в воспоминание лезет.
Копну, откину землишку - потею, и рука дрожит. А умершие покойники
так и представляются, так и представляются...
Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мертвое австрийское те-
ло нашли...
И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, ду-
маем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как ска-
зать, жуть напала - смотреть больно. А один гвардеец дерг да дерг за
ножку австрийское мертвое тело... Хороший, говорит, заграничный сапог,
не иначе как австрийский... Любуется и примеряет в мыслях и опять дерг
да дерг, а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мертвая лезет в голову, по копаю самосильно,
принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет - беспокоится.
- Ай, - говорит, - ты умер, Назар, что долго? Берем, говорит, сундуч-
ки поскореича - и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжелых сундучков, зем-
лей закрыли и умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять пелковеньких, любу-
ется мной и за ручку жмет.
- Вот, - говорит, - тут письмишко к молодому вашему сиятельству.
Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему - сы-
ну и передай родительское благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал... Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю:
произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь
и всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
- Уехал, - говорят, - а куда - неизвестно. Кажется, что к старому па-
паше - в его имение.
- Хорошо-с...
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так, - рапортую, - из нес-
рочного отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин - бяк меня по уху.
- Ах, ты, - говорит, - княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо,
воинские погоны!
"Здорово, - думаю, - бьется прапорщик Лапушкин, сволочь такая..."
- Ты, - говорю, - по морде не бейся. Погоны снять - сниму, а драться
я не согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
- Катись, - говорят, - колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный,
зашитый в ватном жилете.
"Пойду, - думаю, - в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сия-
тельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом".
Только иду нешибко лесом, слышу - кличет ктой-то.
Смотрю - посадские. Босые босячки. Крохоборы.
- Куда, - вспрашивают, - идешь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
- Качусь, - говорю, - в город Минск по личной своей потребности.
- Тек-с, - говорят, - а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом ме-
шечке?
- Так, - отвечаю, - кое-какое свое барахлишко.
- Ох, - говорят, - врешь, худой мужик!
- Нету, воистинная моя правда.
- Ну, так объясни, если на то пошло, полностью свое барахлишко.
- Вот, - объясняю, - теплые портянки для зимы, вот запасная блюза
гимнастеркой, штаны кой-какие...
- А есть ли, - вспрашивают, - деньги?
- Нет, - говорю, - извините худого мужика, денег не припас.
Только один рыжий такой крохобор, конопатый:
- Чего, - говорит, - агитировать: становись (это мне то есть), стано-
вись, примерно, вон к той березе, тут мы в тебя и штрольпем.
Только смотрю - нет, не шутит. Очень я забеспокоился смертельно, дух
у меня упал, но отвечаю негордо:
- Зачем, - отвечаю, - относишься с такими словами? Я, говорю, на это
совершенно даже не согласен.
- А мы, - говорят, - твоего согласия не спросим, нам, говорят, на
твое несогласие ровно даже начихать. Становись, и все тут.
- Ну хорошо, - говорю, - а есть ли вам от казни какая корысть?
- Нет, корысти, - говорят, - нету, но мы, говорят, для ради молоде-
чества казним, дух внутренний поддержать.
Одолел тут меня ужас смертный, а жизнь прельщает наслаждением. И со-
вершил я уголовное преступление.
- Убиться я, - говорю, - не согласен, но только послушайте меня, за-
душевные босячки: имею я, безусловно, при себе тайну и план местонахож-
дения клада вашего сиятельства.
И привожу им письмо.
Только читают, безусловно: гусиный сарай... саксонское серебро...
план местонахождения.
Тут я оправился; путь, думаю, не близкий, дам теку.
Хорошо-с.
А босячки:
- Веди, - говорят, - нас, если на то пошло, к плану местонахождения
вклада. Это, говорят, тысячное даже дело. Спасибо, что мы тебя не казни-
ли.
