- Я, говорит, который этот и тому подобное. Я, говорит, мастера и
спеца возьму под ноготь, а Егорку Драпова распушу, как собачий хвост.
Идите себе, братцы, не понижайте производительности.
И проходит месяц - Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем,
хризантема в саду. Балуют его и милуют и ручку со всех сторон наперерыв
ему жмут. И директор жмет, и спец жмет, и сам мастер, проходя мимо, ще-
котит Егорку Драпова.
Взвыли тут рабочие, пошли всей гурьбой к рабкору Настину. Плачутся:
- Рабкор ты наш, золото, драгоценная головушка. Ругали мы тебя, и ма-
тюкали, и язвой называли: мол, жалобы зачем в газету пишешь. А теперича,
извините и простите... Выводите Егорку Драпова на свежую воду.
- Ладно, - сказал Настин. - Это мы можем, сейчас поможем. Дайте
только маленечко сроку, погляжу, что и как и почему человек повышается.
Хвост ему накручу, - будьте покойны.
И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится.
Птички по воздуху порхают и бабочки крутятся.
А Егорка Драпов цветет жасмином или даже пестрой астрой распущается.
И даже рабкор Настин, проходя однажды мимо, пощекотал Егорку и дру-
жески ему так улыбнулся.
Собрались тут рабочие обсуждать. Говорили, говорили - языки распухли,
а к результату не пришли.
И тут я, конечно, встреваю в разговор.
- Братцы, - говорю, - я, говорю, первый гадюку открыл, и я ее и зако-
паю. Дайте срок.
И вдруг на другой день захожу я в Егоркино отделение и незаметно ста-
новлюсь за дверь. И вижу. Мастер домой собирается, а Егорка Драпов кру-
тится перед ним мелким бесом и вроде как тужурку подает.
- Не застудитесь, - говорит, - Иван Саввич. Погодкато, говорит,
страсть неблагоприятная.
А мастер Егорку по плечу стукает и хохочет.
- А и любишь, - говорит, - ты меня, Егорка, сукин сын.
А Егорка Драпов почтительно докладывает:
- Вы, говорит, мне, Иван Саввич, вроде как отец родной. И мастер, го-
ворит, вы отличный. И личностью, говорит, очень вы мне покойную мамашу
напоминаете, только что у ей усиков не было.
А мастер пожал Егоркину ручку и пошел себе.
Только я хотел из-за двери выйти, шаг шагнул - рабкор Настин прется.
- А, - говорит, - Егорушка, друг ситный! Я, говорит, знаешь ли, такую
давеча заметку написал - ай-люли.
А Егорка Драпов смеется.
- Да уж, - говорит, - ты богато пишешь. Пушкин, говорит, и Гоголь
дерьмо против тебя.
- Ну, спасибо, - говорит рабкор, - век тебе не забуду. Хочешь, тую
заметку прочту?
- Да чего ее читать, - говорит Егорка, - я, говорит, и так, без чте-
ния в восхищении.
Пожали они друг другу ручки и вышли вместе. А я следом.
Навстречу красный директор прется.
- А, - говорит, - Егорка Драпов, наше вам... Ну-ка, говорит, погляди
теперича, какие у меня мускулы.
И директор рукав свой засучил и показывает Егорке мускулы.
Нажал Егорка пальцем на мускулы.
- Ого, - говорит, - прибавилось.
- Ну, спасибо, - говорит директор, - спасибо тебе, Егорка.
Тут оба два - директор и рабкор - попрощались с Егоркой и разошлись.
Догоняю я Егорку на улице, беру его, подлеца, за руку и отвечаю:
- Так, говорю, любезный. Вот, говорю, какие паутины вы строите.
А Егорка Драпов берет меня под руку и хохочет.
- Да брось, - говорит, - милый... Охота тебе... Лучше расскажи, как
живешь и как сынишка процветает.
- Дочка, - говорю, - у меня, Егорка. Не сын. Отличная, говорю, дочка.
Бегает...
- Люблю дочек, - говорит Егорка. - Завсегда, говорит, любуюсь на них
и игрушки им жертвую...
И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. А
Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем, хризантема в саду.
А вчера, проходя мимо, пощекотал я Егорку Драпова.
