или там какая-нибудь мелкая пешка, по своей невнимательности или слабос-
ти зрения, напротив - я пострадал при обстоятельствах и в самую револю-
цию. Вы бывшего графа Орешина не знали?
- Нет.
- Ну, так вот... У этого графа я и служил. В полотерах... Хочешь не
хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень
графы обожали, чтобы с воском. А по мне, так наплевать - только расход
лишний. Хотя, конечно, блеск получается. А графы были очень богатые и в
этом смысле себя не урезывали.
Так вот такой был, знаете ли, случай: натер я им полы, скажем, в по-
недельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я им натер, в
субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции, бежит ко
мне ихний швейцар и зовет:
- Иди, говорит, кличут. У графа, говорит, кража и пропажа, а на тебя
подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.
Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу - и к ним.
Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.
Гляжу - сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру пятками
бьет.
Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
- Ах, говорит, Ефим, комси-комса, не вы ли сперли мои дамские часики,
девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
- Что вы, - говорю, - что вы, бывшая графиня! На что, говорю, мне
дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за выражение.
А она рыдает:
- Нет, - говорит, - не иначе как вы сперли, комсикомса.
И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
- Я, говорит, чересчур богатый человек, и мне раз плюнуть и растереть
ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я так не оставлю. Руки, гово-
рит, свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию, комси-
комса. Ступай, говорит, отселева.
Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что
не брал я ихние часики.
И лежу я день и два - пищу перестал вкушать и все думаю, где могли
быть эти обсыпанные часики.
И вдруг - на пятый день - как ударит меня что-то в голову.
"Батюшки, - думаю, - да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой
пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул".
Накинул я сию минуту на себя пиджачок и, не покушав даже, побежал на
улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.
И вот бегу я по улице, и берет меня какая-то неясная тревога. Что
это, думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных
выстрелов и артиллерии? С чего бы это, думаю.
Спрашиваю у прохожих. Отвечают:
- Вчера произошла Октябрьская революция.
Поднажал я - и на Офицерскую.
Прибегаю к дому. Толпа. И тут же мотор стоит. И сразу меня как-то
осенило: не попасть бы, думаю, под мотор. А мотор стоит... Ну, ладно.
Подошел я ближе, спрашиваю:
- Чего тут происходит?
- А это, - говорят, - мы которых аристократов в грузовик сажаем и
арестовываем. Ликвидируем этот класс.
И вдруг вижу я - ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал я на-
род, кричу:
- В кувшинчике, - кричу, - часики ваши, будь они прокляты! В кувшин-
чике с пудрой.
А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.
Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как зашуршит в
тую минуту, как пихнет меня колосьями в сторону.
"Ну, - думаю, - есть одна жертва".
Тут Ефим Григорьевич опять снял сапог и стал с досадой осматривать
зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:
- Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал в свое время и
являюсь, так сказать, жертвой революции. Конечно, я не то чтобы этим за-
даюсь, но я не позволю никому над собой издеваться. А между прочим пред-
седатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных метрах, да
еще тое место, где комод стоит, - тоже. Да еще издевается: под комодом,
говорит, у вас расположено около полметра пола. А какие же это полметра,
ежели это место комодом занято? А комод - хозяйский.
1923
АГИТАТОР
Сторож авиационной школы Григорий Косопосов поехал в отпуск в дерев-
ню.
- Ну что ж, товарищ Косоносов, - говорили ему приятели перед отъез-
дом, - поедете, так уж вы, того, поагитируйте в деревне-то. Скажите му-
жичкам: вот, мол, авиация развивается... Может, мужички на аэроплан сло-
жатся.
- Это будьте уверены, - говорил Косоносов, - поагитирую. Что другое,
а уж про авиацию, не беспокоитесь, скажу.
В деревню приехал Косоносов осенью и в первый же день приезда отпра-
вился в Совет.
- Вот, - сказал, - желаю поагитировать. Как я есть приехавши из горо-
да, так нельзя ли собрание собрать?
- Что ж, - сказал председатель, - валяйте, завтра соберу мужичков.
На другой день председатель собрал мужичков у пожарного сарая.
Григорий Косоносов вышел к ним, поклонился и, с непривычки робея, на-
чал говорить дрожащим голосом.
