далеко от Туркестана. В городском театре. Играли в этом городском театре
оперу. Кроме выдающейся игры артистов, был в этом театре, между прочим,
монтер - Иван Кузьмич Мякишев.
На общей группе, когда весь театр в двадцать третьем году снимали на
карточку, монтера этого пихнули кудато сбоку - мол, технический персо-
нал. А в центр, на стул со спинкой, посадили тенора.
Монтер Иван Кузьмич Мякишев ничего на это не сказал, но в душе затаил
некоторую грубость. Тем более что на карточку сняли его вдобавок мутно,
не в фокусе.
А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют "Руслан и Людмила".
Музыка Глинки. Дирижер - маэстро Кацман. А без четверти минут восемь яв-
ляются до этого монтера две знакомые ему барышни. Или он их раньше приг-
ласил, или они сами подошли - неизвестно. Так являются эти две знакомые
барышни, отчаянно флиртуют и вообще просят их посадить в общую залу -
посмотреть на спектакль. Монтер говорит:
- Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов устрою. Посидите
тут, у будки.
И сам, конечно, к управляющему.
Управляющий говорит:
- Сегодня выходной день. Народу пропасть. Каждый стул на учете. Не
могу.
Монтер говорит:
- Ах так, говорит. Ну, так я играть отказываюсь. Отказываюсь, одним
словом, освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда,
кто из нас важней и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать.
И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет, замкнул на все
ключи будку и сидит - флиртует со своими знакомыми девицами.
Тут произошла, конечно, форменная неразбериха. Управляющий бегает.
Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потемках
не взяли. А бродяга, главный оперный тенор, привыкший всегда сыматься в
центре, заявляется до дирекции и говорит своим тенором:
- Я в темноте петь тенором отказываюсь. Раз, говорит, темно - я ухо-
жу. Мне, говорит, голос себе дороже. Пущай ваш монтер поет.
Монтер говорит:
- Пущай не поет. Наплевать на него. Раз он в центре сымается, то и
пущай одной рукой поет, другой свет зажигает. Думает - тенор, так ему и
свети все время, Теноров нынче нету!
Тут, конечно, монтер схлестнулся с тенором.
Вдруг управляющий является, говорит:
- Где эти чертовы две девицы? Через них наблюдается полная гибель.
Сейчас я их куда-нибудь посажу, леший их забодай!
Монтер говорит:
- Вот они, чертовы девицы! Только не через их гибель, а гибель через
меня. Сейчас, говорит, я свет дам. Мне энергии принципиально не жалко.
Дал он сию минуту свет.
- Начинайте, - говорит.
Сажают тогда его девиц на выдающиеся места и начинают спектакль.
Теперь и разбирайтесь сами, кто важнее в этом сложном театральном ме-
ханизме.
Конечно, если без горячности разбираться, то тенор тоже для театра -
крупная ценность. Иная опера не сможет даже без него пойти. Но и без
монтера нет жизни на театральных подмостках.
Так что они оба - два представляют собой одинаковую ценность. И нече-
го тут задаваться: дескать, я - тенор. Нечего избегать дружеских отноше-
ний. И сымать на карточку мутно, не в фокусе!
1927
ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ
Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протес-
товал. Нэп так нэп Вам видней. Но, между прочим, при введении нэпа серд-
це у меня отчаянно сжималось Я как бы предчувствовал некоторые резкие
перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в от-
ношении культуры и цивилизации Скажем, в театре можно было свободно даже
не раздеваться - сиди, в чем пришел. Это было достижение.
А вопрос культуры - это собачий вопрос Хотя бы насчет того же разде-
ванья в театре Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличает-
ся - красивей и элегантней Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас
иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на
улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить - не помню.
Встречают и уговаривают:
- Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит Горло зав-
сегда при вас, завсегда его прополоскать успеете Идемте лучше сегодня в
театр. Спектакль - "Грелка".
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр - провести культурно
вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты Поднялись по
лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
- Польта, - говорят, - сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта А я, конечно,
стою в раздумье Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку
надето Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко
"Прямо, - думаю, - срамота может произойти". Главное - рубаха нельзя
сказать что грязная Рубаха не особенно грязная Но, конечно, грубая, ноч-
ная. Шинельная пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. "Срамота, -
думаю, - с такой крупной пуговицей в фойе идти"
Я говорю своим:
- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать.
Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки
подтяжки там и сорочка опять же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
- Ну, покажись.
Расстегнулся я Показываюсь.
- Да, - говорит, - действительно, видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в
одних рубахах рядом со мной ходили Вы бы, говорит, еще подштанники по-
верх штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвле-
ченном виде в театры ходить.
Я говорю:
- Я не знал, что я в театры иду, - дура какая Я, может, пиджаки редко
надеваю. Может, я их берегу, - что тогда?
Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит:
- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилет-
ку дам Надевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке
жарко. Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя.
- Ой, - говорит, - мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жи-
летке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстук дам, все-таки приличней.
Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко.
Дама говорит:
- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой пойду. Мне, говорит, дома как-то
спокойней. А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у дру-
гого галстук заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в
пальто попросит пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки - не пущают.
- Это, - говорят, - не девятнадцатый год - в пальто сидеть.
- Ну, - говорю, - ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой
ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти - ноги не идут к
выходу.
Локтев, собака, говорит:
- Вот чего Ты, говорит, подтяжки отстегни, - пущай их дама понесет
заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка
апаш и тебе, одним словом, в ней все время жарко.
Дама говорит:
- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, не для того в театры
хожу, чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович
сам несет или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын.
А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом пуб-
лика смотрит.
Дама отвечает:
- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом хо-
дит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не
слушаются - сразу отстегивать. Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнасти-
кой занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администра-
цию. Объясняют насчет меня.
- Дамам, - говорят, - противно на ночные рубашки глядеть. Это, гово-
рят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как сукин
сын.
Я говорю:
- Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю, брат-
цы, и сам не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпускают.
- А теперь, - говорят, - придется вам трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...
1927
ГОСТИ
Конечно, об чем говорить! Гость нынче пошел ненормальный. Все время
приходится за ним следить. И чтоб пальто свое надел. И чтоб лишнюю ба-
рашковую шапку не напялил.
Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в салфетки заворачи-
вать? Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две ве-
черинки все имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие
гости пошли!
У моих знакомых на этой почве небольшой инцидент развернулся на этих
праздниках.
Приглашено было на рождество человек пятнадцать самых разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было около се-
ми рублей. Выпивка - на паях.
По два с полтиной с носу. Дамы бесплатно. Хотя это, прямо сказать,
глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине может сто очков
вперед дать. Но не будем входить в эти подробности и расстраивать свои
нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
А хозяев было трое. Супруги Зефировы и ихний старик - женин папа -
Евдокимыч.
Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
- Втроем-то, - говорят, - мы очень свободно за гостями доглядеть мо-
жем. Каждого гостя на учет возьмем.
Стали они глядеть.
Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай бог ему здоровья
и счастливой старости, в первые же пять минут нажрался до того, что "ма-
ма" сказать не мог.
Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
Сам хозяин Зефиров очень от этой папиной выпивки расстроился и огор-
чился и сам начал ходить по квартире - следить, как и чего и чтоб ничего
лишнего.
Но часам к двенадцати от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте - в столовой на подоконнике.
Впоследствии обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку, и
три недели он ходил с флюсом.
Гости, пожрав вволю, начали играть и веселиться. Начались жмурки, го-
релки и игра в щеточку.
Во время игры в щеточку открывается дверь, находит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
- Это, говорит, ну, чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в убор-
ной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это, говорит, прямо
гостей в уборную нельзя допущать.
Начался шум и треволнение. Папаша Евдокимыч, конечно, протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
- Хватайтесь, - говорят, - за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
Мужчины говорят:
- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
Приняли меры. Закрыли двери. Начали устраивать обыск.
Гости самолично поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали
гимнастерки и шаровары, и снимали сапоги. Но ничего такого предосуди-
тельного, кроме нескольких бутербродов и полбутылки мадеры, двух не-
больших рюмок и одного графина, обнаружено не было.
Хозяйка, мадам Зефирова, начала горячо извиняться - дескать, погоря-
чилась и кинула тень на такое избранное общество. И высказала предполо-
жение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил лам-
пу.
Однако момент был испорчен. Никто играть в щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расхо-
диться.
А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
Оказалось, что хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
Там она и разбилась.