Черт с ним. Хоть, думаю, и подлец, а приятный человек.
Полюбил я Егорку Драпова.
1925
ЧЕТЫРЕ ДНЯ
Германская война и разные там окопчики - все это теперь, граждане, на
нас сказывается. Все мы через это нездоровые и больные.
У кого нервы расшатаны, у кого брюхо как-нибудь сводит, у кого сердце
не так аритмично бьется, как это хотелось бы. Все это результаты.
На свое здоровье, конечно, пожаловаться я не могу.
Здоров. И жру ничего. И сон невредный. Однако каждую минуту остерега-
юсь, что эти окопчики и на мне скажутся.
Тоже вот не очень давно встал я с постели. И надеваю, как сейчас пом-
ню, сапог. А супруга мне говорит:
- Что-то, говорит, ты, Ваня, сегодня с лица будто такой серый. Нездо-
ровый, говорит, такой у тебя цвет бордо.
Поглядел я в зеркало. Действительно, - цвет лица как бордо, и морда
кирпича просит.
Вот те, думаю, клюква! Сказываются окопчики. Может, у меня сердце или
там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и се-
рею.
Пощупал пульс - тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пош-
ли. И ноет что-то.
Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу.
Вышел на работу. Думаю - ежели какой черт скажет мне насчет моего ви-
да или цвета лица - схожу обязательно к доктору. Мало ли - живет, живет
человек и вдруг хлоп - помирает. Сколько угодно.
Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мас-
тер Житков и говорит:
- Иван Федорович, голубчик, да что с тобой? Вид, говорит, у тебя се-
годня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид.
Эти слова будто мне по сердцу полоснули.
Пошатнулось, думаю, мать честная, здоровье. Допрыгался, думаю.
И снова стало ныть у меня внутри, мутить. Еле, знаете, до дому до-
полз. Хотел даже скорую помощь вызвать.
Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет. Соседи
приходят, охают.
- Ну, - говорят, - и видик у тебя, Иван Федорович. Ничего не скажешь.
Не личность, а форменное бордо.
Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу.
Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригла-
сить.
Приходит коммунальный врач и говорит: симуляция.
Чуть я за эти самые слова врача не побил.
- Я, - говорю, - покажу, какая симуляция. Я, говорю, сейчас, может
быть, разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду.
Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье. Стал бриться.
Провел бритвой по щеке, мыло стер - гляжу - щека белая, здоровая, и ру-
мянец на ней играет.
Стал поскорей физию тряпочкой тереть - гляжу - начисто сходит серый
цвет бордо.
Жена приходит, говорит:
- Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал?
Я говорю:
- Неделю, этого быть не может, - тоже хватила, дура какая. Но, гово-
рю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно.
А главное, на кухне у нас холодно и неуютно. Прямо мыться вот как не-
охота. А когда стали охать да ахать - тут уж и совсем, знаете ли, не до
мытья. Только бы до кровати доползти.
Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький,
как огурчик, к своему приятелю.
И боли сразу будто ослабли. И сердце ничего себе бьется. И здоровье
стало прямо выдающееся.
1925
СТОЛИЧНАЯ ШТУЧКА
В селе Усачи, Калужской губернии, на днях состоялись перевыборы пред-
седателя.
Городской товарищ Ведерников, посланный ячейкой в подшефное село,
стоял на свежеструганных бревнах и говорил собранию:
- Международное положение, граждане, яснее ясного. Задерживаться на
этом, к сожалению, не приходится. Перейдем поэтому к текущему моменту
дня, к выбору председателя заместо Костылева, Ивана. Этот паразит не мо-
жет быть облечен всей полнотой государственной власти, а потому сменяет-
ся...
Представитель сельской бедноты, мужик Бобров, Михайло Васильевич,
стоял на бревнах подле городского товарища и, крайне беспокоясь, что го-
родские слова мало доступны пониманию крестьян, тут же, по доброй своей
охоте, разъяснял неясный смысл речи.
- Одним словом, - сказал Михаиле Бобров, - этот паразит, распроязви
его душу - Костылев, Иван Максимыч, - не могит быть облегчен и потому
сменяется...
- И заместо указанного Ивана Костылева, - продолжал городской оратор,
- предлагается избрать человека, потому как нам паразитов не надобно.
