нии?
- Кондуктором...
- Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу
- что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты.
Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад... Ну, я же доволен...
Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:
- Платить, дядя, нужно. Билет взять... Далеко ли вам?
Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.
- Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон
пропусти - и баста - заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою
семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу.
- Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.
- Нет, ты это что? - удивился Тимофей Васильевич. - Ты это чего, ты
правду?
- Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции... По-
тому как нельзя дарма, без билетов, ехать...
Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянни-
ка.
- Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь?
Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.
- Мародерствуешь, - сердито сказал дядя. - Я тебя, сукинова сына,
семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного
дядю? Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я
твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами.
Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.
- Что же это, братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публи-
ке. - С родного дядю требует. Две, говорит, станции... А?
- Платить надо, - чуть не плача сказал племянник. - Вы, товарищ дядя,
не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трам-
вай. Народный.
- Народный, - сказал дядя, - меня это не касается. Мог бы ты, сукин
сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник.
Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча
ехал... Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимо-
фей Васильевич, что за счеты... Так садитесь... И довез... не родной...
Только земляк знакомый. А ты это что - родного дядю... Не будет тебе де-
нег.
Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.
- Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник.
Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплес-
нул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал.
- Нет, - сказал, - не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше
пущай сойду.
Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к вы-
ходу. Потом обернулся.
- Дядю... родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич.
- Да я тебя, сопляка... Я тебя, сукинова сына... Я тебя расстрелять за
это могу. У меня много концов...
Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с
трамвая.
1924
ИГРА ПРИРОДЫ
Конечно, не всем жить в столицах. Некоторые, например, людишки зап-
росто живут на станции Рыбацкий поселок.
Удобств на этой станции, конечно, поменьше будет, чем в столице. Там,
скажем, проспектов нету. А вышел со станции и при по шпалам. А не хочешь
по шпалам - сиди всю жизнь на вокзале.
Один наш знакомый, коренной житель Рыбацкого поселка, не выдержал од-
нажды и пошел прогуляться. А дело было еще весной.
Так вышел он с вокзала и идет по шпалам. Весной было дело. В апреле.
Перед самой пасхой.
Идет он по шпалам. А дорога, сами знаете, какая - шпалы. А тут еще
весенняя слякоть, лужи. В сторону сойти, прямо скажем, нехорошо - уто-
нуть можно. Потому весна. Природа тает. Распускается.
Так вот, идет наш знакомый вдоль линии. Идет и о чем-то размечтался.
А дело, я говорю, весной было. После пасхи. В конце апреля. Птички пор-
хают. Чириканье такое раздается. Воздух этакий сумасшедший.
Вот идет, знаете, наш знакомый и думает: дескать, птичкам-то хорошо
сверху чирикать, а пусти птичку по шпалам - небось заглохнет.
Так вот он подумал и в эту минуту оступился в сторону. А дело, надо
сказать, еще весной было. На пасху. Мокро.
Оступился он в сторону и попал ногой в яму. И окунулся по колено в
воду.
Вынул ногу наш знакомый. Побледнел.
"Хорошо еще, - думает, - что я без барышни иду. А нуте, пусти меня с
барышней - срамота. Нога, сволочь, мокрая. Капает. Подштанники развяза-
лись. Штрипки висят. Сапоги второй год не чищены. Морда жуткая. Срамо-
та!"
Очень рассердился наш знакомый.
"Ах, так! - думает. - Колдобины с водой? На путях государственного
строительства. Пущай, значит, шпалы гниют? И народ пущай окунается? Так
и запишем".
Пришел наш знакомый домой. Разулся. И, разувшись, стал писать.
И написал небольшую обличительную заметку. И послал ее в "Красную га-
зету". Дескать, проходя и так далее, окунулся на путях строительства, и,
может быть, гниют шпалы...
Эта заметка была напечатана в конце апреля.
Вот тут-то и развернулись главные события со всей ужасной быстротой.
Пока заметку эту читали, да пока в правлении обсуждали, да пока ко-
миссию снаряжали - прошло четырнадцать лет.
Оно, конечно, прошло меньше. Но время сейчас бурное, переходное. Каж-
дый день за год сосчитать можно.
Одним словом, в начале июня комиссия выехала на станцию Рыбацкий по-
селок обследовать пути.
Приехали. Видят - явная ложь. Никакой воды. Напротив того - пыльно.
Жара. И сухо, как в Сахаре.
Горько так комиссия про себя усмехнулась - дескать, до чего складно
врут люди, и отбыла.
В начале июля появилось в газете опровержение. Дескать, явная ложь и
выдумка. И вообще, дескать, никакой воды на станции не оказалось. Даже в
графине.
А в правлении и сейчас думают, что наш знакомый наврал.
Пущай думают. В правоте жить легче.
1924
ПАЦИЕНТКА
В сельскую больницу Анисья приехала за тридцать верст.
Выехала на рассвете и в полдень остановилась у белого одноэтажного
дома.
- Хирург-то принимает? - спросила она мужика, сидевшего на крыльце.
- Хирург-то? - с интересом спросил мужик. - А ты не больна ли будешь?
- Больна, - ответила Анисья.
- Я, милая, тоже больной, - сказал мужик. - Пшеном объелся... Седьмым
записан.
Анисья привязала лошадь к плетню и вошла в больницу.
Больных принимал фельдшер Иван Кузьмич. Был он маленький, старенький
и ужасно знаменитый. Все вокруг знали его, хвалили и называли без причи-
ны хирургом.
Анисья вошла к нему в комнату, низко поклонилась и присела на край
стула.
- Больна, что ли? - спросил Иван Кузьмич.
