Первые полчаса он вообще отказывался что-либо говорить: во всяком
случае, ему не хотелось привязывать себя. С тех дней "Денверской Хандры"
он малость поуспокоился; этому способствовала "Дакарская Хандра". В
Дакаре, отрастив бороду, он шлялся по закоулкам с местными детишками,
которые привели его к колдуну, и тот предсказал ему судьбу. Он показывал
фотокарточки безумных улиц с травяными хижинами, хиповых дакарских
задворок. Он сказал, что на обратном пути чуть не сиганул с парохода, как
Харт Крейн. Дин сидел на полу с музыкальной шкатулкой и с безмерным
изумлением слушал песенку, которую та наигрывала - "Прекрасный романс":
- Маленькие позвякивания кружащихся колокольцев. Ах! Послушайте!
Давайте все вместе склонимся и заглянем в самую сердцевину музыкальной
шкатулки - пока не постигнем всех ее секретов, звяк-звяк-колокольцы,
у-ух... - Эд Данкель тоже сидел на полу; у него были мои барабанные
палочки; он вдруг начал выстукивать крохотный ритм под мелодию шкатулки -
мы едва могли расслышать его. Все затаили дыхание и слушали:
- Тик... так... тик-тик... так-так... - Дин поднес ладонь к уху;
челюсть у него отвалилась; он произнес:
- Ах! У-ух-х!..
Карло наблюдал это глупое безумие сквозь щелочки глаз. Наконец, шлепнул
себя по колену и сказал:
- Я должен сделать объявление.
- Да? Правда?
- Каково значение этого путешествия в Нью-Йорк? Что за подлые дела вы
тут затеваете? В смысле, чуваки, куда идете вы? Камо грядеши, Америка, в
сияющем автомобиле своем в ночи?
- Камо грядеши? - эхом отозвался Дин, раскрыв рот. Мы сидели и не
знали, что сказать: говорить больше было не о чем. Можно было только
ехать. Дин подпрыгнул и сказал, что мы готовы ехать обратно в Виргинию. Он
залез под душ, я приготовил большое блюдо риса со всем, что оставалось в
доме, Мэрилу заштопала ему носки - и мы, считай, собрались. Дин, Карло и
я влетели в Нью-Йорк. Мы пообещали Карло вернуться к нему через тридцать
часов - как раз, чтобы вместе встретить Новый Год. Стояла ночь. Мы
оставили его на Таймс-Сквер и поехали назад по такому накладному тоннелю в
Нью-Джерси и дальше на юг, по дороге. Сменяя друг друга за баранкой, мы с
Дином сделали Виргинию за десять часов.
- Ну вот, теперь мы впервые остались одни и можем говорить хоть целые
годы напролет, - сказал Дин. И говорил всю ночь. Как во сне, мы мчались
назад сквозь спящий Вашингтон, снова по виргинской глухомани, на рассвете
пересекли реку Аппоматтокс и к восьми утра затормозили у дверей моего
брата. И все это время Дин пребывал в грандиознейшем возбуждении по поводу
всего, что видел, о чем говорил - от каждой подробности каждого
проходящего мгновения. Он совершенно рехнулся от своей истинной веры:
- И, разумеется, никто не может нам сказать, что Бога нет. Мы миновали
все формы. Ты помнишь, Сал, когда я впервые приехал в Нью-Йорк и хотел,
чтобы Чад Кинг обучил меня Ницше? Видишь, как давно это было? Все
прекрасно, Бог есть, мы познали время. Еще с древних греков все
утверждалось не так. Этого не понять геометрией и геометрическими
системами мышления. Всё вот здесь! - Он обхватил палец кулаком; машина
преданно обнимала полосу колесами и неслась прямо. - И не только это: мы
же оба понимаем, что у меня не нашлось бы столько времени, чтобы
объяснить, почему я знаю, и почему ты знаешь, что Бог есть. - В одном
месте я застонал по поводу жизненных неурядиц: как бедна моя семья, как бы
я хотел помочь Люсиль, которая тоже бедна, и у которой, к тому же, растет
дочка. - Неурядицы, видишь ли, - это обобщающее слово для всего, в чем
существует Бог.
Вся штука в том, чтобы не зависать! У меня голова звенит! - воскликнул
он, схватившись за виски. Он выскочил из машины за сигаретами как Граучо
Маркс - такой яростной приземленной походочкой с развевающимися фалдами,
вот только развеваться у него было нечему. - Со времен Денвера, Сал,
много чего - и еще чего!.. я все думал и думал. Обычно я все время
проводил в колонии, я был молодым подонком, я себя утверждал: угонять
машины - это мое психологическое выражение, себя показать. Все проблемы с
тюрьмой у меня теперь уже выправлены.
