квартиры, совершая непрестанный круговорот, называющийся бытием.
Как всегда, Машура возвращалась к старому пепелищу освеженная, как бы
ободренная. Предстояла зима, полная нового: впечатлений, занятий, выездов,
книг. Жизнь осенью, в Москве, бывает иногда хороша.
346
И Машура с живостью и возбуждением устраивалась на Поварской. К ней
наверх вела узенькая лестница. Небольшая первая комната -- как бы приемная;
во второй, большой, разделенной пополам портьерой, вдоль которой длинный
диван, жила Машура. Окна смотрят на юг. Солнце чисто и приветливо сияет в
безукоризненном паркете, отсвечивает в ризах икон в киоте, золотит клавиши
пианино; освещает на стене итальянский примитив -- старинную копию; блестит
в ручках качалки с накинутым вышиванием, в книжках, фотографиях, тетрадках,
где можно встретить стихи Блока и портрет Бальмонта, во всех тех маленьких
пустяках, что составляют обстановку и уют московской барышни из образованной
семьи.
Жизнь ее приняла предустановленное течение: ходила Машура на курсы, где
слушала философию, историю и литературу; взяла абонемент на Кусевицкого;
бывала у знакомых, и у себя дома принимала; в этом году то еще явилось, что
Машура вошла в общество "Белый Голубь". Оно состояло сплошь из девушек.
Собирались для чтения книг, рефератов и бесед, направленных к духовному
саморазвитию. Занимались религией. Искали смысла жизни. Рассуждали о поэзии,
искусстве. Устраивали музыкальные вечера. Среди барышень была молодая
актриса, две музыкантши, художницы. Там встретилась Машура с Лабунской.
Лабунская очень ей понравилась -- красотой, изяществом и простой
вольностью движений.
Приятны были улыбка, смех, несколько тягучий, широкий и мягкий
московский выговор. Скоро выяснилось, что у них есть общие знакомые--Анна
Дмитриевна. Лабунская сказала, что знает, как они были в монастыре.
-- Ах,-- прибавила она живо,-- да вы, пожалуй, знаете и Христофорова.
Ну, такой голубоглазый дядя, не то поэт, не то отшельник. Впрочем,--
прибавила она со смехом,-- мы с ним познакомились на бегах.
Машура слегка покраснела.
-- Да, Алексея Петровича я знаю...
Лабунская сказала, что скоро у них в студии будет вечер,
немногочисленный, "но, может быть, и ничего себе". Там и она выступает.
Машуру она приглашала.
-- Будут некоторые пресмешные,-- прибавила она.-- В общем, ничего.
Приходите.
Машура поблагодарила. И предложение приняла. В условленный день
Лабунская звонила к ней. Наталья Григорьевна не была безразлична к тому,
куда Машура ходит; но считала ее вполне благоразумной и не возражала.
Часов в десять вечера Машура подходила к большому красному дому, в
затейливом стиле, на площади Христа Спасителя. Луна стояла невысоко. Белел в
зеленой мгле Кремль; тянулась золотая цепь огней вдоль Москва-реки.
Машура поднялась на лифте, отворила дверь в какой-то ко-
347
ридор и в конце его поднялась по лесенке в следующий этаж. Вся эта
область населялась одинокими художниками; жили тут три актрисы и француз.
Лесенка вывела ее в большую студию, под самой крышей. Угол отводился для
раздевания. Главная же комната, вся в свету, разделена суконной занавесью
пополам. Машура скромно стала к стенке и осматривалась. Обстановка
показалась непривычной: висели плакаты, замысловатые картины; по стенам --
нечто вроде нар, на которых можно сидеть и лежать. Вместо рампы -- грядка
свежих гиацинтов.
-- А-а,-- сказал Ретизанов, улыбаясь.-- Вам нравятся вот эти гиацинты?
Это я все...
Ретизанов был очень наряден, в хорошем смокинге, безукоризненной
манишке, лакированных ботинках. На бледном лице с седоватой бородкой и усами
синели глаза.
-- Вы знаете, я люблю цветы... Я не понимаю, как можно не любить... А
вы как смотрите? Тем более, когда танцует Елизавета Андреевна... Потому что
она ведь одна музыка и ритм, чистейшее проявление музыки и ритма...