- Больна я, - сказала Анисья. - То есть вся насквозь больная. Каждая
косточка ноет и трясется. Сердце гниет заживо.
- С чего бы это? - равнодушно спросил фельдшер. - С каких пор?
- С осени, Иван Кузьмич. С самой осени. Осенью я заболела. Как, знае-
те ли, супруг Димитрий Наумыч приехал из города, так я и заболела. Я
стою, например, возле стола и лепешки в муке валяю. Димитрий Наумыч лю-
бил эти самые лепешки. Где-то, думаю, он теперь, Димитрий Наумыч-то? В
городе он советский депутат...
- Позволь, бабонька, - сказал фельдшер, - ври, да не завирайся. Чем
больна-то?
- Да я ж и говорю, - сказала Анисья, - стою возле стола, кручу лепеш-
ки... Вдруг тетка Агафья, что баран, прибегает и рукой машет. "Иди, -
кричит, - Анисьюшка, иди поскорей. Твой-то никак приехал из города и
идет будто по улице с мешком и с палкой". Зашлось у меня сердце. Подко-
сились ноги. Стою дурой и лепешки мну... Бросила после лепешки, выбежала
во двор. А во дворе солнце играет, играет. Воздух легкий. А налево, этак
у хлева, желтый теленок стоит и хвостишкой мух пугает. Взглянула я на
теленка - слезы каплют. Вот, думаю, Димитрий Наумыч-то обрадуется этому
самому желтому теленку...
- Позволь, - хмуро сказал фельдшер, - ты дело говори.
- Я ж и говорю, батюшка, Иван Кузьмич. Не сердись только. Дело я го-
ворю... Выбежала я за ворота. Гляжу этак, знаете ли, - налево церковь,
коза ходит, петух ножкой ворошит, а направо, по самой серединке, гляжу -
Димитрий Наумыч идет. Глянула я на него. Сердце закатилось, икота подс-
тупает. Ой, думаю, мать честная, пресвятая богородица! Ой, думаю, тош-
ненько!
А он-то идет серьезным, мелким шагом. Борода по воздуху треплется. И
платье городское на нем. И в штиблетах... Как увидела я штиблеты, будто
что оторвалось у меня внутри. Ой, думаю, куда ж я такая-то, необразован-
ная, гожусь ему в пару, если он, может, первый человек и депутат советс-
кий... Встала я дурой у плетня и ногами не могу идти. Перебираю пальцами
плетень и стою. А он-то, Димитрий Наумыч, депутат советский, доходит до
меня мелким ходом и здоровается.
"Здравствуйте, - говорит, - Анисья Васильевна. Сколько, говорит, лет,
сколько зим не виделись с вами..."
Мне бы, дуре, мешок у Димитрия Наумыча схватить, а я гляжу на штибле-
ты и не двигаюсь. Ой, думаю, отвык от меня мужик. Штиблеты носит. С го-
родскими, может, с комсомолками разговаривает.
А Димитрий Наумыч отвечает басом:
"Ох, говорит, какая ты есть. Темная, говорит, ты у меня, Анисья Ва-
сильевна. Про что, говорит, я с тобой теперь разговаривать буду? Я, го-
ворит, человек просвещенный и депутат советский. Я, говорит, может, че-
тыре правила арифметики знаю. Дробь, говорит, умею... А ты, говорит, вон
какая! Небось, говорит, и фамилию не можешь подписывать на бумаге? Дру-
гой бы очень просто бросил бы тебя за темноту и необразованность".
А я стою у плетня и лепечу слова: дескать, конечно, Димитрий Наумыч,
бросьте меня такую-то, что вам стоит.
А он берет меня за ручку и отвечает:
"Я шутку пошутил, Анисья Васильевна. Оставьте думать. Я, говорит, это
так. Что вы..."
Снова закатилось у меня сердце, икота подступает.
"Я, - говорю, - Димитрий Наумыч, будьте спокойны, тоже, конечно, могу
дробь узнать и четыре правила. Или фамилию на бумаге подписывать. Я, го-
ворю, не осрамлю вас, образованного..."
Фельдшер Иван Кузьмич встал со стула и прошелся по комнате.
- Ну, ну, - сказал он, - хватит, завралась... Чем болеешь-то?
- Болею-то? Да теперь ничего, Иван Кузьмич. Полегче будто стало те-
перь. На здоровье не могу пожаловаться... А он-то, Димитрий Наумыч, го-
ворит: "Пошутил, говорит, я". Вроде как, значит, шутку он выразил.
- Ну да, пошутил, - сказал фельдшер. - Конечно, пошутил... Порошков,
может, тебе дать?
- А не надо, - сказала Анисья. - Спасибо тебе, Иван Кузьмич, за сове-
ты. Мне, конечно, теперь сильно полегчала. Чувствительно спасибо. Досви-
даньице.
И Анисья, оставив на столе кулек с зерном, пошла к двери. Потом вер-
нулась.
- Дробь-то мне, Иван Кузьмич... Где мне про эту самую дробь-то теперь
узнать? К учителю, что ли, мне ехать?
- К учителю, - сказал фельдшер, вздыхая, - конечно, к учителю. Меди-
цины это не касается.
Анисья низко поклонилась и вышла на улицу.
1924
БАНЯ
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет
себе мыться. Беспокоиться даже не будет - мол, кража или пропажа, номер-
ка даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
- Гут бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают -
стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты,
заплатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не
ехать же, думаю, в Америку), - дают два номерка. Один за белье, другой
за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать - некуда. Карманов
нету. Кругом - живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привя-
жешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в ба-
ню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. По-
тому шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.
