ждали автобусов или просто толпились вокруг; там было много индейцев,
смотревших на всё своими окаменевшими глазами. Девчонка перестала со мной
разговаривать и прилипла к моряку и остальным. Кент дремал на скамейке. Я
тоже сел. Полы автостанций одинаковы по всей стране, они всегда в бычках,
заплеваны и поэтому нагоняют тоску, присущую только автостанциям. Какой-то
миг это ничем не отличалось от Ньюарка, если не считать той великой
огромности снаружи, которую я так любил. Я оплакивал то, что мне пришлось
нарушить чистоту всей моей поездки, что я не берег каждый цент, чего-то
тянул и нисколько не продвигался вперед, валял дурака с этой надутой
девчонкой и потратил на нее все свои деньги. Мне стало противно. Я не спал
под крышей так давно, что не в силах был даже материться и пенять себе, и
поэтому уснул: свернулся калачиком на сиденье, подложив вместо подушки
свою парусиновую сумку, и проспал до восьми утра под сонное бормотание и
шум станции, через которую проходят сотни людей.
Проснулся я с оглушительной головной болью. Кента рядом не было -
наверное, упылил в свою Монтану. Я вышел наружу. И там, в голубом воздухе,
впервые увидел вдалеке огромные снежные вершины Скалистых Гор. Я глубоко
вдохнул. Надо попасть в Денвер просто немедленно. Сначала я позавтракал -
умеренно так: тост, кофе и одно яйцо, - а потом двинул из города в
сторону шоссе. Фестиваль Дикого Запада еще продолжался: шло родео, и
прыжки с гиканьем вот-вот должны были начаться по-новой. Я оставил все это
за спиной. Мне хотелось увидеть свою банду в Денвере. Я перешел по виадуку
через железную дорогу и подошел к кучке хижин на развилке шоссе: обе
дороги вели в Денвер. Я выбрал ту, что поближе к горам, - чтобы можно
было на них смотреть. Сразу же меня подобрал молодой парень из
Коннектикута, который путешествовал на своем тарантасе по стране и
рисовал; он был сыном редактора откуда-то с Востока. Рот у него не
закрывался; мне же было паршиво и от выпитого, и от высоты. Один раз чуть
не пришлось высовываться прямо из окна. Но к тому времени, как он меня
высадил в Лонгмонте, Колорадо, я снова чувствовал себя нормально и даже
начал рассказывать ему о том, как езжу по всей стране сам. Он пожелал мне
удачи.
В Лонгмонте было прекрасно. Под громаднейшим старым деревом там был
пятачок зеленой травки, принадлежавший бензоколонке. Я спросил служителя,
нельзя ли мне здесь поспать, и тот ответил, что, конечно, можно; поэтому я
расстелил свою шерстяную рубашку, улегся в нее лицом, выставил локоть
наружу и, нацелив один глаз на заснеженные вершины, полежал вот так под
жарким солнышком всего какой-то миг, а потом заснул на пару восхитительных
часов, и единственное неудобство мне доставлял заблудившийся колорадский
муравей. Ну, вот я и в Колорадо! - торжествующе думал я. Черт! черт!
черт! Получается! И после освежающего сна, наполненного обрывками паутины
моей прежней жизни на Востоке, я встал, умылся в мужском туалете на
заправке и зашагал дальше, снова четкий как чайник, купив себе густой
молочный коктейль в придорожной закусочной, чтобы слегка заморозить
раскаленный, исстрадавшийся желудок.
Совершенно случайно коктейль мне взбивала очень красивая колорадская
девчонка:
она вся была одна сплошная улыбка; я был ей благодарен - это окупало
предыдущую ночь целиком. Я сказал себе: у-ух! А как же тогда будет в
Денвере! Я снова вышел на жаркую дорогу - и вот уже качу дальше в
новехонькой машине, за рулем - денверский бизнесмен лет тридцати пяти. Он
рванул семьдесят. У меня все зудело - я считал минуты и отнимал мили.