Он заволновался и стал доказывать, что Лабунскую надо смотреть именно
среди цветов. Машура не возражала. Она даже была согласна; но Ретизанов,
усадив ее в угол, громил каких-то воображаемых своих противников и мешал
даже рассмотреть присутствующих. Забежала Лабунская, уже в длинной светлой
тунике, поцеловала Машуру, улыбнулась и ускользнула.
За минуту до начала, когда дамы, художники, меценаты, курсистки, поэты,
молодые актрисы усаживались, кто на нарах, кто на табуретках, шурша
платьями, благоухая, смеясь,-- к Машуре подошел Христофоров в обычном своем
сюртучке. Она взглянула на него сбоку, сдержанно, и протянула холодноватую
руку.
Заиграла невидимая музыка, свет погас, и зеленоватые сукна над
гиацинтами медленно раздвинулись. Первый номер была пастораль, дуэт
босоножек. Одна изображала влюбленного пастушка, наигрывала, танцуя, на
флейте, нежно кружила над отдыхавшей пастушкой; та просыпалась, начинались
объяснения, стыдливости и томленье, и в финале торжествующая любовь. Затем
шел танец гномов, при красном свете. Лабунская выступала в Орфее и Эвридике.
Была она легка, нежна и бесконечно трогательна. Казалось странным, зачем
нужна она там, в подземном царстве; н одновременно -- да, может быть, и есть
своя правда, и высшая печаль в этом.
-- Я говорил вам,--шептал сзади Ретизанов,--что она божественна. А еще
Никодимов болтает... Нет, это уж черт знает что...
В антракте он побежал к Лабунской. Машура и Христофоров прогуливались
среди полузнакомой толпы. Опять сиял свет, блестели бриллианты дам.
-- Я вас не видел почти месяц,-- говорил Христофоров.-- Уже сколько
дней...
348
Машура взглянула на него. Его глаза были слегка влажны, блестели;
казалось, был он очень оживлен, каким-то хорошим воодушевлением. Она
улыбнулась.
-- Вы весело живете, Алексей Петрович?..
-- Как вам сказать,-- он слегка расширил зрачки,-- и грустно, и весело.
Когда опять погас свет и раздвигался занавес, Машура сказала шепотом:
-- Все-таки в том, как вы уехали от нас, было что-то мне неприятное...
Христофоров ничего не ответил, смотрел на нее долго ласковым,
смущенно-взволнованным взором. На сцене полунагие девушки изображали охоту:
то они быстро неслись, как бы догоняя, то припадали на одно колено и метали
дротик, кружились в конце концов, опять танцевали друг с другом и поодиночке
-- быть может, с воображаемым зверем.
Христофоров вынул блокнот, оторвал бумажку, написал несколько слов и
передал Машуре. В неясном свете рампы, близко поднеся к глазам написанное,
она прочла: "Простите, ради Бога. Если дурно сделал, то ненамеренно.
Простите".
Худые щеки Машуры слегка заалели. Взяв карандашик, она ответила: "Я
нисколько не сержусь на вас, милый (и загадочный) Алексей Петрович".
Христофоров взял и шепотом спросил:
-- Почему загадочный?
Машура мотнула головой и по-детски, но убежденно ответила:
-- Да уж потому.
Когда вечер кончился, Ретизанов сказал им, чтобы не уходили со всеми.
Лабунская просила идти вместе.
-- А Никодимов хорош гусь, а? -- вдруг спросил он.-- Сейчас записку
прислал -- дайте взаймы тысячу рублей. Как это вам нравится? Тысячу рублей!
-- Ретизанов вскипел.-- Что я, банкир ему, что ли?! Мало Анну Дмитриевну
обирать, так и меня... нет-с. уж дудки...
В студии стали гасить свет. Лишь сцена освещалась -- оттуда слабо пахло
гиацинтами. Христофоров с Машурой отошли к нише, разрисованной углем и
пастелью. Был изображен винный погреб, бочки, пьяницы за столом. Окно
выходило на Москва-реку.
---- Вот и Кремль в лунном свете,-- сказал Христофоров,-- в нем есть
что-то сладостное, почти пьянящее.
-- Вам Лабунская нравится? -- спросила Машура.
-- Да,-- ответил он просто.-- Очень. Машура засмеялась.
