты кто?
- Я здесь охранник.
- Я тебя раньше не видел.
- Ну, вот жетон.
- А зачем тебе эта хлопушка на жопе?
- Это не моя, - извинился я. - Взял на время поносить.
- Ну на, хлебни за ради Бога. - Хлебнуть я был не прочь. И даже
дважды. Я сказал:
- Лады, парни? Вы будете сидеть тихо, ага? Мне тут устроят, сами
понимаете.
- Все нормально, пацан, - ответили мне. - Вали на свои обходы.
Захочешь хлебнуть еще - приходи.
Таким макаром я пошел по всем дверям и довольно скоро накушался так же,
как и остальные. По утрам моей обязанностью было поднимать на
шестидесятифутовом шесте американский флаг, и в то утро я повесил его
вверх тормашками и отправился домой спать. Когда я вечером пришел снова,
постоянные копы хмуро сидели в дежурке.
- Выкладывай, парень, что тут за шум был прошлой ночью? К нам
поступили жалобы от людей, которые живут вон в тех домах на той стороне
каньона.
- Не знаю, - ответил я. - Сейчас, вроде, все спокойно.
- Контингент уплыл. Ты должен был тут ночью поддерживать порядок, шеф
на тебя орет. И вот еще что - ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за
то, что поднял на правительственной мачте государственный флаг вверх
ногами?
- Вверх ногами? - Я был в ужасе: конечно, я этого не знал - каждое
утро я делал это машинально.
- Да, сэр, - сказал жирный коп, двадцать два года прослуживший
охранником в Алькатразе. - За такое можно запросто загреметь. -
Остальные мрачно кивали.
Они всегда прочно усаживались своими жопами; они гордились своей
работой. Они поглаживали свои пистолеты и говорили о них. У них все аж
чесалось - так им хотелось кого-нибудь застрелить. Нас с Реми.
У того копа, что был охранником в Алькатразе, было жирное брюхо; он уже
подбирался к шестидесяти и был на пенсии, но не мог сидеть вдали от той
среды, что питала его черствую душу всю жизнь. Каждый вечер он ездил на
работу в своем старом "форде" 35-го года, приезжал точно вовремя и
усаживался за конторку.
Потом мучительно пыхтел, заполняя простейший бланк, который приходилось
заполнять всем каждую ночь: обходы, время, что произошло и так далее.
После этого он откидывался назад и начинал:
- Жалко, что тебя здесь не было пару месяцев назад, когда мы с
Кувалдой (это был еще один коп, молодой тип, раньше хотевший стать
объездчиком в Техасе, но вынужденный довольствоваться своей нынешней
участью) арестовали пьянчугу в бараке Г. Ну, парень, надо было видеть, как
кровища хлестала. Я сегодня тебя туда свожу - сам посмотришь пятна на
стенке. Он у нас летал из угла в угол:
сначала Кувалда, потом я, потом он затих и успокоился. Парень поклялся
нас убить, как только выйдет из тюрьмы: он получил тридцать дней. И вот
уже два месяца прошло, а он еще не появлялся. - В этом как раз и была
соль всей истории. Они его так застращали, что он трусил вернуться и убить
их.
А старый коп продолжал мило вспоминать об ужасах Алькатраза:
- Мы, бывало, заставляли их маршировать на завтрак как в Армии. Пусть
только кто попробует не в ногу идти. Все тикало, как часы. Это надо было
видеть. Я проработал там охранником двадцать два года. Никогда никаких
хлопот не было. Те парни знали, что мы не шутим. Многие мягчают, когда
охраняют зэков, - такие-то обычно и попадают в разные переплеты. Ну, вот
взять тебя: из того, что я над тобой наблюдаю, ты, мне кажется, слишком
много поблажек даешь. - Он попыхтел трубкой и колюче взглянул на меня. -
Они, знаешь ли, этим пользуются.
Это я знал. И сказал ему, что не подхожу для такой работы.
- Да, но ты же устраивался сюда. Теперь тебе нужно решать - туда или
сюда, иначе никогда ничего не добьешься. Это твой долг. Раз принял
присягу, нечего мириться с такими вещами. Надо поддерживать закон и
порядок.
Я не знал, что ответить: он был прав; но больше всего мне хотелось
выбраться отсюда в ночь и исчезнуть где-нибудь, ходить по всей стране и
узнавать, чем люди занимаются.
Другой коп, Кувалда, был высоким, мускулистым, черноволосым и коротко
стриженным; у него нервно подергивалась шея - как у боксера, который
постоянно бьет одним кулаком в другой. Он лепил себя под этакого
техасского объездчика старых времен. Свой револьвер он носил низко вместе
с патронташем, постоянно таскал с собой какую-то маленькую плетку, с него
везде свисали кусочки кожи; он напоминал ходячую камеру пыток: ботинки
блестят, тужурка болтается, фуражка набекрень - сапог только не хватает.
Он постоянно показывал мне борцовские захваты - подцеплял меня между ног
и легко поднимал в воздух. В смысле силы я мог бы тем же самым приемом
подбросить его к потолку, и я это хорошо знал, но никогда не подавал виду,
чтобы он не захотел устроить со мною матч. Схватка с таким парнем
неизбежно кончится стрельбой. А я уверен, что он стрелял лучше - у
меня-то в жизни никогда не было пистолета. Я его даже заряжать боялся. Ему
отчаянно хотелось кого-нибудь арестовывать. Однажды ночью, когда мы были с
ним на дежурстве вдвоем, он влетел в нашу контору багровый от злости:
- Я там сказал парням, чтобы они вели себя тихо, а они по-прежнему
шумят. Я им еще раз сказал. Я всегда даю чуваку два шанса. Третьего не
даю. Пойдем-ка со мной туда, я их арестую.
