твердым, крупным почерком -- он казался лишь частью всей ее статной
фигуры.-- Какая бы я ни была, вы должны понять, что всему есть предел. Вы
знаете, чем были для меня все это время. Пред вами я мало в чем виновата. Но
вы -- ваше поведение я совсем перестаю понимать. Для меня деньги -- ничто.
Для вас -- все. Сколько раз я вас выручала -- вы знаете. И то знаете, как
издевались вы надо мной, среди пьяных товарищей, грязнили мое к вам чувство.
Все вам сходило. Но то, что теперь выяснилось... Я не могу даже написать
того слова, какое следует. Хочу вас видеть и спрошу прямо. Завтра я на
балете, бельэтаж, ложа No 3. Буду ждать". Она подписалась одной буквой,
вложила в конверт и надписала:
"Дмитрию Павловичу Никодимову".
Только что велела она отослать письмо, как в комнату вошла, не снимая
бархатной шляпы, невысокая дама еврейского вида, с огромными подкрашенными
глазами -- Фанни Мондштейн. Она была очень шикарна, в новом тысячном
палантине. Бурый мех блестел снежинками.
-- Голубчик,-- сказала она быстро, целуя Анну Дмитриевну и
распространяя запах "Rue de la Paix"2,-- я к тебе на минутку. Завтра
выступает Ненарокова, дебют, я обязательно должна быть. Идиот Ладыжников
напутал, как всегда, билетов нет, представь, я непременно должна быть, ведь
Ненарокова танцует вместо Веры Сергеевны, тут, понимаешь, отчасти интриги,
отчасти борьба молодого со зрелым. Конечно, ей до Веры Сергеевны...--
великая ар- тистка, и начинающий щенок... Но я обещала быть, а получается
чепуха...
Фанни подняла вуаль и обнаружила лицо не первой свежести, подкрашенное,
с черными, очень красивыми глазами. Фанни живо закурила, и мгновенно стало
ясно, в чем дело: о Ненароковой она должна была дать отчет Вере Сергеевне и
хотела попасть в ложу Анны Дмитриевны.
-- Ну конечно, ну да,-- говорила Анна Дмитриевна,-- о чем тут
разговаривать? Я очень рада. Ты покажешь мне разные fouettes3
-- Милун, но разве Ненарокова может сделать что- нибудь подобное?
Фанни встала и с серьезным, как бы убежденным лицом подошла к Анне
Дмитриевне.
Натюрморт (франц.).
"Улица Мира" (франц.) -- название старых французских духов.
Фуэте (франц.) -- па в классическом танце.
-- Вере Сергеевне приходилось делать тридцать пять fouettes подряд,--
этого никто не может в России, кроме нее. Но ведь и сама она -- прелесть.
Одни ее выражения... Ты думаешь, она завидует этой Ненароковой? Ни капли.
Она мне говорит: "Вы понимаете, ведь это надо сделать, эту роль! Вы,
кажется, уже начинаете меня понимать? Этот балет -- чистейший экзот, его
надо почувствовать. Вот, по вашему лицу я вижу". Нет, Вера Сергеевна
замечательный художник, порох и дитя, восторженная, увлекающаяся душа.
Фанни сама увлеклась, сняла шляпу и стала рассказывать о Вере
Сергеевне.
Фанни была в нее несколько влюблена -- влюбленностью театральной
поклонницы. Она принадлежала к "партии" Веры Сергеевны: неизменно бывала на
ее выступлениях, бешено вызывала, бегала к ней в уборную, защищала от
врагов, исполняла мелкие поручения и помогала в сердечных делах.
Нет, ты понимаешь, у нее совсем особенный язык: если за ней кто-нибудь
ухаживает, она называет это наверт.
Анна Дмитриевна засмеялась.
-- А правда, что одну свою соперницу она избила ногами?
-- Фу, глупости! Ну, если бы захотела...-- ноги у нее стальные, убить,
я думаю, может. Все-таки это клевета...
-- Фанни,-- спросила вдруг Анна Дмитриевна,-- тебя бил когда-нибудь
мужчина?
Фанни вскочила и захохотала.
-- Во-первых, милая, у меня нет такого властелина и не будет, надеюсь.