Прямо впереди, за покатыми пшеничными полями, золотистыми от дальних
снегов Эстес, я, наконец, скоро увижу старину Денвер. Я представлял себя
сегодня вечером в денверском баре со всей нашей толпой, и в их глазах я
буду чужим и странным, оборванным, как Пророк, который прошел через всю
землю, чтобы донести до них темное Слово, и единственное Слово, которое у
меня для них было, - это "У-ух!" У нас с человеком завязался долгий
душевный разговор о наших соответственных планах на жизнь, и прежде, чем я
успел сообразить, мы уже проезжали мимо оптовых фруктовых рынков в
пригороде Денвера; там были дымовые трубы, дым, железнодорожные депо,
здания из красного кирпича и вдалеке - серый камень центральной части
города; и вот я уже в Денвере. Он высадил меня на Латимер-стрит. Я
поплелся дальше, весьма шаловливо и радостно скалясь, смешавшись с местной
толпой старых бродяг и битых ковбоев.
6
Я тогда еще не знал Дина так близко, как сейчас, и первым делом мне
хотелось найти Чада Кинга, что я и сделал. Я позвонил ему домой и
поговорил с его матерью, - она сказала:
- Сал, это ты? Что ты делаешь в Денвере?
Чад - такой худой светловолосый парень со странным шаманским лицом,
которое хорошо согласуется с его интересом к антропологии и доисторическим
индейцам. Его нос мягко и почти сливочно горбится под золотым ореолом
волос; он красив и грациозен, как какой-нибудь фраер с Запада, который
ходит на танцульки в придорожный кабак и поигрывает в футбол. Когда он
говорит, становится слышно такое легкое металлическое подрагивание
произношения:
- То, что мне всегда нравилось, Сал, в индейцах Равнин, это как бывают
они обескуражены после того, как нахвастаются количеством добытых
скальпов. У Ракстона в "Жизни на Дальнем Западе" есть индеец, который весь
заливается краской потому, что у него так много скальпов, и бежит как
угорелый в степи, чтобы насладиться славой своих деяний подальше от чужих
глаз. Вот это как раз меня чертовски подначивало!
Мать Чада определила, что этим сонным денверским днем он должен плести
индейские корзины в местном музее. Я позвонил ему туда; он приехал за мной
на стареньком двухместном "форде", на котором обычно ездил в горы копать
свои индейские экспонаты. Он вошел в зал автостанции в джинсах и с
широченной улыбкой. Я сидел на полу, подложив сумку, и разговаривая с тем
же самым моряком, что был со мною на автостанции в Шайенне; я расспрашивал
его, что стало с блондинкой. Ему так все осточертело, что он не отвечал.
Мы с Чадом забрались в автомобильчик, и первое, что ему надо было сделать,
- это забрать какие-то карты в мэрии. Потом - встретиться со старым
школьным учителем, потом еще что-то, а мне всего-навсего хотелось выпить
пива. И где-то в затылке у меня шевелилась неуправляемая мысль: где Дин и
что он сейчас делает. Чад по какой-то странной причине решил больше не
быть Дину другом и теперь даже не знал, где тот живет.
- А Карло Маркс в городе?
- Да. - Но с этим он тоже больше не разговаривал. Это было началом
ухода Чада Кинга от всей нашей толпы. Потом, в тот же день, мне пришлось
вздремнуть у него дома. Мне сказали, что Тим Грэй приготовил для меня
квартиру где-то на Колфакс-авеню, и что Роланд Мэйджор уже там поселился и
ждет меня. Я ощущал в воздухе какой-то заговор, и этот заговор
разграничивал в нашей компании две группы: Чад Кинг, Тим Грэй, Роланд
Мэйджор вместе с Роулинсами, в общем, сговорились игнорировать Дина
Мориарти и Карло Маркса. Я влип как раз в середину этой интересной
войнушки.
Война эта была не без социальных обертонов. Дин был сыном алкаша,
одного из самых запойных бродяг на Латимер-стрит, и на самом деле
воспитывался этой улицей и ее окрестностями. Когда ему было шесть лет, он
умолял в суде, чтобы его папу отпустили. Он клянчил деньги в переулках
вокруг Латимер и таскал их отцу, который ждал его, сидя со старым
приятелем среди битых бутылок. Потом, когда подрос, он начал ошиваться по
бильярдной "Гленарм"; установил рекорд Денвера по угону автомобилей, и его
отправили в исправительную колонию. С одиннадцати до семнадцати лет он
провел в колонии. Его специальностью было угнать машину, днем поохотиться
на девочек-старшеклассниц, увезти их покататься в горы, сделать их там и
вернуться спать в любую городскою гостиницу, где в номерах есть ванны. Его
отец, когда-то уважаемый и трудолюбивый жестянщик, спился вином, что еще
хуже чем спиться виски, и опустился настолько, что зимой стал ездить на
товарняках в Техас, а летом возвращался в Денвер. У Дина были братья по
матери - та умерла, когда он был совсем маленьким, - но он им не
нравился, единственными корешами его были парни из бильярдной. В тот сезон
в Денвере Дин, обладавший громаднейшей энергией - такой американский
святой нового вида, - и Карло были монстрами подземелья, вместе с бандой
из бильярдной, и самым прекрасным символом этого служило то, что Карло жил
в подвале на Грант-стрит, и мы все провели там не одну ночку до самой зари
- Карло, Дин, я, Том Снарк, Эд Данкель и Рой Джонсон. Об этих остальных
позже.