Очень мы долго шли, две губернии, может, шли, где ползком, где лес-
ком, но только пришли в княжескую виллу "Забава". А только теку нельзя
было дать - на ночь вязали руки и ноги.
Пришли.
"Ну, - думаю, - быть беде - уголовное преступление против вашего сия-
тельства".
Только узнаем: до смерти убит старый князь ваше сиятельство, а пре-
лестная полячка Виктория Казимировна уволена вон из имения. А молодой
князь приезжал сюда на недельку и успел смыться в неизвестном направле-
нии.
А сейчас в имении заседает, дескать, комиссия.
Хорошо-с.
Разжились инструментом и к ночи пошли на княжий двор.
Показываю босячкам:
- Вот, - говорю, - двор вашего сиятельства, вот коровий хлев, вот
пристроечки всякие, а вот и...
Только смотрю - нету гусиного сарая.
Будто должен где-то тут существовать, а нету.
Фу, ты, думаю, что за новости.
Идем обратно.
- Вот, - говорю, - двор вашего сиятельства, вот хлев коровий...
Нету гусиного сарая. Прямо-таки нету гусиного сарая. Обижаться стали
босячки. А я аж весь двор объелозил на брюхе и смотрю, как бы уволиться.
Да за мной босячки - пугаются, что, дескать, сбегу.
Пал я тут на колени:
- Извините, - говорю, - худого мужика, водит нас незримая сила. Не
могу признать местонахождения.
Стали тут меня бить босячки инструментом по животу и по внутреннос-
тям. И поднял я крик очень ужасный.
Хорошо-с.
Сбежались крестьяне и комиссия.
Выяснилось: вклад вашего сиятельства, а где - неизвестно.
Стал я богом божиться - не знаю, мол, что к чему, приказано, дескать,
передать письмишко, а я не причинен.
Пока крестьяне рассуждали что к чему, и солнце встало.
Только смотрю: светло, и, безусловно, нет гусиного сарая. Вижу:
ктой-то разорил на слом гусиный сарай. "Ну, - думаю, - тайна сохрани-
лась. Теперь помалкивай, Назар Ильич господин Синебрюхов".
А очень тут разгорелась комиссия. И какой-то, запомнил, советский ко-
миссар так и орет горлом, так и прет на меня.
- Вот, - говорит, - взгляните на барского холуя. Уже довольно давно
совершилась революция, а он все еще сохраняет свои чувства и намерения и
не желает показать, где есть дворянское добро. Вот как сильно его князья
одурачили!
Я говорю:
- Может быть, тут нету никакого дурачества. А может быть, я с этой
семьей находился прямо на одной точке. И был им как член фамилии.
Один из комиссии говорит:
- Если ты с их фамилии происходишь, то мы тебе покажем кузькину мать.
Тогда становись к сараю - мы тебя сейчас пошлем путешествовать на небо.
Я говорю:
- К сараю я встать не согласен. А вы, - говорю, - неправильно понима-
ете мои мысли. Не то чтобы я в их семействе родился, а просто, говорю, я
у них иногда бывал. А что до их вещичек, то согласно плана ищите по всем
сараям.
Бросились, конечно, все по сараям, а в этот самый момент мои босячки
сгрудились - сиг через забор, и теку.
Вот народ копает в сараях - свист идет, но, безусловно, ничего нету.
Вдруг один из комиссии, наиболее такой въедливый, говорит:
- Тут еще у них был гусиный сарай. Надо будет порыться на этом месте.
У меня от этих слов прямо дух занялся.
"Ну, - думаю, - нашли. Князь, думаю, мне теперича голову отвертит".
Стали они рыть на месте гусиного сарая. И вдруг мы видим, что там то-
же нет ничего. Что такое!
"Неужели, - думаю, - князь ваше сиятельство, этот старый трепач, пе-
ременил местонахождение клада". Это меня прямо даже как-то оскорбило.