-- Мне кажется, что вам нравится Кремль, и лунный свет, и я, ваша
голубая Вега, и Лабунская, так что и не разберешь...
-- Мне действительно,-- тихо сказал он,-- многое в жизни нравится и
очаровывает, но по-разному...
349
Подошла Лабунская, подхватила их и повела. Ретизанов ждал, уже одетый.
Он был в большой мягкой шляпе, в пальто с поднятым воротником.
-- А я очень рада,-- говорила Лабунская, прыгая вниз по лестнице через
несколько ступеней,-- что вся эта катавасия кончилась. Ну, как наши девицы
плясали? Не очень позорно? Мы ведь неважно танцуем. Так, тюти-фрюти
какие-то.
-- Все плохи, кроме вас! --сказал Ретизанов и захохотал.-- Позвольте, я
приготовил вам еще букет на дорогу! Тут, у швейцара.
-- Ну, дай вам Бог здоровья!
Лабунская шла по тротуару, помахивая букетом и смеясь.
-- Значит,-- говорила она,-- все-таки хорошо, что был этот вечер. Я
получила букет, меня ведут в Прагу ужинать, луна светит... вообще все
чудесно.
"Беззаботная!" -- вспомнил Христофоров имя лошади, на которую она
выиграла. И улыбнулся.
На Пречистенском бульваре было пустынно; тени дерев переплетались
голубоватой сеткой; изредка пролетал автомобиль;
извозчик тащился, помахивая концом вожжи. Лабунская бегала по боковым
дорожкам, танцевала, бросала листьями в лицо Ретизанову. Христофоров
смеялся. Он пробовал ее обогнать, но неудачно.
Ретизанов звал всех ужинать,-- Машура отказалась. У па- мятника Гоголю
она села с Христофоровым на скамейку и сказала, что дальше не двинется:
очень ночь хороша.
-- Если соскучитесь,-- крикнул Ретизанов, уходя,-- приходите в Прагу. Я
и вас накормлю.
Но они не соскучились. Христофоров снял шляпу, курил и внимательно,
нежно смотрел на Машуру.
-- Почему вы написали: загадочный? Машура улыбнулась, но теперь
серьезней.
-- Да, ведь и верно-- вы загадочный.
-- Я уж, право, не знаю. Машура несколько оживилась.
-- Ну, например... вы, по-моему, очень чистый, и не такой, как
другие... да, очень чистый человек. И в то же время, если бы вы были мой,
близкий мне, я бы постоянно мучилась... ревновала.
-- Почему?
-- Я, положим, знаю,-- продолжала она горячо,-- что если Антон меня
любит, то любит именно меня, и для него весь мир закрыт, это, может быть, и
проще, но... Да, у вас какие-то свои мысли, и я ничего не знаю. Я о вас
ничего не знаю, и уверена -- никогда не узнаю. Наверно, и не надо мне знать,
но вот именно есть в вас что-то свое, в глубине, чего вы никому не
расскажете... А пожалуй, вы и думаете там о чем-нибудь, еще других любите...
Нет, должно быть, я уж нелепости заговорила.
Она взволновалась, и правда, будто стала недовольна собой.
350
Христофоров сидел в некоторой задумчивости.
-- Вы меня странно изображаете,-- сказал он.-- Возможно, и потому, что
у вас страстная душа. Почему вы говорите о ревности или о том, что я
нехорошо от вас уехал,-- прибавил он с внезапной, яркой горечью.-- Разве вы
не почувствовали, что мне не весело было уезжать? Нет, в том, что я уехал,
ничего для вас дурного не было.
-- А мне казалось, это значит сохранить свободу действий. Он взял ее за
руку.
-- Как вы самолюбивы... Как...
Машура вдруг откинулась на спинку скамьи. Пыталась что-то выговорить,
но не смогла. В лунном свете Христофоров заметил, что глаза ее полны слез.
-- А все-таки,-- сказала она через минуту, резко,-- я никого не люблю,
кроме Антона. Никого,-- прибавила она упрямо.
Во втором часу ночи, прощаясь с ней у подъезда их дома, Христофоров
сказал:
-- Может быть, вы отчасти и правы, я странный человек. В голубоватой
мгле дерев, чуть озаренный лунным призрач- ным серебром, с глазами
расширенными и влажными он действительно показался ей странным.
