дня, когда сам попаду в этот блокнотик. В последнее время я так много
денег отсылал тетке, что покупал еды всего на четыре-пять долларов в
неделю. В соответствии с тем, что сказал президент Трумэн, я увеличил свою
долю еще на несколько долларов. Однако, Реми казалось, что мой вклад
недостаточен; поэтому он взялся развешиватъ на стенке в ванной магазинные
чеки за продукты - такие длинные ленты с наименованиями покупок, - чтобы
я их видел и смекал, что к чему. Ли-Энн была убеждена, что Реми прячет от
нее деньги, - ну, и я за компанию тоже. Она пригрозила уйти от него.
Реми скривился:
- Ну и куда ты пойдешь?
- К Джимми.
- К Джимми?! К кассиру на ипподроме? Ты слышал это, Сал? Ли-Энн
собирается уйти и окрутить кассира на скачках. Не забудь метлу, дорогая,
лошади всю неделю будут жрать много овса на мои сто долларов.
Все это стало принимать нехорошие размеры; дождь хлестал. Ли-Энн жила
здесь как бы с самого начала, а поэтому велела Реми собирать манатки и
выметаться. Тот начал собирать манатки. Я уже представлял себя в этой
хибаре наедине с необузданной мегерой и попытался вмешаться. Реми толкнул
Ли-Энн. Та прыгнула и попыталась схватить пистолет. Реми передал пистолет
мне и велел спрятать; в обойме оставалось восемь патронов. Ли-Энн начала
вопить и, в конце концов, накинула плащ и побежала по грязи за
полицейским, да еще за каким - за нашим старым другом Алькатразом. К
счастью, того не было дома. Она вернулась, совершенно вымокнув. Я затаился
у себя в углу, засунув голову между колен. Боже, что я здесь делаю, за три
тысячи миль от дома? Зачем я сюда вообще приехал? Где мой неспешный
пароход в Китай?
- И вот еще что, мерзавец, - орала Ли-Энн. - Сегодня я в последний
раз тебе готовила твои поганые мозги с яйцами и твою поганую поджарку,
чтобы ты набивал ими свое поганое брюхо, жирел и мерзел прямо у меня на
глазах.
- Хорошо, - спокойно ответил Реми. - Очень хорошо. Когда я с тобой
сошелся, я не ожидал, конечно, никаких розочек и луны в небесах, и сегодня
ты меня не удивила. Я для тебя кое-что пытался сделать, я старался для вас
обоих - вы оба меня подвели. Я ужасно, ужасно в вас обоих разочарован, -
продолжал он абсолютно искренне. - Я думал, из всех нас вместе что-нибудь
выйдет - что-нибудь прекрасное и крепкое, я пытался, я ездил в Голливуд,
я устроил Сала на работу, я покупал тебе красивые платья, я хотел
познакомить тебя с прекраснейшими людьми в Сан-Франциско. Ты отказалась -
вы оба отказались выполнить ничтожнейшее мое пожелание. Я ничего не просил
взамен. Теперь я прошу об одной последней услуге и больше никогда ни о чем
просить не стану. В следующую субботу в Сан-Франциско приезжает мой отчим.
Я прошу вас только об одном: чтобы вы поехали со мною и попытались сделать
так, чтобы было похоже на то, о чем я ему писал. Другими словамм, ты,
Ли-Энн, ты - моя девушка, а ты, Сал, ты - мой лучший друг. У меня
получится занять сотню долларов на субботний вечер. Я сделаю так, чтобы
мой отец хорошо провел здесь время и уехал без всякого беспокойства обо
мне.
Вот так новость. Отчим Реми был знаменитым врачом с практиками в Вене,
Париже и Лондоне. Я сказал:
- Ты имеешь в виду, что собираешься истратить сотню долларов на своего
отчима?
Да у него самого больше денег, чем у тебя когда-нибудь будет? Ты по уши
залезешь в долги, чувак!
- Все нормально, - тихо ответил Реми, и в его голосе сквозило
поражение. - Я прощу у вас только одну последнюю вещь - чтобы вы
попытались, по крайней мере, сделать вид, что все в порядке, и произвели
хорошее впечатление. Я люблю своего отчима и уважаю его. Он приезжает с
молодой женой. Мы должны оказывать им всяческие любезности. - Временами
Реми бывал просто воплощением благородства.
На Ли-Энн это произвело впечатление, и она уже захотела встретиться с
его отчимом: она рассчитывала, что можно будет окрутить папочку, раз уж с
сыном ничего не вышло.
Подкатил субботний вечер. Я уже бросил ту работу у легавых - как раз
перед тем, как меня собрались увольнять за недостаточное количество
арестов, и этот субботний вечер был у меня последним. Сначала Реми и
Ли-Энн отправились не встречу с отчимом к нему в отель; у меня уже были
деньги на дорогу, и я пьянствовал себе в баре внизу. Потом поднялся к ним
- - опоздав, как не знаю кто.
Дверь открыл его папа, почтенный высокий господин в пенсне.
- Ах, - произнес я, завидя его, - месье Бонкёр, как поживаете? Je
suis haut!(5) - воскликнул я, по-французски имея в виду, что "дух мой
парит высоко"
- в том смысле, что я выпивши, но на самом деле по-французски это не
означало ничего. Доктор был озадачен. Я уже спутал Реми все карты. Он
покраснел при моем появлении.
Поесть мы все отправились в роскошный ресторанчик - к "Альфреду" на
Норт-Биче, где бедняга Реми выложил добрых полсотни за нас пятерых - с
выпивкой и всем остальным. И тут случилось самое худшее. Кто бы вы думали
сидит у стойки бара в этом самом "Альфреде", как не мой старый друг Роланд
Мэйджор! Он только что приехал из Денвера и устроился в какую-то
сан-францисскую газетку. Он был уже вдрезину. Он даже не побрился. Он
подскочил к нам и шлепнул меня по спине как раз в тот момент, когда я
подносил к губам фужер. Он с разгону повис на бордюрчике нашей кабины
рядышком с доктором Бонкёром и перегнулся прямо через его суп, чтобы
поболтать со мной. Реми сидел багровый как свекла.
- Ты не хочешь представить нам своего друга, Сал? - спросил он с
вымученной улыбкой.
- Роланд Мэйджор из сан-францисской "Аргус", - сказал я, пытаясь
сохранить невозмутимость. Ли-Энн рассвирепела.
Мэйджор понес в самое ухо месье:
- Ну и как вам нравится преподавать французский в средней школе? -
вопил он.
- Извините, но я не преподаю французский в средней школе.
- О, а я подумал, что вы преподаете французский в средней школе. - Он
намеренно грубил. Я вспомнил ту ночь в Денвере, когда он сам не дал нам
повеселиться; но я не держал на него зла.
Я не держал зла ни на кого, я сдался, я напился. Я начал болтать про
лунный свет и розы с молоденькой женой доктора. Я пил так много, что
каждые две минуты мне надо было отлучаться в мужскую комнату, и я вынужден
был скакать через коленки доктора. Всё разваливалось. Мое пребывание в
Сан-Франциско подходило к концу.
Реми никогда больше не будет со мной разговаривать. Это было ужасно,
потому что я любил его на самом деле и был одним из очень немногих людей
на свете, которые знали, каким настоящим и каким замечательным другом он
был. Чтобы пережить это, ему потребуется много лет. Какая это катастрофа
- по сравнению с тем, что я писал ему из Патерсона, планируя свою красную
линию по Трассе 6 через всю Америку. И вот я в конце Америки, суши больше
нет - и вот уже больше некуда ехать, только обратно. По крайней мере, я
твердо решил замкнуть круг своего путешествия: как раз там и тогда я
собрался поехать в Голливуд и назад через Техас, чтобы увидеться со всей
моей кодлой на болотах; а там уж хоть трава не расти.
Мэйджора из "Альфреда" вышвырнули. Обед наш так и завершился, и я ушел
вместе с Мэйджором; вернее, уйти нам предложил Реми, и мы отправились пить
дальше. Мы сидели с ним за столиком в "Железном Котле", и он говорил:
- Сэм, мне не нравится вон тот гомик возле бара. - И все это громко.
- Да, Джейк? - переспрашивал я.
- Сэм, - продолжал он. - Я, наверное, сейчас подойду и тресну его
бутылкой по кумполу.
- Нет, Джейк, - отвечал я, продолжая такую хемингуёвщину. - Лучше
целься прямо отсюда - и посмотрим, что получится. - Кончилось тем, что
мы с ним, пошатываясь, стояли на каком-то углу.
Наутро, пока Реми с Ли-Энн спали, а я с некоторой грустью взирал на
большую кучу грязного белья, которую мы с Реми должны были выстирать в
коммунальной машинке "бендикс", установленной в хижине на задворках (а это
всегда было такой радостной и солнечной процедурой - вокруг полно цветных
женщин, и Мистер Сноу хохочет до умопомрачения), я решил все-таки уехать.