Да, но тогда скорее можно спросить, не била ли я кого... Правда, у меня ноги
не такие, как у Веры Сергеевны, но все же... вот этой рукой я могу, конечно,
дать пощечину негодяю, который покусился бы на мою девственность.
Она повалилась на диван и опять захохотала. Анна Дмитриевна тоже
смеялась. Потом Фанни поднялась, оправила палантин и стала прощаться.
-- Голубь, значит, до завтра. Бельэтаж, третий номер... буду помнить...
третий номер. Целую тебя.
Проводив ее, Анна Дмитриевна медленно возвращалась через залу. Проходя
мимо большого бехштейновского рояля, она приподняла его крышку и взяла
несколько нот на клавиатуре. Смутная тягость была у ней на сердце. Она
вздохнула и сразу же вспомнила. Эти самые звуки, такой же белый день, рояль,
зала, похожая на ЭТУ, и она сама, еще совсем молодая, недавно замужем. Так
же она брала несколько нот, а он вышел из той двери. Шел он молча. Лицо было
красное. Потом молча же. со всего маху ударил ее по щеке.
Крышку она захлопнула, быстро вышла. "Дурная жизнь, распущенная,
скверная жизнь,--твердила она, уже у себя в кабинете, ходя взад-вперед по
мягкому ковру.-- Я ему продалась и изменяла, а он бил меня, как молодую
кобылу. Как была дурная, так и осталась. Что же, сама катала с офицерами по
ресторанам,
357
обманывала его и пожинала лавры собственной жизни. А разве и сейчас...
что ж, по-своему и Дмитрии прав, считая меня... бабой, которая может платить
его долги. Он хорош, но и я..."
Она опять прошлась и остановилась у большой, под стеклом. фотографии со
старинной картины. Справа и слева от озера большие купы дерев, темных,
кругловатых; какая-то башня: далекие горы за озером, светлые облака; на
переднем плане танцует женщина с бубном и мужчина: пастух, опершись на
длинный посох, смотрит на них: на траве, будто для беззаботной пирушки,
расположились люди. женщина с ребенком, тоже смотрят. Лодки плывут по
бледному озеру. И кажется, так удивительно ясна, мечта- тельна и
благосклонна природа; так чисто все. Так дивно жить в этой башне у озера,
бродить по его берегам, любоваться нежными, голубоватыми призраками далеких
гор.
Анне Дмитриевне представилось, что если бы она жила в этой стране, то
все иное было бы, и, возможно, она узнала бы ту истинную любовь, высокую и
пламенную, которая есть же ведь, наконец!
Завтракала она одна, как обычно. Потом вышла на улицу. Хотелось
пройтись. Снег мягко скрипел под ногой, падали белые его хлопья, медленно и
беззвучно: что-то вкусное, свежее и острое несли они с собой; и, оседая на
ветвях деревьев, шапочках барышень, усах мужчин, давали белое оперение,
называемое зимой.
Анна Дмитриевна шла по Арбату и думала, что любой извозчик, трусцой
плетущийся в Дорогомилово, или курсистка, бегущая с лекций, более правы и
прочны,--- может быть, даже счастливы, чем она, живущая в своем особняке и
тратящая тысячи. Пройдя но Воздвиженке, вышла она на МОХОВУЮ, обогнула
Манеж.. направилась вдоль решетки Александровского сада. Начинало
смеркаться. Смутно синел снег за оградой, летали вороны, высокие башни в
Кремле УХОДИЛИ во мглу. Зажигались золотые фонари. С сердцем, полным печали,
тягости, Анна Дмитриевна подошла к Иверской, знаменитому палладиуму Москвы
-- часовне, видевшей на своих ступенях и царей, и ниших. Купив свечку,
взошла, зажгла ее и поставила перед Ликом Богородицы, мягко сиявшим в
золотых ризах. Кругом --- захудалые старушки, бабы из деревень; ходил монах
с курчавой бородой, в черной скуфейке. Плакали, вздыхали, охали. Ближе к
стене Музея занимали места те, кто устраивался на ночь. Ночевали здесь по
обету, чтобы три или десять раз встретить ту икону Богоматери, которую возят
по домам и которая возвращается поздно ночью. Здесь служится молебен. И
невесты, желающие доброй жизни в замужестве, матери, у которых больны дети,
жены, неладно живущие с мужьями. мерзнут здесь зимними ночами, когда лихие
голубки уносят из Большой Московской к Яру разгулявшихся господ.
