одном предмете, на одной точке этого предмета, ничего больше не видя и
не замечая.
В такие минуты Аполлон думал, вернее - вспоминал свою жизнь, свой
пройденный путь, и тогда спокойное лицо его мрачнело. Но воспоминанья
эти шли помимо его воли - он не хотел думать и гнал от себя все мысли.
Он сознавал, что ему не понять, как надо было жить и какую ошибку он со-
вершил в своей жизни. Да и была ли эта ошибка? Может быть, никакой ошиб-
ки и не было, а была жизнь, простая, суровая и обыкновенная, которая
только немногим позволяет улыбаться и радоваться.
Однако все огорчения были теперь позади. И счастливое спокойствие не
покидало больше Аполлона Семеновича. Теперь он всякое утро аккуратно
приходил на работу с лопатой в руках и, копая землю, выравнивая стенки
могил, проникался восторгом от тишины и прелести новой своей жизни.
В летние дни он, проработав часа два подряд, а то и больше, ложился в
траву или на теплую еще, только что вырытую землю и лежал не двигаясь,
смотря то на перистые облака, то на полет какой-нибудь пташки, то просто
прислушивался к шуму благовещенских сосен. И, вспоминая свое прошлое,
Аполлон Перепенчук думал, что никогда за всю свою жизнь он не испытывал
такого умиротворения, что никогда он не лежал в траве и не знал и не ду-
мал, что только что вырытая земля - тепла, а запах ее слаще французской
пудры и гостиной. Он улыбнулся тихой, полной улыбкой, радуясь, что он
живет и хочет жить.
Но однажды Аполлон Семенович Перепенчук встретил Тамару под руку с
каким-то довольно важного вида иностранцем. Они шли по тропинке Ксении
Блаженной и о чем-то беспечно болтали.
Аполлон Перепенчук крался за ними, прячась, как зверь, за могилами и
крестами. Парочка долго гуляла по кладбищу, затем, найдя полуразрушенную
скамейку, они сели, сжав друг другу руки.
Аполлон Перепенчук бросился прочь. Но это было только раз Дальше
жизнь опять пошла спокойная и тихая. Дни шли за днями, и ничто не омра-
чало их тишины. Аполлон Семенович работал, ел, лежал в траве, спал Иног-
да он ходил по кладбищу, читал трогательные и аляповатые надписи, приса-
живался на ту или на другую забытую могилу и сидел не двигаясь и ни о
чем не думая.
Девятнадцатого сентября по новому стилю Аполлон Семенович Перепенчук
помер от разрыва сердца, работая над одной из могил.
А семнадцатого сентября, то есть за два дня до его смерти, от родов
скончалась Тамара Глоба, урожденная Омельченко.
Аполлон Семенович Перепенчук об этом так и не узнал.
Январь 1923
СТРАШНАЯ НОЧЬ
Пишешь, пишешь, а для чего пишешь - неизвестно.
Читатель небось усмехнется тут А деньги, скажет, деньги-то, скажет,
курицын сын, получаешь. До чего, скажет, жиреют люди.
Эх, уважаемый читатель! А что такое деньги? Ну, получишь деньги, ну,
дров купишь, ну, жене приобретешь какие-нибудь там боты Только и всего
Нету в деньгах ни душевного успокоения, ни мировой идеи.
А впрочем, если и этот мелкий, корыстный расчет откинуть, то автор и
совсем расплевался бы со всей литературой. Бросил бы писать. И ручку с
пером сломал бы к чертовой бабушке.
В самом деле.
Читатель пошел какой то отчаянный Ему, видите ли, в книге охота уви-
деть этакий стремительный полет фантазии, этакий сюжет, черт его знает
какой. А где же все это взять?
Где взять этот стремительный полет фантазии, если автор родился в
мелкобуржуазной семье и если он до сих пор еще не может подавить в себе
мещанских корыстных интересов к деньгам, к цветам, к занавескам и к мяг-
ким креслам?
Иной писатель напишет - ему как с гуся вода. Оп тебе и про луну напи-
шет, и стремительность фантазии пустит, и про диких зверей наплетет, и
на луну своего героя пошлет в ядре в каком-нибудь.
И ничего.