И вышел на крыльцо.
Ну уж черта с два, сказал тут я себе. Я ведь обещал, что не уеду,
покуда не взберусь вон на ту гору. То была высокая дальняя стена каньона,
которая таинственным образом отворачивала к Тихому Океану.
Поэтому я задержался еще на день. Было воскресенье. Стояла сильная
жара; день был прекрасный, к трем часам солнце побагровело, и жара спала.
Я начал подъем и к четырем выбрался на вершину. Со всех сторон шумели эти
славные калифорнийские тополя и эвкалипты. У самой верхушки деревьев уже
не было - одни камни и трава.
Сверху над побережьем пасся скот. Там лежал Тихий Океан - всего через
несколько холмов от меня, синий и широченный, со стеной белизны, которая
наползала с легендарной "картофельной грядки", где рождаются все
сан-францисские туманы. Еще какой-нибудь часок - и она хлынет в Золотые
Ворота и укутает весь романтичный город в белое, и юноша будет держать
свою девушку за руку и медленно подниматься по длинному белому тротуару с
бутылкой токайского в кармане. Да, это Фриско; и прекрасные женщины,
стоящие в белых парадных в ожидании своих мужчин; и Койт-Тауэр, и
Эмбаркадеро, и Маркет-Стрит, и все одиннадцать многолюдных холмов.
Я вертелся во все стороны, пока у меня не закружилась голова; я думал,
что упаду, как во сне, прямо с этого отвесного утеса. О где ты, девушка,
которую люблю? Так думал я и смотрел везде, как смотрел везде в этом
крошечном мирке, что лежал подо мною. А прямо передо мной грубо горбилась
громадная туша моего американского континента; где-то далеко, на той
стороне, мрачный сумасшедший Нью-Йорк извергал в небеса свою тучу пыли и
бурого пара. В Востоке есть что-то коричневое и святое; а Калифорния бела,
как бельевые веревки, и пустоголова - так я думал, по крайней мере, в то
время.
12
Утром Реми и Ли-Энн еще спали, когда я тихонько собрался, выскользнул в
окно тем же путем, каким пришел, и покинул Милл-Сити со своей полотняной
сумкой. Я так и не переночевал на старом пароходе с призраками - он
назывался "Адмирал Фриби", - и мы с Реми были потеряны друг для друга.
В Окленде я выпил пива среди бродяг в салуне, перед которым было
выставлено колесо от фургона, - я снова стоял на дороге. Я прошел через
весь Окленд, чтобы выйти к шоссе на Фресно. За два перегона добрался до
Бейкерсфилда в четырёх сотнях миль к югу. Первый был совершенно безумным:
я ехал со здоровым светловолосым парнем в тачке с переделанным двигателем.
- Видишь палец на ноге? - спросил он, разгоняясь до восьмидесяти и
обгоняя буквально каждого, кто был на трассе. - Посмотри. - Палец был
весь замотан бинтами. - Мне его только сегодня утром ампутировали. Эти
сволочи хотели, чтобы я остался в больнице. Я собрал сумку и утек.
Подумаешь, палец. - Да, в самом деле, сказал я себе, теперь уж смотри в
оба, - и мы погнали дальше. Таких придурков за рулем я больше ни разу не
видел. Он доехал до Трэйси почти моментально. Трэйси - железнодорожный
городок; сцепщики сурово жуют в столовках прямо у путей. По всей долине
воют локомотивы. Неторопливо опускается красное солнце. У меня перед
глазами проносились всякие волшебные названия этой долины - Мантека,
Мадера, остальные. Вскоре начало смеркаться - лиловые виноградные сумерки
над длинными бахчами и мандариновыми рощами; солнце - цвета давленого
винограда, исполосованное винно-красным, поля - цвета любви и испанских
тайн. Я высунул голову в окно и глубоко вдыхал пряный воздух. Этот миг был
прекраснейшим из всех. Псих, что меня вез, работал сцепщиком на Южной
Тихоокеанской и жил во Фресно; отец у него тоже был сцепщик. Он потерял
палец в оклендском депо, переводя стрелку, - я так и не понял, как
именно. Он привез меня в оживленный Фресно и высадил где-то на южной
стороне города. Я заскочил выпить кока-колы в гастрономчик у железной
дороги - и тут в одном из красных товарных вагонов мимо проехал такой
меланхоличный молодой армянин, и как раз в этот момент взвыл локомотив, и
