Дин, высунувшись из окна и втягивая носом воздух. - Ах! Боже мой! Жизнь!
- - Он обогнал трамвай.
- Да! - Он рванул машину вперед и стал озираться по сторонам в
поисках девчонок. - Только взгляните на нее! - Воздух в Новом Орлеане
был так сладок, что, казалось, опускался сверху разноцветными мягкими
шелковыми платками, можно было почуять реку и действительно почуять людей
- и грязь, и черную патоку, и каждое тропическое испарение, почуять все
это собственным носом, нежданно извлеченным из сухих льдов северной зимы.
Мы подскакивали на сиденьях. - И в нее врубитесь! - вопил Дин, тыча
пальцем в другую женщину. - О, как я люблю, люблю, люблю женщин! Женщины
изумительны! Я люблю женщин! - Он плевался прямо из окна; он стонал; он
хватался за голову. По лбу у него катились огромные капли пота от одного
лишь возбуждения и усталости.
Мы запрыгнули с машиной на паром в Алжир и так поехали через
Миссиссиппи на пароходе.
- Теперь нам всем нужно вылезти наружу и врубиться в реку и в людей, и
понюхать мир, - сказал Дин, суетясь со своими темными очками и сигаретами
и выскакивая из машины, как чертик из табакерки. Мы вылезли следом. Мы
висли на перилах и рассматривали великого отца вод, катящего вниз из
сердцевины Америки, словно поток разбитых душ, - таща на себе и бревна
Монтаны, и грязь Дакоты, и долы Айовы, и то, что утонуло у Три-Форкс, где
тайну сначала скрывал лед. Дымный Новый Орлеан отступал по одну сторону;
старый сонный Алжир с его покоробленными окраинами стукался о нас по
другую. Под горячим солнцем позднего дня негры загружали топки парома,
пылавшие красным и разогревавшие наши шины, которые уже начинали
попахивать. Дин врубался в кочегаров, прыгая то вниз, то вверх по трапам в
этой жаре. Он носился и по палубе, и наверху, его мешковатые штаны
болтались, полуспущенные, на животе. Неожиданно я увидел, как он
напряженно вытягивается на мостике. Я уже готов был к тому, что он взмоет
вверх прямо с крыла. По всему судну разносился его безумный смех:
"Хии-хии-хии-хии-хии!"
Мэрилу была с ним. Он в один миг схватил все сразу, вернулся с полной
картиной, прыгнул в кабину, когда все остальные еще только гудели, чтобы
выезжать, мы выскользнули, проскочив две-три машины в очень узком месте, и
оказались на просторе, мчащимися по Алжиру.
- Куда? Куда? - вопил Дин.
Сначала мы решили привести себя в порядок на заправочной станции и
разузнать, где живет Бык. В дремотном речном закате играли дети; мимо
проходили девчонки в цветастых платках и хлопчатобумажных блузках и с
голыми ногами. Дин побежал вверх по улице, чтобы увидеть все сразу. Он
оглядывался; он кивал; он скреб себя по животу. Большой Эд сидел в машине,
надвинув шляпу на глаза, и улыбался Дину.
Я сидел на капоте. Мэрилу ушла в женский сортир. От кустистых берегов,
где бесконечно малые людишки удили палками рыбу, и от сонных болот дельты,
что тянулись вдоль красневшей земли, поднималось безымянное ворчание
громадной горбатой реки, которая своим напрягшимся главным руслом, словно
кольцом змея, охватывала городок. Похоже было, что погруженный в дрему
Алжир со всеми своими роями пчел и хибарками людей однажды будет подчистую
смыт с этого плоского полуострова. Солнце клонилось книзу, насекомые
зудели, ужасные воды стонали.
Мы отправились к дому Старого Быка Ли за город, к самой насыпи у реки.
Он стоял на дороге, что вела через заболоченные поля, - не дом, а
обветшалая куча с провалами террас, опоясывавших его вокруг, и с плакучими
ивами во дворе, трава вымахала в три фута высотой, древние заборы
завалились, сараи просели. Видно никого не было. Мы втянулись в самый двор
и увидели на заднем крыльце ванны для стирки. Я вылез из машины и подошел
к раздвижным дверям. В проеме стояла Джейн Ли и, прикрыв глаза козырьком
ладони, смотрела на солнце.
- Джейн, - сказал я. - Это я. Это мы.
Она поняла.
