- Ловко! - кричал кто-то. - Ловко, братцы, запущено!
- Ах, сволочь! - визгливо кричал кто-то с видимым восхищением.
Я, в сильном страхе, боясь за свою судьбу и еле произнося слова, на-
чал лепетать свой рассказ.
Публика терпеливо слушала мой лепет и даже подбадривала меня от-
дельными выкриками:
- Ах, сволочь, едят его мухи!
- Крой! Валяй! Дави! Ходи веселей!
Пролепетав рассказ почти до конца, я удалился, с трудом передвигая
ноги. Аплодисментов, как и в те разы, не было. Только какой-то высокий
красноармеец встал и сказал:
- Ах, сволочь! Идет-то как! Гляди, братцы, как переступает нарочно.
Последним должен был выступить лирический поэт.
Он долго не хотел выступать. Он почти плакал в голос и ссылался на
боли в нижней части живота. Он говорил, что он только вчера приехал из
Питера, не осмотрелся еще в этом городе и не свыкся с такой аудиторией.
Поэт буквально ревел белугой и цеплялся руками за кулисы, однако
дружным натиском мы выперли его на сцену.
Дикие аплодисменты, гогот, восхищенная брань - потрясли все зало.
Публика восторженно гикала и ревела.
Часть публики ринулась к сцене и с диким любопытством рассматривала
лирического поэта.
Поэт обомлел, прислонился к роялю и, не сказав ни одного слова, прос-
тоял так минут пять. Затем качнулся, открыл рот и, почти неживой, вполз
обратно за кулисы.
Аплодисменты долго не смолкали. Кто-то настойчиво бил пятками в пол.
Кто-то неистово требовал повторения.
Мы, совершенно потрясенные, забились в своей уборной и сидели, прис-
лушиваясь к публике.
Наш устроитель ходил вокруг нас, с испугом поглядывая на наши поник-
шие фигуры.
Имажинист, скорбно сжав губы, в страшной растерянности сидел на дива-
не, потом откинул свои волосы назад и твердо сказал:
- Меня поймут через пятьдесят лет. Не раньше. Мои стихи не доходят.
Это я теперь вижу.
Маруся Грекова тихо плакала, закрыв лицо руками.
Лирический поэт стоял в неподвижной позе и с испугом прислушивался к
крикам и реву.
Я ничего не понимал. Вернее, я думал, что чистое искусство дошло до
масс, но в какой-то странной и неизвестной для меня форме.
Однако крики не смолкали.
Вдруг послышался топот бегущих ног за кулисами и в нашу уборную вор-
валось несколько человек из публики.
- Просим! Просим! - радостно вопил какой-то гражданин, потрясая рука-
ми.
Мы остолбенели.
Тихим, примиряющим голосом устроитель спросил:
- Товарищи... Не беспокойтесь... Не волнуйтесь... Все будет... Сейчас
все устроим... Что вы хотели?
- Да который тут выступал, - сказал гражданин. - Публика очень даже
требует повторить. Мы, как делегация, просим... Который тут сейчас с пе-
реодеванием, трансформатор.
Вдруг в одно мгновение всем стало ясно. Нас четверых приняли за
трансформатора Якимова, выступавшего в прошлом году в этом городе. Се-
годня он должен был выступать после нас.
Совершенно ошеломленные, мы механически оделись и вышли из клуба.
И на другой день уехали из города.
Маленькая блондинка пианистка, саженного роста имажинист, я и, нако-
нец, полный, румяный лирический поэт - мы вчетвером показали провинци-
альной публике поистине чудо трансформации.
Однако цветов, вареных яиц и славных почестей мы так и не получили от
народа.
Придется ждать.
1924
АКТЕР
Рассказ этот - истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Расска-
зал мне об этом актер-любитель.
Вот что он рассказал:
"Вот вы меня, граждане, спрашиваете, был ли я актером? Ну, был. В те-
атре играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего в этом
нет выдающего.
Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.
Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики - знако-
мые, родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь - подмигива-
ют с партеру - дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им
знаки делаешь - дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с
усами.
Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего.
Крови больше испортишь.
Вот раз ставили мы пьесу "Кто виноват?". Из прежней жизни. Очень это
сильная пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на гла-
зах у публики. Очень натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами
отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.
Так вот поставили эту пьесу.
А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, выпил. И
в жаре до того его, бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца
вести. И, как выйдет к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой
давит.
Режиссер Иван Палыч мне говорит:
- Не придется, говорит, во втором акте его выпущать. Передавит, сукин
сын, все лампочки. Может, говорит, ты заместо его сыграешь? Публика дура
- не поймет.
Я говорю:
- Я, граждане, не могу, говорю, к рампе выйти. Не проекте. Я, говорю,
сейчас два арбуза съел. Неважно соображаю.
А он говорит:
- Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после
очухается. Не срывай, говорит, просветительной работы.
Все-таки упросили. Вышел я к рампе.
И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только
что бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика хотя и дура, а враз уз-
нала меня.
- А, - говорят, - Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы...