- Так вот, этого... - сказал Косоносов, - авияция, товарищи
крестьяне... Как вы есть народ, конечно, темный, то, этого, про политику
скажу... Тут, скажем, Германия, а тут Керзон. Тут Россия, а тут... вооб-
ще...
- Это ты про что, милый? - не поняли мужички.
- Про что? - обиделся Косоносов. - Про авияцию я. Развивается, этого,
авияция... Тут Россия, а тут Китай.
Мужички слушали мрачно.
- Не задерживай! - крикнул кто-то сзади.
- Я не задерживаю, - сказал Косоносов. - Я про авияцию... Развивает-
ся, товарищи крестьяне. Ничего не скажу против. Что есть, то есть. Не
спорю...
- Непонятно! - крикнул председатель. - Вы, товарищ, ближе к массам...
Косоносов подошел ближе к толпе и, свернув козью ножку, снова начал:
- Так вот, этого, товарищи крестьяне... Строят еропланы и летают пос-
ле. По воздуху то есть. Ну, иной, конечно, не удержится - бабахнет вниз.
Как это летчик товарищ Ермилкин. Взлететь - взлетел, а там как бабахнет,
аж кишки врозь...
- Не птица ведь, - сказали мужики.
- Я же и говорю, - обрадовался Косоносов поддержке, - известно - не
птица. Птица - та упадет, ей хоть бы хрен - отряхнулась и дальше... А
тут накось, выкуси... Другой тоже летчик, товарищ Михаил Иваныч Попков.
Полетел, все честь честью, бац - в моторе порча... Как бабахнет...
- Ну? - спросили мужики.
- Ей-богу... А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький.
Испужался, блажит, умора... Разные бывают случаи... А то раз у нас коро-
ва под пропеллер сунулась. Раз-раз, чик-чик - и на кусочки. Где роги, а
где вообще брюхо - разобрать невозможно... Собаки тоже, бывает, попада-
ют.
- И лошади? - спросили мужики. - Неужто и лошади, родимый, попадают?
- И лошади, - сказал Косоносов. - Очень просто.
- Ишь черти, вред им в ухо, - сказал кто-то. - До чего додумались!
Лошадей крошить... И что ж, милый, развивается это?
- Я же и говорю, - сказал Косоносов, - развивается, товарищи
крестьяне... Вы, этого, соберитесь миром и жертвуйте.
- Это на что же, милый, жертвовать? - спросили мужики.
- На ероплап, - сказал Косоносов.
Мужики, мрачно посмеиваясь, стали расходиться.
1923
АРИСТОКРАТКА
Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал
рассказывать:
- Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляп-
ке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или
зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней
и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою
идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая
фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
- Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера?
- Я, - говорит, - из седьмого.
- Пожалуйста, - говорю, - живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В
седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас,
гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
- Да, - отвечает, - действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глаза-
ми стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц - привыкла. Ста-
ла подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Гри-
горий Иванович.
Дальше - больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а
она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука.
И чего сказать - не знаю, и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
- Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась.
Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в те-
атр.
- Можно, - говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один би-
лет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой - внизу сидеть, а
который Васькин - аж на самой галерке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я - на Васькин.
Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер,
то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - ант-
ракт. А она в антракте ходит.
- Здравствуйте, - говорю.
- Здравствуйте.
Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?
- Не знаю, - говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А
на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предла-
гаю:
- Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь.
Я заплачу.
- Мерси, - говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня - кот наплакал. Самое большое, что па три пирожных.
Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько
у меня денег. А денег - с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня
этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напраши-
вается.
Я говорю:
- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
- Нет.
И берет третье.
Я говорю:
- Натощак - не много ли? Может вытошнить.
А она:
- Нот, - говорит, - мы привыкшие.
И берег четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
- Ложи, - говорю, - взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с пей не
гулять.
- Ложи, - говорю, - к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
- Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет.
- С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.
- Как, - говорю, - за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.
- Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем
сделан и пальцем смято.
- Как, - говорю, - надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят - надкус сделан, другие - нету.
А я вывернул карманы - всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, -
народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
- Давай, - говорит, - я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
- Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с
дамами.
А я говорю.
- Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