- И заместо паразита, - пояснил Бобров, - и этого, язви его душу, са-
могонщика, хоша он мне и родственник со стороны жены, предлагается изме-
нить и наметить.
- Предлагается, - сказал городской товарищ, - выставить кандидатуру
лиц.
Михайло Бобров скинул с себя от полноты чувств тапку и сделал широки
и жест, приглашая немедленно выставить кандидатуру лиц.
Общество молчало.
- Разве Быкина, что ли? Или Еремея Ивановича Секина, а? - несмело
спросил кто-то.
- Так, - сказал городской товарищ, - Быкина... Запишем.
- Чичас запишем, - пояснил Бобров.
Толпа, молчавшая до сего момента, принялась страшным образом галдеть
и выкрикивать имена, требуя немедленно возводить своих кандидатов в
должность председателя.
- Быкина, Васю! Еремея Ивановича Секина! Николаева...
Городской товарищ Ведерников записывал эти имена па своем мандате.
- Братцы! - закричал кто-то. - Это не выбор - Секип и Миколаев... На-
доть передовых товарищей выбирать... Которые настоящие в полной мере...
Которые, может, в городе поднаторели - вот каких надоть... Чтоб все
насквозь знали...
- Верно! - закричали в толпе. - Передовых надоть... Кругом так выби-
рают.
- Тенденция правильная, - сказал городской товарищ. - Намечайте име-
на.
В обществе произошла заминка.
- Разве Коновалова, Лешку? - несмело сказал ктото. - Он и есть только
один приехадши с города. Он это столичная штучка.
- Лешку! - закричали в толпе. - Выходи, Леша. Говори обществу.
Лешка Коновалов протискался через толпу, вышел к бревнам и, польщен-
ный всеобщим вниманием, поклонился по-городскому, прижимая руку к серд-
цу.
- Говори, Лешка! - закричали в толпе.
- Что ж, - несколько конфузясь, сказал Лешка. - Меня выбирать можно.
Секин или там Миколаев - разве это выбор? Это же деревня, гольтепа. А я,
может, два года в городе терся. Меня можно выбирать...
- Говори, Лешка! Докладывай обществу! - снова закричала толпа.
- Говорить можно, - сказал Лешка. - Отчего это не говорить, когда я
все знаю... Декрет знаю или какое там распоряжение и примечание. Или,
например, кодекс... Все это знаю. Два года, может, терся... Бывало, сижу
в камере, а к тебе бегут. Разъясни, дескать, Леша, какое это примечание
и декрет.
- Какая это камера-то? - спросили в толпе.
- Камера-то? - сказал Лешка. - Да четырнадцатая камера. В Крестах мы
сидели...
- Ну! - удивилось общество. - За что же ты, парень, в тюрьмах-то си-
дел?
Лешка смутился и растерянно взглянул на толпу.
- Самая малость, - неопределенно сказал Лешка.
- Политика или что слямзил?
- Политика, - сказал Лешка. - Слямзил самую малость...
Лешка махнул рукой и сконфуженно смылся в толпу.
Городской товарищ Ведерников, поговорив о новых тенденциях избирать
поднаторевших в городе товарищей, предложил голосовать за Еремея Секина.
Михаиле Бобров, представитель бедняцкого элемента, разъяснил смысл
этих слов и Еремей Секин был единогласно избран при одном воздержавшем-
ся.
Воздержавшийся был Лешка Коновалов. Ему не по душе была деревенская
гольтепа.
1925
СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
Вчера, граждане, сижу я в Таврическом саду на скамейке. Кручу папиро-
сочку. По сторонам гляжу. А кругом чудно как хорошо! Весна. Солнышко иг-
рает. Детишки-ребятишки на песочке резвятся. Тут же, на скамейке, гляжу,
этакий шибздик лет десяти, что ли, сидит. И ногой болтает.
Посмотрел я на него и вокруг.
"Эх, - думаю, - до чего все-таки ребятишкам превосходней живется, чем
взрослому. Что ж взрослый? Ни ногой не поболтай, ни на песочке не пова-
ляйся. А ногой поболтаешь - эвон, скажут, балда какая ногой трясет. Но
морде еще ударят. Эх, думаю, несимпатично как-то взрослому человеку...