Анна Дмитриевна стала на колени, перекрестилась, глаза ее наполнились
слезами. Еще девочкой, когда сильно пил и бушевал отец, бегала она
потихоньку на эти, снежные сейчас, плиты и па
358
ценный пятачок ставила свечку "Укротительнице злых сердец".
-- Старайся, милая, старайся,-- говорила рядом старушонка, с глубоко
запавшим ртом, в кацавейке, из числа тех, что неизвестно откуда берутся на
похоронах, свадьбах и молебнах.-- Она, Матушка-Заступница, все видит,
всяческое усердие ценит.
Подошел рыжий извозчик, немолодой; тоже поставил свечу, снял шапку и
бухнулся на колени. Быть может, молился он о захромавшей лошади или чтобы
овес подешевел. А возможно, и его вела та же тоска, что и Анну Дмитриевну.
Оттого ли, что поплакала, или правда в золотом сиянии Богородицы был
мир, но она поднялась облегченная, как бы овлажненная. Стряхнув снег,
приставший к подолу, вздохнула и стала спускаться со ступеней. Несколько
нищих потянулись к ней. Она сунула им. И медленно пошла к Большому театру.
В хмурых сумерках высился он темной громадой; Мюр и Мерилиз сиял,
насквозь пронизанный светом; золотые снопы ложились от него на снег. Анна
Дмитриевна шла наискось через площадь, по тропинке, только что проложенной.
И почти столкнулась с Христофоровым. Он был в меховой шапке, запушенный
снегом, с побелевшими усами. Увидев ее, улыбнулся и остановился, кланяясь.
-- Голубчик вы мой, милый человек! -- чуть не вскрикнула Анна
Дмитриевна.-- Что тут делаете?
-- Гуляю,-- ответил он.-- У меня нет цели.
-- Гуляю! Так себе просто и гуляет, сам не зная зачем! Ну, тогда
пойдемте со мной, проводите, мне тоже некуда...
Она взяла его под руку, и медленно, разговаривая, они побрели. Ей,
правда, почему-то приятно было его встретить. Настроение подымалось. Они
прошли по Кузнецкому, разглядывая витрины. У Сиу пили шоколад, рассматривали
модных барынь, смеялись. Было светло, пахло духами, сигарами. Белели
воротнички мужчин. Горели бриллианты.
Анна Дмитриевна пригласила Христофорова на другой день на балет, к себе
в ложу.
Х
Есть нечто пышное в облике зрительного зала Большого театра:
золото и красный шелк, красный штоф. Тяжелыми складками висят портьеры
лож с затканными на пурпуре цветами, и в этих складках многолетняя пыль;
обширны аванложи, мягки кресла партера, холодны и просторны фойе,
грубовато-великолепны ложи царской фамилии и походят на министров старые
капельдинеры, лысые, в пенсне, в ливреях. Молча едят друг друга глазами два
истукана у царской ложи. Дух тяжеловатый, аляповатый, но великодержавный
есть здесь.
Христофоров, явившийся в ложу первым и одиноко сидевший у ее
красно-бархатного барьера, чувствовал себя затерянным в огромной, разодетой
толпе. Театр наполнялся. Входили в партер,
359
непрерывное движение было в верхах, усаживались в ложах; кое-где
направляли бинокли. Над всем стоял тот ровный, неумолчный шум, что
напоминает гудение бора -- голос человеческого множества. Человечество
затихло лишь тогда, когда капельмейстер, худой, старый человек во фраке,
взмахнул своей таинственной палочкой, и за ней взлетели десятки смычков того
удивительного существа, что называется оркестром. Загадочно, волшебством
вызывали они новую жизнь: н помимо лож, партера и публики в театре появилась
Музыка. Поднялся занавес, чтобы в безмолвном полете балерин дать место гению
Ритма.
Анна Дмитриевна явилась вовремя. Фанни немного опоздала. Фанни была еще
сильней подкрашена. Она уселась рядом с Христофоровым с видом деловитым,
уверенным; оглядела залу, оркестр, сцену, как бы проверяя, все ли в порядке.
Иногда, рассматривая балет, вдруг наклонялась к Анне Дмитриевне и шептала:
-- Взгляни на Козакевич. Летом в Крыму нарочно загорала, и третий месяц