- Да, я знаю. Быка сейчас здесь нет. Там что - пожар, что ли? - Мы
оба посмотрели в сторону солнца.
- Ты имеешь в виду закат?
- Какой там, к черту, закат? Я слышала оттуда сирены. Ты разве не
видишь такого странного зарева? - Это было где-то в стороне Нового
Орлеана: облака действительно выглядели как-то странно.
- Я ничего не вижу, - ответил я.
Джейн презрительно фыркнула:
- Парадайз - все такой же.
Вот так мы и встретились после четырех лет разлуки. Джейн когда-то жила
со мной и моей женой в Нью-Йорке.
- А Галатея Данкель здесь? - спросил я. Джейн все еще пыталась
разглядеть свой пожар; в те дни она глотала по три трубочки бензедриновых
бумажек в день. Лицо ее, когда-то пухлое, германмское и миленькое, стало
каменным, красным и изможденным. В Новом Орлеане она заразилась
полиомелитом и теперь прихрамывала.
Дин с компанией робко вылезли из машины и более-менее пообвыклись.
Галатея Данкель вышла из своего величественного уединения в глубине дома,
чтобы встретить своего мучителя. Галатея оказалась девушкой серьезной. Она
была бледна и, похоже, все время плакала. Большой Эд взъерошил пятерней
шевелюру и сказал:
- Привет. - Она смотрела на него, не отводя взгляда:
- Где ты был? Зачем ты так со мною поступил? - Она метнула в Дина
злобный взгляд: расклад она явно знала. Дин не обратил на нее совершенно
никакого внимания: сейчас он хотел только поесть; он спросил у Джейн, нет
ли чего-нибудь.
Конфузы начались незамедлительно.
Несчастный Бык приехал но своем техасском "шеви" и обнаружил, что в его
дом вторглись маньяки; но он все же мило и тепло приветствовал меня, чего
я в нем давно уж не замечал. Он купил себе этот дом на те деньги, что
заработал, выращивая в Техасе "черноглазый горошек"(10) вместе со своим
старым однокашником, чей отец, сумасшедший паретик, умер, оставив целое
состояние. Сам Бык получал пятьдесят долларов в неделю от собственной
семьи, что было само по себе неплохо, если не считать того, что почти
столько же он тратил за то же самое время на наркотики - жена тоже
влетала ему в копеечку, поскольку заглатывала трубочек с бенни на десятку
в неделю. Их расходы на питание были самыми мизерными в стране: они едва
ли вообще ели, их дети - тоже; им, казалось, было все равно. У них было
двое замечательных детей: Доди воьсми лет и малютка Рэй, которому
исполнился годик. Рэй бегал по двору совершенно голеньким - крошечное
светловолосое дитя радуги. Бык звал его "Зверенышем" в честъ У.К.Филдса.
Бык въехал во двор и извлек себя из машины, одну кость за другой, устало
подошел; на нем были очки, фетровая шляпа, поношенный костюм; длинный,
худой, странный и лаконичный, он сказал:
- О, Сал, ты, наконец, сюда добрался; давай зайдем внутрь и выпьем.
Чтобы рассказать про Старого Быка Ли, понадобилась бы целая ночь;
достаточно будет лишь упомянуть, что он был учителем, да еще можно
сказать, что он имел полное право учить, поскольку сам всю жизнь учился; а
учился он тому, что считал "фактами жизни", и учился им не потому, что
приходилось, а потому, что ему хотелось. В свое время он протащил свое
тощее тело по всем Соединенным Штатам, по большей части Европы и по
Северной Африке лишь затем, чтобы посмотреть, что там творится; в
тридцатых годах в Югославии он женился на русской белогвардейской графине,
только чтобы выцарапать ее из лап фашистов; сохранились его фотографии со
всей международной кокаиновой тусовкой тридцатых годов - это такая банда
людей с дикими волосами, опирающихся друг на друга; на других фотографиях
он стоит в панаме и озирает улицы Алжира; белогвардейскую графиню он
больше никогда в жизни не видел. Он травил крыс в Чикаго, торчал за
стойкой бара в Нью-Йорке, разносил повестки в Ньюарке. В Париже он сидел
за столиком в кафе и наблюдал, как мимо проплывают недовольные физиономии
французов. В Афинах он выглядывал из своего "ouzo" на тех, кого называл
"самым уродливым народом в мире". В Стамбуле пробирался сквозь толпы
курильщиков опия и торговцев коврами в поисках своих фактов. В отелях
Англии читал Шпенглера и маркиза де Сада. В Чикаго планировал оовершить
налет на турецкие бани, задержался на пару минут дольше, чем нужно, чтобы
выпить, закончил это дело всего с двумя долларами в кармане и вынужден был
уносить оттуда ноги. Все эти вещи он проделывал просто ради накопления
жизненного опыта. Теперь его последним курсом образования стало
пристрастие к наркотикам. Теперь он жил в Новом Орлеане, шлялся по улицам
с разными подозрительными типами и торчал в барах для подпольных связников.
