-- Не знаю,-- холодновато ответила она.-- Покойной ночи. Он поцеловал
ей руку.
VIII
Было около шести. В конце Поварской закат пылал огненно-золотистым
заревом. В нем вычерчивалась высокая колокольня, за Кудриным; узкое,
багряное облачко с позлащенным краем пересекало ее.
Антон вошел в ворота дома Вернадских, поднялся на небольшое крыльцо и
позвонил. Косенькая горничная отворила ему и сказала, что барышня дома.
-- Только у них нынче собрание, они запершись, наверху,-- добавила она,
не без значительности.
Антон снял свое неблестящее пальто и усмехнулся.
-- Девицы?
---- Так точно. И чай туда им носила. Старая барыня в столовой,
пожалуйста.
"Спасением души Машура занимается,-- подумал он, оправляя у зеркала
вихры.-- Очевидно, у Машуры нынче заседание общества "Белый Голубь". Пишут
какие-нибудь рефераты, настраивают себя на возвышенный лад, а к сорока годам
станут теософками",-- хмуро подумал он. Напала минутная тоска. Стоит ли
оставаться? Не надеть ли пальтишко, не уйти ли назад? Полтора месяца он с
Мишурой почти в ссоре, в Москве не был, а сейчас явился зачем-то -- с
повинной? "Невольно к этим грустным берегам"?..
351
Но он переломил неврастенический приступ, вздохнул и полутемным
коридором, откуда подымалась лесенка к Машуре, прошел в столовую.
На столовую она походила не совсем. По стенам стояли диваны, книжный
шкаф, в углу гипсовая Венера Медицейская; закат бросал на дорогие,
темно-коричневые обои красные пятна. За чайным столом в вазах стояли букеты
мимоз и красная роза в граненом, с толстыми стенками стаканчике. Печенья,
торты, хрустали, конфеты-- все нынче нарядней, пышней обычного--у Натальи
Григорьевны тоже приемный день, когда собирались знакомые и друзья. Сама
она, в черном бархатном платье, с бриллиантовой брошью, в золотых своих
очках, при седой шевелюре, имела внушительный вид. За столом была Анна
Дмитриевна, две неопределенных барыни, важный старик с пушистыми седыми
волосами и толстая дама в пенсне -- почтенная теософка. Старик же,
разумеется, профессор.
Он что-то рассказывал -- медленно, длинно, с той глубокой
убежденностью, что это интересно всем, какая нередко бывает у недалеких
людей.
-- Я тогда же сказал Максиму Ковалевскому: Максим Максимыч, нам, как
русским ученым, представителям молодой русской науки на западе, не пристало
выступать с какими-то -- passez rnoi le mot' -- мистическими
сверхиндивидуалистами, чуть не спиритами, ну-те-с, и тому подобное. Он
согласился. В тот же день мы завтракали у Габриэля Тарда. Был лорд Крессель,
Брандес, я и, представьте...
Знакомое чувство раздражения прошло по спине Антона. "А может, он и
врет все, и никакого лорда там не было, да и его самого никто в Париже не
знает".
Старик не весьма был доволен, что его прервали, не глядя
поздоровался,-- и, плавно вторя себе рукой с пухлыми пальцами, которые
собирались в горсточку, продолжал о завтраке у Тарда. В закате розовели его
седые виски; блестел массивный золотой перстень на указательном пальце.
- Давно не заглядывал,-- сказала Наталья Григорьевна Антош. наливая CMV
чаю,
-- Меня в Москве не было,--- ответил он глухо и слегка покраснел.
-- Ты Машуру не ранее чем через час увидишь,-- продолжала она.--- Да и
то ненадолго. У них сегодня собрание. "Белый Голубь".
Антон ничего не ответил. Он сидел хмуро, помешивал ложечкой и опять был
подавлен тоской: опять ему казалось, что напрасно он пришел сюда: ничего,
кроме унижения, не вынесешь, да еще слушай речистого старика.
Вошел Ретизанов, в изящном жакете и с цветком в петлице.
Простите, что гак (грубо, резко и т. п.) выражаюсь (франц.).
