дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай...
А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это еще в городс-
кой милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало, придет ко мне, ну, как к
своему задушевному приятелю:
- Ну, что, - скажет, - Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли
будешь печеным хлебцем?
Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу, пожу-
ет-покушает, ручками этак вот раскинет:
- Да, - скажет, - погляжу я на тебя, господин Синебрюхов, и слов у
меня нет. Дрожь прямо берет, какой ты есть человек. Ты, говорит, навер-
ное, даже державой управлять можешь.
Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.
А то начнет, знаете ли, просить: расскажи ему чтонибудь такое из жиз-
ни. Ну, я и рассказываю.
Только, безусловно, насчет державы я никогда и не задавался: образо-
вание у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни
я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и разви-
той.
Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю. Мне только и нужно
раз взглянуть, как и что.
Да только ход развития моей жизни не такой.
Вот теперь, где бы мне пожить в полное свое удовольствие, я крохобо-
ром хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и нет - не ув-
лекаюсь больше мужицкой жизнью.
Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.
Скажем вот про сапоги.
Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные
были штаны. И можете себе представить, сгинули они - аминь - во веки ве-
ков в собственном своем домишке.
А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая
мокрень или непогода - разуюсь и хлюпаю по грязи... Берегу.
И вот сгинули...
А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог - труба.
В германскую кампанию выдали мне сапоги штиблетами - блекота. Смот-
реть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война, может,
произойдет - выдадут. Да только нет, годы мои вышли, и дело мое на этот
счет гиблое.
А все, безусловно, бедность и слабое развитие техники.
Ну, а рассказы мои, безусловно, из жизни, и все воистинная есть прав-
да.
ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ИСТОРИЯ
Фамилия у меня малоинтересная - это верно: Синебрюхов, Назар Ильич.
Ну, да обо мне речь никакая, - очень я даже посторонний человек в
жизни. Но только случилось со мной великосветское приключение, и пошла
оттого моя жизнь в разные стороны, все равно как вода, скажем, в руке -
через пальцы, да и нет ее.
Принял я и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь... И все через эту
великосветскую историю.
А был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо
скажу - одаренный качествами. Ездил он по разным иностранным державам в
чине камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иност-
ранные пил, а был такой же, как и не я, все равно - рядовой гвардеец пе-
хотного полка.
На германском фронте в землянках, бывало, удивительные даже рассказы-
вал происшествия и исторические всякие там вещички.
Принял я от него немало. Спасибо! Многое через пего узнал и дошел до
такой точки, что случилась со мной гнусь всякая, а сердцем я и посейчас
бодрюсь.
Знаю: Пипин Короткий... Встречу, скажем, человека и спрошу: а кто
есть такой Пипин Короткий?
И тут-то и вижу всю человеческую образованность, все равно как на ла-
дони.
Да только не в этом штука.
Было тому... сколько?.. четыре года взад. Призывает меня ротный ко-
мандир, в чине - гвардейский поручик и князь ваше сиятельство. Ничего
себе. Хороший человек.
Призывает. Так, мол, и так, говорит, очень я тебя, Назар, уважаю, и
вполне ты прелестный человек... Сослужи, говорит, мне еще одну службиш-
ку.
Произошла, говорит, Февральская революция. Отец староватенький, и
очень я даже беспокоюсь по поводу недвижимого имущества. Поезжай, гово-
рит, к старому князю в родное имение, передай вот это самое письмишко в
самые, то есть, его ручки и жди, что скажет. А супруге, говорит, моей,
прекрасной полячке Виктории Казимировне, низенько поклонись в ножки и
ободри каким ни на есть словом. Исполни, говорит, это для ради бога, а
я, говорит, осчастливлю тебя суммой и пущу в несрочный отпуск.
- Ладно, - отвечаю, - князь ваше сиятельство, спасибо за ваше обеща-
ние, что возможно - совершу.
А у самого сердце огнем играет: эх, думаю, как бы это исполнить. Охо-
та, думаю, получить отпуск и богатство.
А был князь ваше сиятельство со мной все равно как на одной точке.
Уважал меня по поводу незначительной даже истории. Конешно, я поступил
геройски. Это верно.
Стою раз преспокойно на часах у княжей земляночки на германском фрон-
те, а князь ваше сиятельство пирует с приятелями. Тут же между ними, за-
помнил, сестричка милосердия.
Ну, конешно: игра страстей и разнузданная вакханалия... А князь ваше
сиятельство из себя пьяненький, песни играет.
Стою. Только слышу вдруг шум в передних окопчиках. Шибко так шумят, а
немец, безусловно, тихий, и будто вдруг атмосферой на меня пахнуло.
Ах, ты, думаю, так твою так - газы!
А поветрие легонькое этакое в нашу, в русскую сторону.
Беру преспокойно зелинскую маску (с резиной), взбегаю в земляночку...
- Так, мол, и так, - кричу, - князь ваше сиятельство, дыши через мас-
ку - газы.
Очень тут произошел ужас в земляночке.
Сестричка милосердия - бяк, с катушек долой, - мертвая падаль.
А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, кострик разложил по
уставу.
Зажег... Лежим, не трепыхнемся... Что будет... Дышим.
А газы... Немец - хитрая каналья, да и мы, безусловно, тонкость пони-
маем: газы не имеют права осесть на огонь.
Газы туды и сюды крутятся, выискивают нас-то... Сбоку да с верхов так
и лезут, так и лезут клубом, вынюхивают...
А мы знай полеживаем да дышим в маску...