Я говорю:
- Робеть, граждане, не приходится - раз, говорю, критический момент.
Артист, говорю, сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.
Начали действие.
Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбива-
юсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман
лезет.
Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.
Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!
- Не подходите, - говорю, - сволочи, честью прошу.
А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник
(восемнадцать червонцев) и к часам прутся.
Я кричу не своим голосом:
- Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.
А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ла-
доши бьет. Кричит:
- Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.
Я кричу:
- Не помогает, братцы!
И сам стегаю прямо по головам.
Вижу - один любитель кровью исходит, а другие, подлецы, в раж вошли и
наседают.
- Братцы, - кричу, - да что ж это? За какое самое это страдать-то
приходится?
Режиссер тут с кулис высовывается.
- Молодец, - говорит, - Вася. Чудно, говорит, рольку ведешь. Давай
дальше.
Вижу - крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь - все прямо по хо-
ду пьесы ложится.
Встал я на колени.
- Братцы, - говорю. - Режиссер, говорю, Иван Палыч. Не могу больше!
Спущайте занавеску. Последнее, говорю, сбереженье всерьез прут!
Тут многие театральные спецы - видят, не по пьесе слова - из кулис
выходят. Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.
- Кажись, - говорит, - граждане, действительно у купца бумажник
свистнули.
Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.
- Братцы, - говорю. - Режиссер, говорю, Иван Палыч. Да что ж это, го-
ворю. По ходу, говорю, пьесы ктойто бумажник у меня вынул.
Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой бу-
мажник кто-то в кулисы кинул.
Деньги так и сгинули. Как сгорели.
Вы говорите - искусство? Знаем! Играли!"
1925
КРИЗИС
Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу!
У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же,
граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь
строится. Началось - тьфу, тьфу, не сглазить!
Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина не-
бось по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и,
например, всем аборты разрешат - то и по две. А то и по три на рыло. С
ванной.
Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в
другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь... Мало ли! Делов-то
найдется при такой свободной жизни.
Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади. Скуповато полу-
чается ввиду кризиса.
Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал
на себе этот кризис.
Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в
какую. Не то что остановиться негде - вещей положить некуда.
Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами - оброс бороденкой и
вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю поме-
щение.
Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается.
- За тридцать рублей, - говорит, - могу вас устроить в ванной комна-
те. Квартирка, говорит, барская... Три уборных... Ванна... В ванной, го-
ворит, и живите себе. Окон, говорит, хотя и нету, но зато дверь имеется.
И вода под рукой. Хотите, говорит, напустите полную ванну воды и ныряйте
себе хоть цельный день.
Я говорю:
- Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, говорю, не нуждаюсь нырять. Мне бы,
говорю, на суше пожить. Сбавьте, говорю, немного за мокроту.
Он говорит:
- Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит.
Квартира коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая.
- Ну, что ж, - говорю, - делать? Ладно. Рвите, говорю, с меня трид-
цать и допустите, говорю, скорее. Три недели, говорю, по панели хожу.
Боюсь, говорю, устать.
Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
А ванна, действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь, - мраморная
ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на
бортик сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну.
Устроил тогда настил из досок, живу.
Через месяц, между прочим, женился.
Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комна-
ты.
Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейно-
го счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нах-
мурилась и отвечает:
- Что ж, - говорит, - и в ванне живут добрые люди. А в крайнем, гово-
рит, случае, перегородить можно. Тут, говорит, к примеру, будуар, а тут
столовая...
Я говорю:
- Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы, говорю, дьяволы, не доз-
воляют. Они и то говорят: никаких переделок.
Ну, ладно. Живем как есть.
Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается.
Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне его купаем - и
живем.
И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежеднев-
но купается и совершенно не простуживается.
Одно только неудобство - по вечерам коммунальные жильцы лезут в ван-
ную мыться.
На это время всей семьей приходится в коридор подаваться.
Я уж и то жильцов просил:
- Граждане, говорю, купайтесь по субботам. Нельзя же, говорю, ежед-
невно купаться. Когда же, говорю, житьто? Войдите в положение.
А их, подлецов, тридцать два человека. И все ругаются. И, в случае
чего, морду грозят набить.
Ну, что ж делать - ничего не поделаешь. Живем как есть.
Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции прибывает в
ванну. За колонкой устраивается.
- Я, - говорит, - давно мечтала внука качать. Вы, говорит, не можете
мне отказать в этом развлечении.
Я говорю:
- Я и не отказываю. Валяйте, говорю, старушка, качайте. Пес с вами.
Можете, говорю, воды в ванную напустить - и ныряйте с внуком.
А жене говорю:
- Может, гражданка, к вам еще родственники приедут, так уж вы говори-
те сразу, не томите.
Она говорит:
- Разве что братишка на рождественские каникулы...
Не дождавшись братишки, я из Москвы выбыл. Деньги семье высылаю по
почте.
1925
АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВОСТОРГ
Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубоко интересная
личность.
Оно, конечно, жалко - не помню, в каком городе эта личность существу-
