Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит,
в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражда-
нин не выпущает.
- Ты что ж это, - говорит, - чужие шайки воруешь? Как ляпну, говорит,
тебе шайкой между глаз - не зарадуешься.
Я говорю:
- Не царский, говорю, режим шайками ляпать. Эгоизм, говорю, какой.
Надо же, говорю, и другим помыться. Не в театре, говорю.
А он задом повернулся и моется.
"Не стоять же, - думаю, - над его душой. Теперича, думаю, он нарочно
три дня будет мыться".
Пошел дальше.
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За
мылом нагнулся или замечтался - не знаю. А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться - какое же мытье?
Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет,
другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вы-
мылся - опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки -
мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трешь. Грех один.
"Ну их, - думаю, - в болото. Дома домоюсь".
Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу - все мое, штаны не
мои.
- Граждане, - говорю. - На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
- Мы, говорит, за дырками не приставлены. Не в театре, говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальто. Пальто не выдают - номерок
требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу
номерок - нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бу-
мажка.
Подаю банщику веревку - не хочет.
- По веревке, - говорит, - не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин
настрижет веревок - польт не напасешься. Обожди, говорит, когда публика
разойдется - выдам, какое останется.
Я говорю:
- Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же, говорю. Вы-
дай, говорю, по приметам. Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что
касаемо пуговиц, - то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится.
Все-таки выдал. И веревки не взял.
Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.
Вернулся снова. В пальто не впущают.
- Раздевайтесь, - говорят.
Я говорю:
- Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре, говорю.
Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают.
Не дают - не надо. Пошел без мыла.
Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня?
Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.
1924
НЕРВНЫЕ ЛЮДИ
Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что
драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю
башку чуть не оттяпали.
Главная причина - народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким
пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа зав-
сегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от
этой идеологии башка поскорее не зарастет.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в де-
вять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об
это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А
он, провались совсем, не разжигается.
Она думает: "С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли,
провались совсем!"
И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья
Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
- Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад по-
ложьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
- Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком.
Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку
взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали
они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.
Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой
мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.
Так является это Иван Степаныч и говорит:
- Я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейка-
ми в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им отвешиваю,
и из этого, говорит, на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то
есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользо-
ваться.
Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конеч-
но, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
- Что это, - говорит, - за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли
и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь,
например, одного по харе смазать - троих кроешь. И, конечное дело, на
все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду - с тре-
мя ногами устоять на полу нет никакой возможности.
А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся.
Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:
- Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
- Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я тепе-
рича уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не
уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида каст-
рюлькой по кумполу. Инвалид - брык на пол и лежит. Скучает.
Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит:
- Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по
своим комнатам.
"Вот те, - думают, - клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане, ра-
зодрались?"
Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не
бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.
Через две недели после этого факта суд состоялся.
А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался - прописал ижицу.
1924
СЛУЧАЙ В ПРОВИНЦИИ
Многое я перепробовал в своей жизни, а вот циркачом никогда не был.
И только однажды публика меня приняла за циркачатрансформатора.
Не знаю, как сейчас, а раньше ездили по России такие специалис-
ты-трансформаторы. Они, скажем, выходили на эстраду, почтительнейше
раскланивались с публикой, затем, убравшись на одно мгновение за кулисы,
снова появлялись, но уже в другом костюме, с другим голосом и в другой
роли.
Вот за такого трансформатора однажды меня и приняли.
Это было в революцию, в двадцатом или двадцать первом году.
Хлеб был тогда чрезвычайно дорог.
За фунт хлеба в Питере запрашивали два полотенца, три простыни или
трехрядную гармонь.
А потому однажды осенью поэт-имажинист Николай Иванов, пианистка Ма-
руся Грекова, я и лирический поэт Дмитрий Цензор выехали из Питера в по-
исках более легкого хлеба.
Мы решили объехать с пестрой музыкально-литературной программой ряд
южных советских городов.
Мы ехали своим "чистым искусством" заработать кусок ржаного солдатс-
кого хлеба.
И в конце сентября, снабженные всякими мандатами и документами, мы
выехали из Питера в теплушке, взяв направление на юго-восток.
Ехали долго.
В дороге подробно распределили свои роли и продумали программу.