Только прошел газ, видим - живые.
Князь ваше сиятельство лишь малехонько поблевал, вскочил на ножки,
ручку мне жмет, восторгается.
- Теперь, - говорит, - ты, Назар, мне все равно как первый человек в
свете. Иди ко мне вестовым, осчастливь. Буду о тебе пекчись.
Хорошо-с. Прожили мы с ним цельный год прямотаки замечательно.
И вот тут-то и случилось: засылает меня ваше сиятельство в родные
места.
Собрал я свое барахлишко. Исполню, думаю, показанное, а там - к себе.
Все-таки дома, безусловно, супруга не старая и мальчичек. Интересуюсь,
думаю, их увидеть.
И вот, конечно, выезжаю.
Хорошо-с. В город Смоленск прибыл, а оттуда славным образом на паро-
ходе на пассажирском в родные места старого князя.
Иду - любуюсь. Прелестный княжеский уголок и чудное, запомнил, загла-
вие-вилла "Забава".
Вспрашиваю: здесь ли, говорю, проживает старый князь ваше сия-
тельство? Я, говорю, очень по самонужнейшему делу с собственноручным
письмом из действующей армии. Это бабенку-то я вспрашиваю.
А бабенка:
- Вон, - говорит, - старый князь ходит грустный из себя по дорожкам.
Безусловно: ходит по садовым дорожкам ваше сиятельство.
Вид, смотрю, замечательный - сановник, светлейший князь и барон. Бо-
родища баками пребелая-белая. Сам хоть и староватенький, а видно, что
крепкий.
Подхожу. Рапортую по-военному. Так, мол, и так, совершилась, дескать.
Февральская революция, вы, мол, староватенький, и молодой князь ваше си-
ятельство в совершенном расстройстве чувств по поводу недвижимого иму-
щества. Сам же, говорю, жив и невредимый и интересуется, каково прожива-
ет молодая супруга, прекрасная полячка Виктория Казимировна.
Тут и передаю секретное письмишко.
Прочел это он письмишко.
- Пойдем, - говорит, - милый Назар, в комнаты. Я, говорит, очень сей-
час волнуюсь... А пока - на, возьми, от чистого сердца рубль.
Тут вышла и представилась мне молодая супруга Виктория Казимировна с
дитей.
Мальчик у ней - сосун млекопитающийся.
Поклонился я низенько, вспрашиваю, каково живет ребеночек, а она буд-
то нахмурилась.
- Очень, - говорит, - он нездоровый: ножками крутит, брюшком пухнет -
краше в гроб кладут.
- Ах, ты, - говорю, - и у вас, ваше сиятельство, горе такое же обык-
новенное человеческое.
Поклонился я в другой раз и прошусь вон из комнаты, потому понимаю,
конечно, свое звание и пост.
Собрались к вечеру княжие люди на паужин. И я с ними.
Харчим, разговор поддерживаем. А я вдруг и вспрашиваю:
- А что, - говорю, - хорош ли будет старый князь ваше сиятельство?
- Ничего себе, - говорят, - хороший, только не иначе как убьют его
скоро.
- Ай, - говорю, - что сделал?
- Нет, - говорят, - ничего не сделал, вполне прелестный князь, но му-
жички по поводу Февральской революции беспокоятся и хитрят, поскольку
проявляют свое недовольство. Поскольку они в этом не видят перемены сво-
ей участи.
Тут стали меня, безусловно, про революцию вспрашивать. Что к чему.
- Я, - говорю, - человек не освещенный. Но произошла, говорю, Фев-
ральская революция. Это верно. И низвержение царя с царицей. Что же в
дальнейшем - опять, повторяю, не освещен. Однако произойдет отсюда людям
немалая, думаю, выгода.
Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и яз-
вит меня.
- Ладно, - говорит, - Февральская революция. Пусть. А какая такая ре-
волюция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещен. Что к чему и кого бить,
не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне ска-
жи, какая такая выгода? Капитал?
- Может, - говорю, - и капитал, да только нет, зачем капитал? Не ина-
че как землишкой разживетесь.
- А на кой мне, - ярится, - твоя землишка, если я буду из кучеров? А?
- Не знаю, - говорю, - не освещен. И мое дело - сторона.
А он говорит:
- Недаром, - говорит, - мужички беспокоятся - что к чему... Старосту
Ивана Костыля побили ни за про что, ну и князь, поскольку он помещик, -
безусловно его кончат.
Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше сия-
тельство меня кличут.
Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
- Я, - говорит, - тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить,
так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть
малехонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на
кого положиться... Спаси, говорит, для ради бога положение.
Берет тут меня за ручки и водит по комнатам.
- Смотри, - говорит, - тут саксонское серебро черненое, и драгоценный
горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит,
какое богатое добрище, а все пойдет, безусловно, прахом и к чертовой ба-
бушке.
А сам шкаф откроет - загорается.
- Да уж, - говорю, - ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
А он:
- Знаю, - говорит, - что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит,
милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне
землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем
ножками.
- Что ж, - отвечаю, - ваше сиятельство, я хоть человек и не освещен-
ный, это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных
державах я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля,
гвардейского рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, бе-
зусловно, согласен на это дело, потому, говорю, если саксонское черненое
серебро, то по иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И
через это я соглашаюсь на ваше культурное предложение - схоронить эти
ценности.
А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
Хорошо-с...
К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака... Беру лопату - ив гуси-
ный сарай.
Место ощупал. Рою.
И только берет меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль
