вести дневник "Дни", готовит к своему восьмидесятилетию антологический
сборник "Тихие зори" (он выйдет в 1961 году в Мюнхене), редактирует жур-
нально-газетные тексты для второй мемуарной книги "Далекое" (она будет
издана в 1965 году в Вашингтоне). В 1964 году пишет последний свой расс-
каз "Река времен", который даст название и последней его книге. По
просьбе редколлегии "Литературного наследства" напишет последние воспо-
минания о своем друге Бунине, которые, однако, постигнет та же участь,
что и мемуарный очерк Георгия Адамовича, - им в бунинском двухтомнике
"Литнаследства" места не отыщется. Литературная общественность Парижа,
друзья и почитатели таланта Зайцева устраивают праздничный банкет по
случаю его 90-летия. В Нью-Йорке публикуется исследовательский труд А.
Шиляевой, посвященный художественным биографиям Б. К. Зайцева. А вот
факт из области курьезов: 28 октября 1971 года парижская газета "Аврора"
сообщает, что патриарх русской литературы признан опасным - в дни пребы-
вания во Франции Л. И. Брежнева префектура парижской полиции потребовала
от престарелого писателя отмечаться дважды в день в комиссариате своего
квартала.
Борис Зайцев. Голубая звезда
Повесть
OCR: max@osi.lanet.lv
I
В комнате Христофорова, в мансарде старого деревянного дома на
Молчановке, было полусветло -- теми майскими сумерками, что наполняют жилище
розовым отсветом зари, зеленоватым рефлексом распустившегося тополя и дают
прозрачную мглу, называемую весной.
Перед зеркалом, запотевшим слегка от самовара, Христофоров оправлял
галстук. Он был уже в сюртучке, довольно поношенном,-- собирался выходить.
Голубоватые глаза глядели на него, порядочная шевелюра, висячие усы над
мягкой бородкой. Он поправил узел галстука, завязывать которого не умел,
улыбнулся и подумал: "Чем не жених?" Он даже ус немного подкрутил .
Затем взял ветку цветущей черемухи -- она лежала на столе,-- понюхал.
Глаза его сразу расширились, приняли странное, как бы отсутствующее
выражение. Он вздохнул, надел шляпу, пальто и по скрипучей лесенке спустился
вниз. Пересек большой двор -- здесь на травке играли дети, у каретного кучер
запрягал пролетку,-- быстрым, легким шагом зашагал к Никитскому бульвару.
В Москве сезон кончался. Христофоров шел на небольшой прощальный вечер
в пользу русских художников в Париже; его устраивала московская барыня из
тех, чьи доходы обильны, автомобили быстры, туалеты не плохи. Христофоров
мало знал ее. Лишь недавно встретил у знакомых своих, Вернадских; и тоже
получил приглашение.
Дом Колесниковой ничем особо не выделялся -- двухэтажный особняк в
переулке, с лакеем в белых перчатках, с чучелом тигра на повороте лестницы:
лестница хороша тем, что рядом с перилами шла кайма живых цветов в ящиках и
кадках. Колесникова встретила его в зале, где люстры уже сияли, были
расставлены стулья и стояла эстрада для чтецов, музыкантов. Хозяйка -- дама
худая, угловатая и не вполне в себе уверенная; ей хотелось, чтобы все было
"как следует", но неизвестным представлялось, удастся ли это. И, пожалуй, ее
осудит острословка Сима, миллионерша первоклассная и меценатка.
-- Ах, вы сюда, пожалуйста,-- сказала она Христофорову, указывая на
гостиную, за эстрадой.-- Пойдемте, там и ваши знакомые есть...
Колесникова провела его в гостиную, где густо стояла мягкая мебель, без
толку висели картины, горело много света и сидели нарядные дамы, Христофоров
слегка смутился. Ему именно показалось, что никого он тут не знает, но он
ошибался: сделав общий поклон, тотчас заметил он в углу Вернадских -- Машуру
и Наталью Григорьевну. Наталья Григорьевна, представительная дама, седая,
разговаривала с высокой брюнеткой в большом декольте. Машура молчала. Она
была в белом с красной розой на груди -- тоненькая, с не совсем правильным,
остроугольным лицом; почти черные глаза ее блестели, казались огромными.
Увидев Христофорова, она улыбнулась. Наталья Григорьевна подняла на
него свои светлые, несколько выцветшие глаза. Он подошел к ним.
_ А я думала,-- сказала она, протягивая руку,-- что вы не соберетесь.
Значит, и вы пустились в свет. С вашим-то затворничеством туда же...
Она засмеялась.
-- Вы знаете,-- обратилась она к соседке,-- Алексей Петрович одно время
проповедовал полное удаление от мира. как бы сказать, полумонашеское
состояние.
Соседка взглянула на него и холодновато ответила:
-- Вот как!
Их познакомили. Она называлась Анна Дмитриевна. Христофоров сел на край
кресла и сказал:
-- Одно время действительно я жил очень замкнуто. Но теперь -- нет. Вы
знаете, Наталья Григорьевна, эту весну я, напротив, даже много выезжал.
Анна Дмитриевна вдруг засмеялась.
-- Отчего вы так странно говорите? Точно...-- Она продолжала
смеяться.-- Простите, но мне показалось... как- то по-детски...
Христофоров слегка покраснел.
-- Я не знаю,-- сказал он и обвел всех глазами.-- Я, может быть... не
совсем так выражаюсь.
- Не понимаю, как это надо особенно выражаться...-- Машура тоже
вспыхнула. Глаза ее блеснули.
Анна Дмитриевна слегка откинулась на кресле.
--- Виновата. Кажется, я просто сболтнула.
-- Алексей Петрович говорит, - сказала Машура, сильно покраснев, --
так, как НУЖНО, то есть какой он есть. Его учить незачем.
Наталья Григорьевна засмеялась.
--- Вот и неожиданно разговор принял воинственный характер. Она была в
черном платье, с большим бантом у подбородка. В ее седых, хорошо уложенных
волосах, в очках, в дорогом кольце, духах - ощущалось прочное, то, что
называется distingul'. Глядя на нее, можно было почувствовать, что она
прожила жизнь длинную и честную, где не было ни ошибок, ни падений, но
работа, долг, культура. Она много переводила с английского. Писала о
литературе. Дружила с Анатолем Франсом.
Разговор пресекся. Вечер же начался. Певица пела. Беллетрист с профилем
шахматного коня, во фраке, скучно бормотал свою меланхолическую вещь.
Приехал актер, знаменитый голосом, фигурой и фраком. Он ловко заложил руки в
карманы, слегка дрыгнул ногой, чтоб поправить складку на Делосовых брюках,
и, опершись на камин, сразу почувствовал, что все в порядке, все его знают и
любят.
Христофоров наклонился к Машуре и спросил:
-- Я не вижу Антона. Его нет здесь? Машура несколько закусила губу.
-- И не будет.
Актер вышел, читал Блока. В дверь виднелась его сухая, крепкая спина,
светлая шевелюра, а дальше, в зрительном зале, все полно было сиянием люстр,
белели туалеты дам, отсвечивало золото канделябр и кресел. Когда начали
аплодировать, Машура сказала:
-- Вы же знаете его. Вдруг рассердился, сказал, что к таким, как
Колесникова, не ходят, одним словом, как всегда. Она вздохнула.
-- Я ответила, что со мной так нельзя разговаривать. Он ушел, не
простился. А я, конечно, отправилась. Да,-- прибавила она и улыбнулась,-- я
совершила еще маленькое преступление: занесла вам ветку черемухи.
Христофоров засмеялся и чуть смутился.
-- Я очень рад, что вы...
-- Какой у вас странный домик! Мне отворила квартирная хозяйка,
старушка старомодная, в шали, там в комнатах киоты, лампадки, половички по
крашеному полу. Когда я подымалась к вам по лесенке, на перилах сидел кот...
Правда, похоже на келью.
-- Я люблю тихие места. Да потом, это мне и по средствам. Ведь вот
тут,-- он с улыбкой оглянулся,-- здесь, вероятно, человек, снимающий в
передней пальто, богаче меня.
Машура взглянула на него ласковыми темными глазами.
-- Было бы очень странно, если б вы были богаты. Мимо них прошла
Колесникова, обмахиваясь веером. Она благодарила знаменитого актера, слегка
наклоняясь к нему угловатой, худой фигурой.