352
В это время почтенная теософка, напоминавшая английскую даму хорошего
общества, со спокойствием верующего и образованного человека рассказывала
соседке о лунной манвантаре и солнечных питрисах. Она приводила точные
выражения Анны Безант. Тон ее был таков, что это нисколько не менее
очевидно, чем лекции Ковалевского, завтрак у Тарда. Профессор же продолжал
свое.
Ретизанов поцеловал руку Натальи Григорьевны и улыбнулся.
-- Все по-прежнему,-- сказал он,-- Наталья Григорьевна занимает золотую
середину, а на флангах кипит бои.
-- Это только значит,-- внушительно заметила она,-- что я терпима к
чужим мнениям. Терпимость основывается на культуре. А уж середина я или нет,
позвольте знать мне самой.
Она слегка взволновалась, и на старческих щеках выступили красноватые
пятна. Ретизанов смутился.
-- Нет, я совсем не в том смысле...
Но она уже не слушала. Решив, что особой воспитанностью никогда он не
отличался, Наталья Григорьевна заговорила с Антоном.
Впрочем, Ретизанов и сам отвлекся. Профессор доказывал, что
Достоевский, как человек душевнобольной, развратный и реакционно мысливший,
недостоин того ореола, какой создался вокруг его имени в некоторых (он
строго оглянул присутствовавших) кружках.
-- На одном обеде литературного фонда,-- это было давно, я собирал еще
тогда материал по истории хозяйства при Меровингах, для диссертации, где
поддерживал Бюхера против Эдуарда Мейера,-- так вот-с покойный Николай
Константинович Михайловский прямо указал мне -- мы сидели рядом,-- что
талант Достоевского есть не более как гигантская проекция свойств
жестокости, сладострастия и истерии. В своей известной статье он определил
этого писателя как жестокий талант.
-- А скажите,-- вдруг спросил Ретизанов, -- когда вы читаете "Идиота",
то чувствуете вы некоторую атмосферу, как бы ультрафиолетовых лучей всюду,
где появляется князь Мышкин? Такая нематериальная фосфоресценция...
-- Я скорее сказала бы,-- заметила теософка,-- что внутренний и,
конечно, нематериальный свет этого романа -- бледно-зеленоватый. Свет,
несомненно, эфирный.
Профессор развел руками и заявил, что ничего подобного он не видит и не
встречал таких утверждений в критике.
-- Впрочем,-- прибавил он,-- я и вообще нахожу, что между мною и
некоторыми из присутствующих есть коренное расхождение в мировоззрениях. Я
считаю, что Макс Нордау был совершенно прав, утверждая...
-- Да неужели вы можете говорить о Нордау? -- почти закричал
Ретизанов.-- Макс Нордау просто болван...
После этого профессор недолго уже сидел. Он поцеловал руку Натальи
Григорьевны и сказал, что рад будет встретиться с ней в
353
Литературном Обществе, где она должна была читать доклад "К вопросу о
влиянии Шатобриана на ранние произведения Пушкина".
Когда старик уехал, Ретизанов, смущенно улыбаясь, спросил ее:
-- Откуда вы достаете таких дубов?
На этот раз Наталья Григорьевна не рассердилась. Она доказывала, что
профессор вовсе не дуб, а человек иного поколения, иных взглядов.
Антон поднялся, незаметно вышел. Рядом с прихожей была приемная,
маленькая комнатка, вся уставленная книгами. В нее надо было подняться на
ступеньку. Дальше шла зала, и в глубине настоящий, большой кабинет Натальи
Григорьевны. Антон сел в мягкое кожаное кресло. Виден был двор, залитый
голубоватой луной. Наверху, в комнате Машуры, слышались шаги, голоса. Антон
положил голову на подоконник. "Они решают там возвышенные вопросы, а я
умираю здесь от тоски,-- думал он.-- От тоски, вот в этом самом лунном
свете, который ложится на подоконник и обливает мне голову".
Он сидел так некоторое время, без мыслей, в тяжелой скованности. "Нет,
уйду,-- решил он наконец.-- Довольно!" В это время движение наверху стало
сильнее, задвигали стульями. Он прислушался. Через минуту раздались шаги по
лесенке, ведшей сверху;
вся она как бы наполнилась спускавшимися, послышались молодые голоса.
