луюсь. А что ситный скушал, то в силу привычки, а вовсе не от голоду.
Лукерья Петровна, сложив руки на переднике, хохотала, предполагая,
что учитель уже начинает завираться и сейчас заврется окончательно. Она
с нескрываемым любопытством глядела на учителя, ожидая от него чегото
необыкновенного.
А Борис Иванович, покачивая головой, бормотал чтото, слушая учителя.
- Что ж, - сказал учитель, снова без нужды усмехаясь, - так и все в
нашей жизни меняется. Сегодня, скажем, отменили чистописание, завтра -
рисование, а там, глядишь, и до вас достукаются.
- Ну, уж вы того, - сказал Котофеев, слегка задохнувшись. - Как же до
меня-то могут достукаться... Если я в искусстве... Если я на треугольни-
ке играю.
- Ну и что ж, - сказал учитель презрительно, - наука и техника нынче
движется вперед. Вот изобретут вам электрический этот самый инструмент -
и крышка...
И достукались...
Котофеев, снова слегка задохнувшись, взглянул на жену.
- И очень просто, - сказала жена, - если в особенности движется наука
и техника.
Борис Иванович вдруг встал и начал нервно ходить по комнате.
- Ну и что ж, ну и пущай, - сказал он, - ну и пущай.
- Тебе пущай, - сказала жена, - а еще отдувайся. Мне же, дуре, на шею
сядешь, пилат-мученик.
Учитель завозился на стуле и примиряюще сказал:
- Так и все: сегодня чистописание, завтра рисование... Все меняется,
милостивые мои государи.
Борис Иванович подошел к учителю, попрощался с ним и, попросив его
зайти хотя бы завтра к обеду, вызвался проводить гостя до дверей.
Учитель встал, поклонился и, весело потирая руки, снова сказал, выйдя
в сени:
- Уж будьте покойны, молодой человек, сегодня чистописание, завтра
рисование, а там и по вас хлопнут.
Борис Иванович закрыл за учителем двери и, пройдя в свою спальню, сел
на кровати, охватив руками свои колени.
Лукерья Петровна, в стоптанных войлочных туфлях, вошла в комнату и
стала прибирать ее к ночи.
- Сегодня чистописание, завтра рисование, - бормотал Борис Иванович,
слегка покачиваясь на постели. - Так и вся наша жизнь.
Лукерья Петровна оглянулась на мужа, молча и с остервенением плюнула
на пол и стала распутывать свалявшиеся за день свои волосы, стряхивая с
них солому и щепки.
Борис Иванович посмотрел на свою жену и меланхолическим голосом вдруг
сказал:
- А что, Луша, а вдруг да и вправду изобретут ударные электрические
инструменты? Скажем, кнопочка небольшая на пюпитре... Дирижер тыкнет
пальцем, и она звонит...
- И очень даже просто, - сказала Лукерья Петровва. - Очень просто...
Ох, сядешь ты мне на шею!.. Чувствую, сядешь...
Борис Иванович пересел с кровати на стул и задумался.
- Горюешь небось? - сказала Лукерья Петровна, - задумался? За ум
схватился... Не было бы у тебя жены да дома, ну куда бы ты, голоштанник,
делся? Ну, например, попрут тебя с оркестру?
- Не в том, Луша, дело, что попрут, - сказал Борис Иванович. - А в
том, что превратно все. Случай... Почему-то я, Луша, играю на треу-
гольнике. И вообще... Если игру скинуть с жизни, как же жить тогда? Чем,
кроме этого, я прикреплен?
Лукерья Петровна, лежа в постели, слушала мужа, тщетно стараясь раз-
гадать смысл его слов. И, предполагая в них личное оскорбление и претен-
зию на ее недвижимое имущество, снова сказала:
- Ох, сядешь мне на шею! Сядешь, пилат-мученик, сукин кот.
- Не сяду, - сказал Котофеев.
И, снова задохнувшись, он встал со стула и принялся ходить по комна-
те.
Страшное волнение охватило его. Рукой проведя по голове, будто стара-
ясь скинуть какие-то неясные мысли, Борис Иванович снова присел на стул.
И сидел долго в неподвижной позе.
Затем, когда дыхание Лукерьи Петровны перешло в легкий, с небольшим
свистом, храп, Борис Иванович встал со стула и вышел из комнаты.