-- Если б Антон узнал, что я у вас была,-- продолжала Машура,-- он бы
меня знаете как назвал...
Она опять покраснела от недовольства.
Христофоров смотрел куда-то вдаль, в одну точку. Голубые глаза его
расширились.
Изящное, изысканное, благородное (франц.).
321
-- Я иногда гляжу на Антона,-- сказал он,-- и думаю: он не скоро
угомонится. Машура вздохнула.
Начался последний номер -- мелодекламация -- то, что любят в провинции.
Виолончель тянула свои, якобы поэтические, фиоритуры; актриса в тысячном
белом платье бросала в публику фразы, затем изображала нежность, умиление,
вновь рокотала. Все это имело успех.
После актрисы публика стала разъезжаться. Свои остались. Свои делились
на две части: участники и знакомые. Их пригласили ужинать. В один конец
сажали актеров, писателей, лиц с именами. Там и вино стояло получше.
Родственники и знакомые занимали другой фланг. Христофоров, Вернадские и
Анна Дмитриевна оказались в середине, на водоразделе титулованных и
разночинцев. Христофоров присматривался с любопытством. Когда нынче он
говорил, что стал выезжать, это было верно лишь отчасти, в сравнении с
прежней его жизнью -- в деревне, в тихих провинциальных городах, где
приходилось ему работать и в земстве, и давать уроки, жить вообще жизнью
более чем скромной. Часть же этой зимы он провел в Москве, получив временную
работу. И видал народа больше; но совсем, все же, не знал того круга,
который здесь собирался.
Против него сидела Анна Дмитриевна. С ней рядом офицер генерального
штаба, которого он заметил еще на концерте: человек высокий, сухощавый,
стриженный бобриком, с нездоровым цветом лица и темными, без блеска глазами.
И он, и Анна Дмитриевна много пили. Она смеялась. Он же был сдержан. Вино,
казалось, на него не действовало.
Христофоров спросил о нем Наталью Григорьевну. Та поморщилась.
-- Говорят, из хорошей семьи, и вначале подавал надежды. Но потом
какая-то темная история по службе... Его фамилия Никодимов. Нет, не моего
романа. Ведет предосудительную жизнь. Настоящий...-- она засмеялась.-- Un
deprave1 . Не понимаю Анну Дмитриевну.
И, видимо не желая продолжать, она свела разговор на то, о чем
порядочные люди в Москве говорят каждый апрель и каждый май: кто куда едет
на лето. Христофоров узнал, что нынче они будут под Звенигородом, сняли
имение, что там красиво, тихо, хотя есть и соседи -- Анна Дмитриевна,
например. Тут же она добавила, что есть свободная комната: будет отлично,
если он к ним приедет -- лучше бы надолго.
1 Развратник (франц.).
Христофоров благодарил. О лете совсем он не думал, считал, что само
как-нибудь выйдет, как и все почти в жизни. Но сейчас ему было приятно, что
именно Вернадские его зовут. Много раз уже, в его бродяжной, нескрепленной
жизни, приходилось ему гостить и жить у разных людей. Он знал, как берут
свой чемоданчик и являются под благосклонный кров. Но кров Вернадских был
особенно приятен.
Било два, когда Христофоров выходил из подъезда. Вернадские уже уехали.
Вслед за ними выходили Анна Дмитриевна, Никодимов и еще целая компания.
Автомобиль ждал их. Ехали за город, встречать рассвет. Когда Христофоров
шагал уже по переулку, машина, тяжело шурша, обогнала его.
-- Прощайте! -- крикнула Анна Дмитриевна.-- Дитя, не сердитесь!
Он снял шляпу и помахал. Автомобиль умчался. Христофоров шел с
непокрытой головой. Ночь была синяя, прозрачная и теплая. На востоке светло.
Там виднелась крупная, играющая звезда. Христофоров поднял голову. И тотчас
увидел голубую Вегу, прямо над головой. Он не удивился. Он знал, что стоит
ему поднять голову, и Вега будет над ним. Он долго шел, всматриваясь в нее,
не надевая шляпы.
II
В дни начала июня дом Вернадских принял тот вид, какой имеют многие