Насколько я знаю, в тюрьму я уже никогда не попаду. А во всем остальном
я не виноват. - мы проехали мимо мальчишки, который швырялся камнями в
проезжавшие автомобили. - Только подумай, - сказал Дин. - Однажды он
попадет камнем в ветровое стекло, кто-нибудь разобьется и погибнет - и
все из-за вот этого пацаненка. Сечешь? Бог существует вне всяких сомнений.
Пока мы катим по этой вот дороге, я совершенно убежден, что за нас обо
всем позаботятся, - и даже за тебя, который едет и боится этого колеса.
- (Я терпеть не мог водить машину и ехал осторожно.) - Эта штука будет
ехать сама собой, и ты не слетишь с дороги, а я могу тем временем поспать.
Больше того - мы знаем Америку, мы в ней дома: я могу поехать тут в любое
место и получить все, что захочу, потому что в любом уголочке все
одинаково, я знаю людей, я знаю, что они делают. Мы даем и берем, и
движемся в невероятно сложной сладости, заворачивая туда и сюда. - В том,
что он говорил, не было ничего понятного, но то, что он имел в виду,
как-то становилось и чистым, и ясным. Он очень часто произносил слово
"чистый". Мне и во сне не могло присниться, что Дин вдруг заделается
мистиком. То были первые дни его мистицизма, которые приведут к странной,
рваной, филдсовской святости его последующих дней.
Даже моя тетушка с любопытством слушала его вполуха, пока мы с ревом
мчались обратно на север, к Нью-Йорку, той же самой ночью, с мебелью
сзади. Теперь, когда в машине сидела тетка, Дин пустился рассказывать о
своей трудовой жизни в Сан-Франциско. Мы подробно остановились на каждой
мелочи, входящей в обязанности тормозного кондуктора, с детальным показом
всякий раз, когда проезжали мимо депо, а однажды он даже выскочил из
машины, чтобы продемонстрировать, как кондуктор подает сигнал "путь
свободен" на стрелке запасного пути. Тетушка удалилась на заднее сиденье и
уснула. Из Вашингтона в четыре утра Дин еще раз позвонил Камилле с оплатой
разговора во Фриско. Вскоре после этого, когда мы выехали из Вашингтона,
нас обогнала патрульная машина со включенной сиреной, и нас оштрафовали за
превышение скорости, несмотря на тот факт, что ехали мы не быстрее
тридцати. Виноват был калифорнийский номер.
- Вы, парни, что, думаете, можете тут гонять, как вам
заблагорассудится, раз из Калифорнии, да? - сказал легавый.
Мы с Дином пошли к столу сержанта у них на посту и попытались
объяснить, что у нас нет денег. Они ответили, что если мы не выкатим
штраф, Дину придется просидеть ночь в тюрьме. Конечно, деньги у моей тетки
были, пятнадцать долларов, всего у нее была двадцатка, и все должно было
закончиться прекрасно. И в самом деле, пока мы спорили с фараонами, один
вышел поглядеть на мою тетушку, которая сидела в машине, закутанная в
одеяло. Она его тоже увидела.
- Не беспокойтесь, я не маруха. Если хотите обыскать машину, так
давайте. Я еду домой с моим племянником, а мебель эта - не краденая; это
мебель моей племянницы, у нее только что родился ребенок, и она переезжает
в новый дом. - Это поразило Шерлока, и он вернулся на пост. Тетке
пришлось заплатить за Дина штраф, иначе мы бы застряли в Вашингтоне; у
меня прав не было. Он пообещал вернуть деньги, и на самом деле их вернул
- ровно через полтора года, к приятному удивлению моей тетушки. Тетушка
- респектабельная женщина, зависшая в этом печальном мире, и знала она
этот мир очень хорошо. Она рассказала нам про фараона:
- Он спрятался за дерево, чтобы разглядеть, как я выгляжу. Я сказала
ему... я сказала ему, чтобы он обыскал машину, если хочет. Мне нечего
стыдиться. - Она знала, что это Дину есть чего стыдиться, да и мне тоже
- единственно из-за того, что я с ним вместе, и мы с Дином с грустью
приняли это.
Моя тетушка однажды сказала, что мир никогда не обретет мира, пока
мужчины не упадут к ногам своих женщин и не попросят прощения. Но Дин это
и так знал - он возвращался к этому множество раз.