Тут я сам собственноручно прошелся с лопатой по всем местам. Да, ви-
жу, ничего нету. "Наверное, впрочем, - думаю, - заезжал сюда молодой
князь ваше сиятельство, и, наверное, он подбил старичка зарыть в другом
месте, а может быть, и вывез все в город. Вот так номер".
Тут один из комиссии мне говорит:
- Ты нарочно тень наводишь. Хочешь сохранить барское добро.
Я говорю:
- Раньше я, может, хотел сохранить, но теперича пет, поскольку со
мной допущено недоверие со стороны этой великосветской фамилии.
Но они не стали больше со мной церемониться, связали мне руки, хвати-
ли нешибко по личности и отвезли в тюрьму. А после год мурыжили на об-
щественных работах за сокрытие дворянских ценностей.
Вот какая великосветская история произошла со мной. И через нее моя
жизнь пошла в разные стороны, и через нее я докатился до тюрьмы и сумы и
много путешествовал.
ВИКТОРИЯ КАЗИМИРОВНА
В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю.
А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу ее разобла-
чить.
В германскую войну я три года ходил по польской земле... И, конечно,
изучил эту нацию...
Нет, это уже очень чересчур гордая нация. И среди них женское населе-
ние особенно задается.
Но между тем однажды я встретил одну польскую паненку и ее полюбил, и
через это такая у меня к Польше симпатия пошла, лучше, думаю, этого на-
рода и не бывает.
И нашло на меня, прямо скажу, такое чудо, такой туман: что она, пре-
лестная красавица, ни скажет, то я и делаю.
Убить человека я, скажем, не согласен - рука дрогнет, а тут убил, и
другого, престарелого мельника, убил. Хоть и не своей рукой, да только
путем своей личной хитрости.
А сам, подумать грустно, ходил легкомысленно женишком прямо около
нее, бороденку даже подстриг и подлую ее ручку целовал.
Было такое польское местечко Крево. На одном конце - пригорок, немцы
окопались. На другом - обратно пригорок, мы окопчики взрыли, и польское
это местечко Крево осталось лежать между окопчиками в овраге.
Польские жители, конечно, уволились, а которые хозяева и, как бы ска-
зать, добришко кому покинуть грустно - остались. И как они так существо-
вали - подумать странно.
Пуля так и свистит, так и свистит над ними, а они - ничего, живут се-
бе прежней жизнью.
Ходили мы к ним в гости.
Бывало, в разведку либо в секрет, а уж по дороге, безусловно, в
польскую халупу.
К мельнику все больше ходили.
Мельник такой существовал престарелый. Баба его сказывала: имеет, го-
ворит, он деньжонки капиталом, да только не говорит где. Будто обещал
сказать перед смертью, а пока чего-то пугается и скрывает.
А мельник, это точно, скрывал свои деньжонки.
В задушевной беседе он мне все и высказал. Высказал, что желает перед
смертью пожить в полное семейное удовольствие.
- Пусть, - говорит, - они меня такого-то малехонько побалуют, а то
скажи им, где деньжонки, - оберут как липку и бросят за свои любезные,
даром что свои родные родственники.
Мельника этого я понимал и ему сочувствовал. Да только какое уж там,
сочувствовал, семейное удовольствие, если болезнь у него жаба и ноготь,
приметил я, синий.
Хорошо-с. Баловали они старичка.
Старик кобенится и финтит, а они так во взор его и смотрят, так перед
ним и трепещут, пугаются, что не скажет про деньги.
А была у мельника семья: баба его престарелая да неродная дочка, пре-
лестная паненка Виктория Казимировна.
Я вот рассказывал великосветскую историю про клад князя вашего сия-
тельства - все воистинная есть правда: и босячки-крохоборы, и что били
меня инструментом, да только не было в тот раз прекрасной полячки Викто-
рии Казимировны. Была тогда другая особа, тоже, может быть, полячка -