Вот одна странная история про его дни в колледже, которая кое-что в нем
проясняет: как-то днем он пригласил друзей на коктейль в свои хорошо
обставленные комнаты, как вдруг выскочил его ручной хорек и укусил одного
элегантного беззащитного гомика за лодыжку, и все, вопя, ломанулись из
комнаты.
Старый Бык подскочил, схватил свой дробовик и, сказав "Он снова учуял
эту старую крысу", шарахнул в стенку, проделав в ней дыру для пятидесяти
таких крыс. А на стене висела картина - вид мерзкой развалюхи на мысе
Кейп-Код. Друзья спрашивали его: "Зачем у тебя тут болтается эта
мерзость?" - а Бык им отвечал:
"Мне нравится, потому что она мерзкая". Вся его жизнь текла в такой вот
струе.
Однажды я постучался к нему домой в трущобах на 60-й улице в Нью-Йорке,
он открыл дверь в котелке, жилете, под которым ничего не было, и длинных
полосатых пижонских брюках; в руках у него была кастрюлька, где он пытался
растолочь конопляное семя, чтобы потом набивать им папиросы. Еще он
экспериментировал с кипячением кодеинового сиропа от кашля - получалась
черная размазня, и ничего не выходило. Он проводил долгие часы с Шекспиром
- он называл его "Бессмертным Бардом" - на коленях. В Новом Орлеане он
стал проводить такие же долгие часы с Кодексами Майя, и, хотя он не
переставал говорить, книга все время лежала перед ним раскрытой. Я однажды
спросил:
- Что с нами станет, когда мы умрем? - А он ответил:
- Когда умираешь, то ты просто мертвый и всё. - У него в комнате
висел набор цепей, которые, как он говорил, нужны ему при работе с
психоаналитиком; они экспериментировали с наркоанализом и обнаружили, что
в Старом Быке - семь совершенно различных личностей, которые чем дальше,
тем гаже и гаже становятся - до тех пор, пока он не превращается в
буйного идиота, и его надо сдерживать цепями. Верхней личностью в нем был
английский лорд, нижней - этот самый идиот.
Где-то на полпути он был старым негром, который стоял в очереди вместе
со всеми и говорил: "Некоторые - подонки, некоторые - нет, вот и весь
расклад".
Еще у Быка был такой сентиментальный закидон по поводу старых добрых
деньков Америки, особенно в 1910 году, когда в любой аптеке без рецепта
можно было купить морфия, а китайцы курили опий прямо у себя на
подоконниках по вечерам, и вся страна была дикой, скандальной и свободной,
и свободы было много, и она была любого вида для всех и каждого. Пуще
всего он ненавидел вашингтонскую бюрократию; на втором месте стояли
либералы; потом - легавые. Все время он беспрестанно говорил и учил
других. Джейн сидела у его ног; я тоже; и Дин, и даже Карло Маркс. Мы все
учились у него. Он был серым, невзрачным парнем, из тех, кого обычно не
замечаешь на улице, если не взглянешь пристальнее и не увидишь безумный
костлявый череп с его странной моложавостью - этакий канзасский
проповедник со своими экзотическими феноменальными гееннами и таинствами.
В Вене он изучал медицину; он изучал антропологию, читал все подряд; а
теперь приступал к труду всей своей жизни - к изучению самих вещей на
улицах бытия и ночи. Он сидел в своем кресле; Джейн вносила напитки,
мартини. Шторы на окнах у его кресла всегда были задернуты, ночью и днем;
это был его уголок дома.
На коленях у него лежали Кодексы Майя и пневматическое ружье, из
которого он время от времени сшибал трубочки из-под бензедрина у
противоположной стены. Я бегал взад-вперед, выставляя ему новые. Мы все
постреливали по ним за разговором. Быку очень хотелось узнать причину