В свой первый день в Денвере я спал в комнате Чада Кинга, пока его мать
хлопотала по хозяйстру внизу, а сам Чад работал в библиотеке. Стоял жаркий
высокогорный июльский день. Я бы так и не смог заснуть, если бы не
изобретение отца Чада Кинга. Ему, прекрасному доброму человеку, было за
семьдесят, старый и дряхлый, ссохшийся и изможденный, он рассказывал
истории с медленным-медленным смаком - хорошие истории о своем детстве на
равнинах Северной Дакоты в восьмидесятых годах, когда забавы ради он
катался на пони без седла и гонялся за койотами с дубиной. Потом стал
учителем в деревне на "оклахомской рукоятке" и, наконец, дельцом на все
руки в Денвере. Его контора по-прежнему находилась ниже по улице, над
гаражом - там все так же стояло шведское бюро и валялись пыльные кипы
бумаг, следы былых финансовых лихорадок. Он изобрел особый кондиционер
воздуха. Вставил в оконную раму обычный вентилятор и каким-то образом
пропустил холодную воду по змеевику перед урчащими лопастями. Результат
оказался идеальным - в радиусе четырех футов от вентилятора, - а затем
вода в жаркий день, очевидно, превращалась в пар, и нижняя часть дома
раскалялась как обычно. Но я спал на кровати Чада под самым вентилятором,
на меня пялился большой бюст Гёте, и я очень уютно заснул - только чтобы
проснуться спустя двадцать минут, замерзнув до смерти. Я натянул на себя
одеяло, но все равно было холодно.
Наконец, я так замерз, что спать больше не мог, и спустился вниз.
Старик спросил, как работает его изобретение. Я ответил, что оно работает
дьявольски здорово, и не кривил душой - в определенных пределах. Мне
понравился этот человек. Он просто гнулся от воспоминаний.
- Я как-то сделал пятновыводитель, и его с тех пор скопировали многие
большие фирмы на Востоке. Я уже несколько лет пытаюсь что-то за него
получить. Если б вот только хватило денег на порядочного юриста... - Но
было уже слишком поздно нанимать порядочного юриста, и он удрученно сидел
у себя в доме. Вечером у нас был чудесный обед, приготовленный матерью
Чада, - бифштекс из оленины, которую дядя Чада добыл в горах. Но где же
Дин?
7
Следующие десять дней были, как выразился бы У.К.Филдс(3), "чреваты
возвышенной бедою" - и безумны. Я вписался к Роланду Мэйджору в шикарную
квартирку, принадлежавшую предкам Тима Грэя. У каждого из нас была своя
спальня, еще имелась кухонька с едой в леднике и громадная гостиная, где
Мэйджор сидел в шелковом халате и сочинял свой новейший рассказ в духе
Хемингуэя - краснолицый толстенький холерик, ненавидевший все на свете;
но он же мог зажигать очаровательнейшую и милейшую улыбку в мире, когда
реальная жизнь по ночам преподносила ему какой-нибудь добряк. Он такой
сидел за столом, а я прыгал вокруг по толстому мягкому ковру в одних
щтанах. Он только что закончил рассказ про парня, впервые в жизни
приехавшего в Денвер. Его зовут Фил. Его спутник - таинственный и
спокойный чувак по имени Сэм. Фил идет врубаться в Денвер, и его сильно
достает какая-то богема. Потом возвращается в гостиничный номер и
похоронным тоном говорит:
- Сэм, они и здесь есть.
А тот просто печально глядит в окно.
- Да, - отвечает он. - Я знаю.
И весь прикол в том, что Сэму не обязатально ходить и смотреть самому.