А что слава, то что ж слава? Если о славе думать, то опять-таки какая
слава. Опять-таки неизвестно, как еще потомки взглянут на наши сочинения
и какой фазой земля повернется в геологическом смысле.
Вот автор недавно прочел у немецкого философа, будто вся-то наша
жизнь и весь расцвет нашей культуры есть не что иное, как междуледнико-
вый период.
Автор признается: трепет прошел по его телу после прочтения.
В самом деле. Представь себе, читатель... На минуту отойди от своих
повседневных забот и представь такую картину: до нас существовала ка-
кая-то жизнь и какая-то высокая культура, и после она стерлась. А теперь
опять расцвет, и опять совершенно все сотрется.
Нас-то, может быть, это и не заденет, а все равно досадное чувство
чего-то проходящего, невечного и случайного и постоянно меняющегося зас-
тавляет снова и снова подумать совершенно заново о собственной жизни.
Ты вот, скажем, рукопись написал, с одной орфографией вконец намучил-
ся, не говоря уж про стиль, а, скажем, через пятьсот лет мамонт ка-
кой-нибудь наступит ножищей на твою рукопись, ковырнет ее клыком, поню-
хает и отбросит, как несъедобную дрянь.
Вот и выходит, что ни в чем нет тебе утешенья. Ни в деньгах, ни в
славе, ни в почестях. И вдобавок жизнь какая-то смешная.
Вот выйдешь, например, в поле, за город... Домишко какой-нибудь за
городом. Забор. Скучный такой. Коровенка стоит этакая скучная до слез...
Бок в навозе у ней... Хвостом треплет... Жует... Баба этакая в сером
трикотажном платке сидит. Делает что-то руками. Петух ходит.
Ох, до чего скучно это видеть!
А если в город опять-таки пойти, где светят фонари светлым светом,
где граждане в полном сознании своего человеческого величия ходят взад и
вперед - опять-таки не всегда можно увидеть эту стремительность фанта-
зии.
Ну, ходят.
А пойди, читатель, попробуй, потрудись, пойди за тем человеком -
ерунда может выйти.
Идет, оказывается, человек в долг призанять три рубля денег, или на
любовное свидание он идет. Ну что это такое!
Придет, сядет напротив своей дамы, что-нибудь скажет ей про любовь, а
может, и ничего не скажет, а просто положит руку свою на дамское колено
и в глаза посмотрит.
Или придет человек посидеть у хозяина. Выкушает стаканчик чаю, пос-
мотрится в самовар - мол, рожа какая кривая, усмехнется про себя, на
скатерть варенье капнет и уйдет. Шапку напялит набок и уйдет.
А спроси его, сукинова сына, зачем он приходил, какая в этом мировая
идея или польза для человечества - он и сам не знает.
Конечно, в данном случае, в этой скучной картине городской жизни ав-
тор берет людей мелких, ничтожных, себе подобных и отнюдь не госу-
дарственных деятелей или, скажем, работников просвещения, которые
действительно ходят по городу по важным общественным делам и обстоя-
тельствам.
Этих людей автор никак не имел в виду, когда говорил про дамские,
например, колени или просто, как рожей в самовар смотрятся. Вот эти
действительно, может быть, чего-нибудь думают, страдают, заботятся. Хо-
тят, может быть, чтоб другим поинтереснее жилось. И, может быть, мечта-
ют, чтоб этой стремительности фантазии было побольше.
Автор, заранее забегая вперед, дает эту отповедь зарвавшимся крити-
кам, которые явно из озорничества попытаются уличить автора в искажении
провинциальной действительности и в нежелании видеть положительные сто-
роны.
Действительность мы не искажаем, уважаемые товарищи.
А что видим то, чего бывает, то это абсолютный факт.
Автор вот знал одного такого городского человека. Жил он тихо, как и
все почти живут. Пил и ел, и даме своей на колени руки клал, и в очи ей
глядел, и вареньем на скатерть капал; и три рубля денег в долг без отда-
чи занимал.
Об этом человеке автор и напишет свою очень короткую повесть. А может
быть, эта повесть будет и не о человеке, а о том глупом и ничтожном
приключении, за которое человек, в порядке принудительного взыскания,
пострадал на двадцать пять рублей. Это случилось весьма недавно - в ав-
густе 1923 года.