- Я просил и умолял Мэрилу дать мне мирного, милого понимания чистой
любви меж нами, чтобы напрочь отбросить все дрязги, - и она это понимает;
стоит ее разуму устремиться к чему-то другому - и она на меня
обрушивается; она никогда не поймет, как сильно я люблю ее, она своими
пальцами вяжет мне проклятье.
- По правде сказать, мы все не понимаем наших женщин - вот в чем
дело; мы обвиняем их, а это все - наша собственная вина, - ответил я.
- Но это все не так просто, - предостерег Дин. - Мир настанет
внезапно, мы и не поймем, когда он придет, - видишь, чувак? - Упрямо и
мрачно он гнал машину по Нью-Джерси; на заре, пока он спал на заднем
сиденье, я въехал в Патерсон. Мы были дома в восемь и нашли там Мэрилу и
Эда Данкеля - они сидели и докуривали бычки из пепельниц: они ничего не
ели с тех самых пор, как мы с Дином уехали.
Тетушка купила продуктов и приготовила грандиозный завтрак.
4
И вот троице с Запада настало время подыскивать себе новое жилье на
Манхэттене.
У Карло была квартирка на Йорк-Авеню - туда они и перебрались в тот же
вечер.
Мы с Дином проспали весь день, а проснувшись, обнаружили, что в канун
Нового Года Нью-Йорк - в плену у сильнейшей снежной бури. Эд Данкель
сидел в моем кресле и рассказывал о прошлом Новом Годе:
- Дело было в Чикаго. Я был на мели. Сидел на подоконнике у себя в
номере на Норт-Кларк-Стрит, а из булочной внизу к моим ноздрям поднимался
восхитительнейший запах. У меня не оставалось ни цента, но я спустился и
поговорил там с девушкой. Она бесплатно дала мне хлеба и кофейного
печенья. Я поднялся к себе в комнату и все съел. Просидел в номере всю
ночь. В Фармингтоне, в Уте, как-то раз, когда я работал вместе с Эдом
Уоллом - ну, ты же знаешь Эда Уолла, сын денверского ранчера - так вот,
сплю я как-то и вдруг вижу свою покойную матушку, стоит в углу, а вокруг
нее такой свет разливается. Я говорю:
"Мама!" - а она исчезла. У меня все время видения бывают.
- А что ты собираешься делать с Галатеей?
- А-а, посмотрим. Вот только доедем до Нового Орлеана. Как ты думаешь,
а? - Он начинал обращаться ко мне за советами; одного Дина ему уже не
хватало. Но, размышляя о Галатее, он уже влюбился в нее.
- Что ты с собой собираешься делать, Эд? - спросил я.
- Не знаю, - ответил он. - Живу себе. Врубаюсь в жизнь. - Он
повторил эту фразу Дина дважды. Направления у него никакого не было. Он
сидел и вспоминал о той ночи в Чикаго, о горячем кофейном печенье и
одинокой комнате.
Снаружи кружило. В Нью-Йорке должна была проходить большая праздничная
попойка; мы все шли туда. Дин уложил свой побитый чемодан, поставил его в
машину, и мы отчалили в эту великую ночь. Тетушка была счастлива от мысли,
что мой братец приедет к ней на следующей неделе; она сидела со своей
газетой и ждала полночной радиопередачи с Таймс-Сквер. Мы с ревом мчались
в Нью-Йорк, и нас слегка заносило на льду. Когда за рулем был Дин, я
совсем не боялся: он мог управиться с машиной при любых обстоятельствах.
Радио уже починили, и теперь дикий боп гнал нас вперед, навстречу ночи. Я
не знал, к чему нас это все приведет; мне было наплевать.
И вот примерно в это время мне стала не давать покоя одна странная
штука. А именно: я кое-что забыл. Перед тем, как появился Дин, я собирался
принять какое-то решение, а теперь его начисто вышибло у меня из головы,
но оно все же болталось на кончике языка моего разума. Я щелкал пальцами,
пытаясь вспомнить его. Я даже упоминал о нем в разговоре. Больше того,
сейчас я уже не мог сказать, решением ли оно было или же просто мыслью,
которую я забыл. Оно не отпускало и ошеломляло меня, оно меня печалило.
Оно как-то соотносилось со Странником в Саване. Карло Маркс и я однажды
сели вместе на два стула друг напротив друга, соприкасаясь коленями, и я
рассказал ему про свой сон о какой-то странной арабской фигуре, которая
гналась за мною со пустыне; я пытался от нее убежать, а она, в конце