- Слушай, давай я им дам третий шанс, - предложил я. - Я с ними
поговорю.
- Нет, сэр, я никогда никому не даю больше двух шансов. - Я вздохнул.
Ну вот, приехали. Мы пошли в комнату к нарушителям. Кувалда открыл дверь и
приказал всем выходить по одному. Было очень стремно. Все буквально
покраснели от смущения.
Вот вам вся история Америки. Каждый делает то, что считает для себя
нужным. Что с того, если кучка людей громко разговаривает и киряет ночь
напролет? Но Кувалде хотелось что-то доказать. Он и меня притащил с собой
- на тот случай, если они до него прыгнут. А запросто могли бы. Все они
были братьями, все из Алабамы. Мы зашагали обратно в дежурку - Кувалда
впереди, я сзади.
Один из парней сказал мне:
- Ты скажи этому говнюку жопоухому, чтобы он не сильно дергался, а?
Нас за это могут уволить, и мы не доедем до Окинавы.
- Ладно, я с ним поговорю.
В дежурке я посоветовал Кувалде бросить эту затею и забыть о ней. Тот,
покраснев до ушей, ответил так, чтобы всем было слышно:
- Я никогда никому не даю больше двух шансов.
- Какого диаболо? - сказал алабамец. - Да какая разница? Ведь мы же
можем потерять работу. - Кувалда ничего на это не ответил и стал
заполнять бланки на арест. Арестовал он только одного; патрульную машину
вызвали из города. Те приехали и забрали чувака. Остальные братья угрюмо
вышли на улицу.
- Что Ма скажет? - говорили они. Один вернулся ко мне:
- Скажи этому техасскому сучьему потроху, что если завтра мой брат не
выйдет из тюряги, то вечером его возьмут за жопу. - Я Кувалде так и
передал, только более нейтрально, и он ничего не ответил. Братец их
отделался легким испугом, и ничего не произошло. Эту партию тоже
благополучно сплавили на пароход, и заехала новая дикая компания. Если бы
не Реми Бонкёр, я бы не задержался на этой работе больше пары часов.
Но мы с Реми оставались вдвоем на ночном дежурстве много раз, и вот
тогда-то все было ништяк. Мы лениво делали свой первый вечерний обход,
Реми дергал все двери, чтобы проверить, хорошо ли они заперты, и надеялся,
что какая-нибудь откроется.
Обычно он говорил:
- Уже много лет у меня есть идея натренировать пса - сделать из него
супервора: он заходит в комнаты к этим парням и вытаскивает у них из
карманов доллары. Я бы натаскал его не брать ничего, кроме зелененьких: я
бы заставлял его нюхать их целыми днями. А если б это было вообще в
человеческих силах, то я бы натаскал его брать вообще одни двадцатки. -
Из Реми так и перли безумные планы: про этого пса он рассказывал мне
целыми неделями. Только однажды он на самом деле нашел незапертую дверь.
Мне его замысел не понравился, поэтому я прошел дальше по коридору. Реми
осторожно приотворил ее. И нос к носу столкнулся с управляющим всех
бараков. Реми ненавидел эту рожу. Он спрашивал у меня:
- Как фамилия того русского писателя, о котором ты все время трындишь,
- ну, который еще пихал газеты себе в ботинки и ходил в цилиндре, которой
вытащил из мусорного ведра? - Это была карикатура на то, что я
рассказывал Реми о Достоевском. - А-а, всё, вспомнил... этот...
Достаёвский. У человека с такой рожей, как у нашего управляющего, может
быть только одна фамилия - Достаёвский.
- Единственная незапертая дверь, которую он обнаружил, принадлежала
Достаёвскому. Тот спал, когда услышал, как кто-то балуется с его дверной
ручкой.
Он подскочил к двери как был, в пижаме - и выглядел от этого вдвойне
уродливей.
Когда Реми открыл ее, то увидел помятую харю, гноящуюся ненавистью и
тупой злобой:
- Что все это означает?
- Я просто пробовал дверь. Я думал, что это... э-э... кладовка. Я
искал половую тряпку.
- В каком смысле - "искал тряпку"?
- Ну... это...
Тут я вышел вперед и сказал:
- Там наверху в коридоре кого-то стошнило. Нам надо подтереть.
- Это не кладовка, и здесь нет никаких тряпок. Это моя комната. Еще
одно такое происшествие - и я назначу вам, парни, служебное
расследование, и вас вышвырнут. Вы меня поняли?
- Наверху кого-то стошнило, - повторил я.
- Кладовка - в том конце коридора. Вон там. - И он показал пальцем,
подождал, пока мы туда сходим, принесем тряпку, что мы и сделали, и, как
идиоты, потащили ее наверх.
Я сказал:
- Черт бы тебя побрал Реми, из-за тебя мы всегда впутываемся в
истории. Чего тебе спокойно не сидится? Зачем обязательно что-то красть?
- Мир мне кой-чего задолжал - вот и все. Старого маэстро новой песне
не научишь. А если ты будешь со мной и дальше в таком духе разговаривать,
то я начну и тебя звать Достаёвским.
Реми был совсем как дитя малое. Где-то в прошлом, в его одиноком
школьном детстве во Франции у него всё отбирали: приемные родители просто