Почти мимо его двери все прошли в переднюю; там опять смеялись, разбирали
одежду, шляпы, перчатки. Затем хлопала парадная дверь, с каждым разом
отрезая часть голосов. Наконец стало тихо. Знакомой, легкой поступью прошла
Машура. "Ну вот, теперь она пойдет в столовую и будет там сидеть с матерью и
Ретизановым".
Было уже ясно, что она уходит, но Антон медлил, не мог одолеть тяжелой
летаргии, в которой находился.
Вдруг те же, но возвратные, теперь веселые шаги. Он встал и со смутно
бьющимся, замирающим сердцем двинулся к двери. В лунных сумерках навстречу
вбежала Машура, легко вспрыгнула на ступеньку и горячо поцеловала.
-- Ты? -- смеялась она.-- Ты, я знала, что ты придешь! Что ты тут
делаешь? Один! Какой чудак!
-- Я...-- сказал Антон,-- уж собрался уходить... ты была занята.
Машура захохотала.
-- Почему ты такой смешной? Ты какой-то замученный, растерянный.
Погоди, дай на тебя посмотреть...
Она взяла его за плечи, подвела к окну, где от луны было светлее.
-- Я,-- говорил он растерянно,-- я, видишь ли, столько времени у вас не
был... я уезжал из Москвы...
Она глядела ему прямо в небольшие глаза; в них стояли сле-
354
зы. Волосы его вихрились, большой лоб был влажен. На виске сильно
билась вена.
Глаза Машуры блестели.
-- Ты похож на Сократа, -- вдруг зашептала она,-- ты страшно мил,
настоящий мужчина. Я знала, что ты придешь, и придешь такой...
Она сжала его руки.
Антон опустился на скамеечку у ее ног, прижал к глазам ее ладонь.
--- Если б ты знала, как я... все это время... -- твердил он сквозь
слезы.-- Если бы знала...
Около девяти Антон, с просохшими, сияющими в полумгле глазами, ходил из
конца в конец залы, пересекая лунные прямоугольники, облекавшие его светом.
Из кабинета вышла Наталья Григорьевна; она была теперь в светлом
вечернем платье, с иными бриллиантами.
-- Ну, милый,-- сказала она Антону,-- иди, торопи Машуру. Лошадь
подали.
Плохо соображая, как в тумане подымался Антон по витой лесенке.
-- Можно? -- спросил он глухо, входя.
-- Погоди минутку.
Раздался смех Машуры, мелькнуло голое, смугло- персиковое плечо, и
веселый голос ответил из-за портьеры:
-- Теперь можно. Но сюда не входи.
Антон сел и сказал, что Наталья Григорьевна ждет,
-- Сейчас, сейчас... Мама вечно боится опоздать.
За портьерой шуршали, слышно было, как горничная застегивает кнопки. В
комнате было тепло, пахло духами и еще чем-то, чего не мог определить Антон,
что вызывало в нем легкий озноб.
Когда Машура вышла, в белом платье, оживленная с темно-сверкающими
глазами на остроугольном лице, она показалась ему прекрасной. Худенькой
рукой приколола она себе красную розу.
Горничная ушла.
-- Ты прелестна,- тихо сказал Антон.
Она улыбнулась.
Антон проводил их и остался в доме; еще некоторое время. Не хотелось
уходить, расставаться с комнатами, полными голубоватого лунного дыма -- где
неожиданно пришла к нему Машура. И, вновь переживая все, ходил он по зале из
угла в угол.
IX
За ночь выпал снег. В комнатах посветлело, воздух сразу стал вкусный,
днем острый и прозрачный, к сумеркам синеющий. Деревья резче чернели на
белизне. Извозчики плелись бесшумно:
шапки, полости у них белели. И веселей орали вороны на бульваре, слетая
с веток; вниз сыпался за ними снежок.
Анна Дмитриевна сидела в небольшом своем кабинетике у письменного
стола, с пером в руке. В окно глядел бульвар, запушенный снегом, от
подоконника шел ток теплого воздуха, тепел был пуховой платок на плечах и
мягок ковер, занимавший всю комнату. Над диваном -- nature morte' Сапунова,
вариант красных цветов.
"Во всяком случае, так дальше продолжаться не может,-- писала она