И, найдя свою шляпу, Борис Иванович напялил ее на голову и в какой-то
необыкновенной тревоге вышел на улицу. Было всего десять часов. Стоял
отличный, тихий августовский вечер. Котофеев шел по проспекту, широко
махая руками. Странное и неясное волнение его не покидало.
Он дошел, совершенно не заметив того, до вокзала.
Прошел в буфет, выпил бокал пива и, снова задохнувшись и чувствуя,
что не хватает дыхания, опять вышел на улицу.
Он шел теперь медленно, уныло опустив голову, думая о чем-то. Но если
спросить его, о чем он думал, он не ответил бы - он и сам не знал.
Он шел от вокзала все прямо и на аллее, у городского сада, присел на
скамейку и снял шляпу.
Какая-то девица с широкими бедрами, в короткой юбке и в светлых чул-
ках прошла мимо Котофеева раз, потом вернулась, потом снова прошла и на-
конец села рядом, взглянув на Котофеева.
Борис Иванович вздрогнул, взглянул на девушку, мотнул головой и быст-
ро пошел прочь.
И вдруг Котофееву все показалось ужасно отвратительным и невыносимым.
И вся жизнь - скучной и глупой.
- И для чего это я жил... - бормотал Борис Иванович. - Приду завтра -
изобретен, скажут. Уже, скажут, изобретен ударный электрический инстру-
мент. Поздравляю, скажут. Ищите, скажут, себе новое дело.
Сильный озноб охватил все тело Бориса Ивановича.
Он почти бегом пошел вперед и, дойдя до церковной ограды, остановил-
ся. Потом, пошарив рукой калитку, открыл ее и вошел в ограду.
Прохладный воздух, несколько тихих берез, каменные плиты могил как-то
сразу успокоили Котофеева. Он присел на одну из плит и задумался. Потом
сказал вслух:
- Сегодня чистописание, завтра рисование. Так и вся наша жизнь.
Борис Иванович закурил папиросу и стал обдумывать, как бы он начал
жить в случае чего-либо.
- Прожить-то проживу, - бормотал Борис Иванович, - а к Луше не пойду.
Лучше народу в ножки поклонюсь. Вот, скажу, человек, скажу, гибнет,
граждане. Не оставьте в несчастье...
Борис Иванович вздрогнул и встал. Снова дрожь и озноб охватили его
тело.
И вдруг Борису Ивановичу показалось, что электрический треугольник
давным-давно изобретен и только держится в тайне, в страшном секрете, с
тем чтобы сразу, одним ударом, свалить его.
Борис Иванович в какой-то тоске почти выбежал из ограды на улицу и
пошел, быстро шаркая ногами.
На улице было тихо.
Несколько запоздалых прохожих спешили по своим домам.
Борис Иванович постоял на углу, потом, почти не отдавая отчета в том,
что он делает, подошел к какому-то прохожему и, сняв шляпу, глухим голо-
сом сказал:
- Гражданин... Милости прошу... Может, человек погибает в эту мину-
ту...
Прохожий с испугом взглянул на Котофеева и быстро пошел прочь.
- А-а, - закричал Борис Иванович, опускаясь на деревянный тротуар. -
Граждане!.. Милости прошу... На мое несчастье... На мою беду... Подайте,
кто сколько может!
Несколько прохожих окружило Бориса Ивановича, разглядывая его с испу-
гом и изумлением.
Постовой милиционер подошел, тревожно похлопывая рукой по кобуре ре-
вольвера, и подергал Бориса Ивановича за плечо.
- Пьяный это, - с удовольствием сказал кто-то в толпе. - Нализался,
черт, в буден день. Нет на них закона!
Толпа любопытных окружила Котофеева. Кое-кто из сердобольных пытался
поднять его на ноги. Борис Иванович рванулся от них и отскочил в сторо-
ну. Толпа расступилась.
Борис Иванович растерянно посмотрел по сторонам, ахнул и вдруг молча
побежал в сторону.
- Крой его, робя! Хватай! - завыл кто-то истошным голосом.
Милиционер резко и пронзительно свистнул. И трель свистка всколыхнула
всю улицу.
Борис Иванович, не оглядываясь, бежал ровным, быстрым ходом, низко
опустив голову.
Сзади, дико улюлюкая и хлопая ногами по грязи, бежали люди.
Борис Иванович метнулся за угол и, добежав до церковной ограды, пе-
репрыгнул ее.
- Здеся! - выл тот же голос. - Сюды, братцы! Сюды, нагоняй!.. Крой...