Фантазией разбавлять этот случай? Создавать занимательную марьяжную
интрижку вокруг него? Нет! Пущай французы про это пишут, а мы поти-
хоньку, а мы помаленьку, мы вровень с нашей возможностью.
А веселого читателя, который ищет бойкий и стремительный полет фанта-
зии и который ждет пикантных подробностей и происшествий, автор с легким
сердцем отсылает к иностранным авторам.
Эта короткая повесть начинается с полного и подробного описания всей
жизни Бориса Ивановича Котофеева.
По профессии своей Котофеев был музыкант. Он играл в симфоническом
оркестре на музыкальном треугольнике.
Может быть, и существует особое специальное название этого инструмен-
та - автор не знает, во всяком случае читателю, наверное, приходилось
видеть в самой глубине оркестра, вправо, сутулого какого-нибудь человека
с несколько отвисшей челюстью перед небольшим железным треугольником.
Человек этот меланхолически позвякивает в свой нехитрый инструмент в
нужных местах.
Обычно дирижер подмигивает для этой цели правым глазом.
Странные и удивительные бывают профессии.
Такие бывают профессии, что ужас берет, как это человек до них дохо-
дит. Как это, скажем, человек додумался по канату ходить, или носом
свистеть, или позвякивать в треугольник.
Но автор не смеется над своим героем. Нет. Борис Иванович Котофеев
был отличного сердца человек, неглупый и со средним образованием.
Жил Борис Иванович не в самом городе, а жил он в предместье, так ска-
зать на лоне природы.
Природа была не ахти какая замечательная, однако - небольшие сады у
каждого дома, трава, и канавы, и деревянные скамейки, усыпанные шелухой
подсолнухов, - все это делало вид привлекательным и приятным.
Весной же было здесь совершенно очаровательно.
Борис Иванович жил на Заднем проспекте у Лукерьи Блохиной.
Представьте себе, читатель, небольшой деревянный, желтой окраски дом,
низенький шаткий забор, широкие желтоватые кривые ворота. Двор. На дворе
по правую руку небольшой сарай. Грабля с поломанными зубьями, стоящая
здесь со времен Екатерины И. Колесо от телеги. Камень посреди двора.
Крыльцо с оторванной нижней ступенькой.
А войдешь на крыльцо - дверь, обитая рогожей. Сенцы этакие, не-
большие, полутемные, с зеленой бочкой в углу. На бочке досточка. На дос-
точке ковшик.
Ватер с тонкой, в три доски, дверью. На двери деревянная вертушечка.
Небольшая стекляшка заместо окна. Паутина на ней.
Ах, знакомая и сладкая сердцу картина!
Все это было как-то прелестно. Прелестно тихой, скучной, безмятежной
жизнью. И оторванная даже ступенька у крыльца, несмотря на свой невыно-
симо скучный вид, и теперь приводит автора в тихое, созерцательное наст-
роение.
А Борис Иванович всякий раз, вступая на крыльцо, отплевывался с омер-
зением в сторону и покачивал головой, глядя на обломанную корявую сту-
пеньку.
Пятнадцать лет назад Борис Иванович Котофеев впервые ступил на это
крыльцо и впервые перешагнул порог этого дома. И здесь он остался. Он
женился на своей хозяйке, на Лукерье Петровне Блохиной. И стал полнов-
ластным хозяином всего этого имения.
И колесо, и сарай, и грабля, и камень - все стало его неотъемлемой
собственностью.
Лукерья Петровна с беспокойной усмешкой глядела на то, как Борис Ива-
нович становился всего этого хозяином.
И под сердитую руку она всякий раз не забывала прикрикнуть и одернуть
Котофеева, говоря, что сам-то он нищий, без кола, без двора, осчастлив-
ленный ее многими милостями.
Борис Иванович хотя и огорчался, но молчал.
Он полюбил этот дом. И двор с камнем полюбил. Он полюбил жить здесь
за эти пятнадцать лет.
Вот бывают такие люди, о которых можно в десять минут рассказать всю
ихнюю жизнь, всю обстановку жизни, от первого бессмысленного крика до
последних дней.
Автор попробует это сделать. Автор попробует очень коротко, в десять
минут, но все-таки со всеми подробностями рассказать о всей жизни Бориса