Решено было так. Первым номером выступает пианистка Маруся с легкими
музыкальными вещицами. Она дает, так сказать, верный художественный тон
всему нашему вечеру. Вторым номером - имажинист. Он вроде как усложняет
нашу программу, давая понять своими стихами, что искусство не всегда
доступно народу.
Засим я - с юмористическими рассказами. И наконец лирический поэт
Дмитрий Цензор. Он, так сказать, лаком покрывает всю нашу программу. Он
создает впечатление легкого, тонкого вечера.
Программа была составлена замечательно.
- Товарищи! - говорил имажинист. - Мы первые в Советской России на
верном пути. Мы сознательно снижаемся до масс, мы внедряемся в самую гу-
щу. Этой программой мы докажем, что чистое искусство не пропадет. За на-
ми стоит народ.
Пианистка Маруся молча слушала и, для практики, пальчиками на своих
коленях разыгрывала какой-то сложный мотив.
Я покуривал махорку с чаем и печально сплевывал на пол зеленую едкую
слюну.
А поэт Дмитрий Цензор говорил мечтательно:
- Чистое искусство народу необходимо... Нам понесут теплые душистые
караваи хлеба, цветы, вареные яйца... Денег мы не возьмем. На черта нам
сдались деньги, если на них ничего сейчас не купишь...
Наконец двадцать девятого числа мы приехали в небольшой провинци-
альный дождливый город.
На станции нас приветливо встретил агент уголовного розыска. Он долго
и внимательно читал наши мандаты, потом взял под козырек, шутливо при-
ветствуя этим русскую литературу.
Он нам по секрету сообщил, что он и сам из интеллигентных слоев и что
он в свое время окончил два класса местной женской прогимназии и что по-
этому он и сам не прочь между двумя протоколами побаловаться чистым ис-
кусством.
На наш литературный вечер он обещал непременно прибыть.
Мы остановились у Марусиных знакомых.
Первые дни прошли в необыкновенных хлопотах и в беготне.
Нужно было достать разрешение, получить зал, осветить его и сгово-
риться с устроителем.
Устроитель был тонкий и ловкий человек. Он категорически уперся на
своем, говоря, что чистая поэзия вряд ли будет доступна провинциальной
публике, и поэтому необходимо разжижить нашу программу более понятными
номерами - музыкой, пением и цирком.
Это, конечно, очень портило нашу программу. Однако спорить мы не ста-
ли - иного выхода не было.
Вечер был назначен на завтра в бывшем купеческом клубе.
Тридцатого сентября, в восемь часов вечера, мы, взволнованные, сидели
за кулисами в специально отведенной для нас уборной.
Зал был набит до последнего предела.
Человек сто красноармейцев, множество домашних хозяек, городских де-
виц, служащих и людей всевозможных свободных профессий ожидали с нетер-
пением начала программы, похлопывая в ладоши и требуя поднятия занавеса.
Первым, как помню, выступило музыкальное трио. Затем жонглер и экс-
центрик. Успех у него был потрясающий. Публика ревела, гремела и вызыва-
ла его бесконечно.
Затем шли наши номера.
Маруся Грекова вышла на эстраду в глухом черном платье.
Когда Маруся появилась на сцене, в публике произошло какое-то неясное
волнение. Публика приподнималась со своих мест и смотрела на пианистку.
Многие хохотали.
Маруся с некоторой тревогой села за рояль и, сыграв короткую вещицу,
остановилась, ожидая одобрения. Однако одобрения не последовало.
В страшном смущении, без единого хлопка, Маруся удалилась за кулисы.
За ней почти немедленно выступил имажинист.
Гром аплодисментов, крики и одобрительный гул не смолкали долго.
Польщенный таким вниманием и известностью даже в небольшом провинци-
альном городе, имажинист низко раскланялся, почтительно прижимая руку к
сердцу.
Он прочел какие-то ядовитые, но неясные стишки и ушел в сильном ду-
шевном сомнении - аплодисментов опять-таки не было.
Буквально не было ни единого хлопка.
Третьим, сильно напуганный, выступил я.
Еще более длительные, радостные крики раздались при моем появлении.
Задняя публика вставала на скамейки, напирала на впереди сидящих и
рассматривала меня, как какое-то морское чудо.