Борис Иванович вбежал на паперть, тихо ахнул, оглянувшись назад, и
налег на дверь.
Дверь подалась и со скрипом на ржавых петлях открылась.
Борис Иванович вбежал внутрь.
Одну секунду он постоял в неподвижности, потом, охватив голову рука-
ми, по шатким каким-то сухим и скрипучим ступенькам бросился наверх.
- Здеся! - орал доброхотный следователь. - Бери его, братцы! Крой все
по чем попало...
Сотня прохожих и обывателей ринулась через ограду и ворвалась в цер-
ковь. Было темно.
Тогда кто-то чиркнул спичкой и зажег восковой огарок на огромном
подсвечнике.
Голые высокие стены и жалкая церковная утварь осветились вдруг желтым
скудным мигающим светом.
Бориса Ивановича в церкви не было.
И когда толпа, толкаясь и гудя, ринулась в каком-то страхе назад,
сверху, с колокольни, раздался вдруг гудящий звон набата.
Сначала редкие удары, потом все чаще и чаще, поплыли в тихом ночном
воздухе.
Это Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык,
бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех
людей.
Это продолжалось минуту.
Затем снова завыл знакомый голос:
- Здеся! Братцы, неужели-те человека выпущать?
Крой на колокольню! Хватай бродягу!
Несколько человек бросились наверх.
Когда Бориса Ивановича выводили из церкви, огромная толпа полуодетых
людей, наряд милиции и пригородная пожарная команда стояли у церковной
ограды.
Молча, через толпу, Бориса Ивановича провели под руки и поволокли в
штаб милиции.
Борис Иванович был смертельно бледен и дрожал всем телом. А ноги его
непослушно волочились по мостовой.
Впоследствии, много дней спустя, когда Бориса Ивановича спрашивали,
зачем он это все сделал и зачем, главное, полез на колокольню и стал
звонить, он пожимал плечами и сердито отмалчивался или же говорил, что
он подробностей не помнит. А когда ему напоминали об этих подробностях,
он конфузливо махал руками, упрашивая де говорить об этом.
А в ту ночь продержали Бориса Ивановича в милиции до утра и, составив
на него неясный и туманный протокол, Отпустили домой, взяв подписку о
невыезде из города.
В рваном сюртуке, без шляпы, весь поникший и желтый, Борис Иванович
вернулся утром домой.
Лукерья Петровна выла в голос и колотила себя по грудям, проклиная
день своего рождения и всю свою разнесчастную жизнь с таким человеческим
отребьем, как Борис Иванович Котофеев.
А в тот же вечер Борис Иванович, как и всегда, в чистом, опрятном
сюртуке, сидел в глубине оркестра и меланхолически позвякивал в свой
треугольник.
Был Борис Иванович, как и всегда, чистый и причесанный, и ничего в
нем не говорило о том, какую страшную ночь он прожил.
И только две глубокие морщины от носа к губам легли на его лице.
Этих морщин раньше не - было.
И не было еще той сутулой посадки, с какой Борис Иванович сидел в ор-
кестре.
Но все перемелется - мука будет.
Борис Иванович Котофеев жить еще будет долго.
Он, дорогой читатель, и нас с тобой переживет. Мы так думаем.
1924
О ЧЕМ ПЕЛ СОЛОВЕЙ
А ведь посмеются над нами лет через триста! Странно, скажут, людишки
жили. Какие-то, скажут, у них были деньги, паспорта. Какие-то акты граж-
данского состояния и квадратные метры жилищной площади...
Ну что ж! Пущай смеются.
Одно обидно: не поймут ведь, черти, половины. Да и где же им понять,
если жизнь у них такая будет, что, может, нам и во сне не снилась!
Автор не знает и не хочет загадывать, какая у них будет жизнь. Зачем
же трепать свои нервы и расстраивать здоровье - все равно бесцельно, все
равно не увидит, вероятно, автор полностью этой будущей прекрасной жиз-
ни.
Да будет ли она прекрасна? Для собственного успокоения автору кажет-
ся, что и там много будет ерунды и дряни.
Впрочем, может, эта ерунда будет мелкого качества.
Ну, скажем, в кого-нибудь, извините за бедность мысли, плюнули с ди-
рижабля. Или кому-нибудь пепел в крематории перепутали и выдали заместо
помершего родственничка какую-нибудь чужую и недоброкачественную тру-
