оскорблена. Я вас временами не любила.
Христофоров подался вперед, сидел недвижно, глядя на нее.
-- Вдруг, именно теперь, в этот вечер, я поняла, что не права. Он?
остановилась, как бы захлебнувшись. И продолжала:
-- Вы, может быть, меня и любите... Христофоров нагнул голову.
-- Но вы вообще очень странный человек... возможно, я еще мало жила, но
я не видела таких. И именно в эти минуты я поняла, что ваша любовь, как ко
мне, так и к этой звезде Веге... ну, это ваш поэтический экстаз, что ли...--
Она улыбнулась сквозь слезы.-- Это сон какой-то, фантазия, и, может быть,
очень искренняя, но это... это не то, что в жизни называется любовью.
-- А почему вы думаете,-- произнес Христофоров,-- что эта любовь хуже?
Машура ступила на шаг вперед.
-- Я этого не говорю,-- прошептала она. Потом вздохнула.-- Может быть,
это даже лучше.
-- Нет,-- сказал Христофоров.-- Я вами не играл. Но любовь правда
удивительна. И неизвестно, не есть ли еще это настоящая жизнь, а то, в чем
прозябают люди, сообща ведущие хозяйство,-- то, может быть, неправда... А?
Он спросил с такой простотой и убежденностью, что Машура улыбнулась.
-- Вы правы,-- сказала она и подала ему руку.-- Я, кажется, за этот
вечер стала взрослей и старше, чем за много месяцев. Она провела рукой по
глазам.
-- Я буду помнить этот странный садик, луну, свою влюбленность... Да,
во мне есть -- вернее, была влюбленность... я не стыжусь этого сказать,
Напротив...
Она направилась к выходу. Христофоров встал. Она вынула часики,
взглянула и сказала, что пора домой. Христофоров проводил ее Почти у
подъезда дома Вернадских встретили они Антона. Он, сутулясь, быстро и
решительно шел навстречу. Увидав, поклонился. как малознакомый, и перешел на
другую сторону.
Ночью Машура плакала у себя в постели. На Молчановке Хрис- тофоров, не
раздеваясь, долго лежал на том самом диванчике, где она сидела. Сердце его
раздиралось нежной и мучительной грустью.
XIII
Святки в Москве были шумные, как и весь тот год. Гремели кабаре,
полгорода съезжалось смотреть танго,-- подкрашенные юноши и дамы извивались
перед зрителями, вызывая волнение и острую, щемящую тоску. Меценаты
устраивали домашние спектакли. В них отличались музыканты, художники, поэты,
воспроизводя Венецию галантного века. Много было балов. Шли новые пьесы;
открывались выставки, клубы работали. Морозной ночью летали тройки и голубки
к Яру.
Именно в это время бойкая Фанни, вместе с другими дамами и мужчинами,
задумала устроить маскарад. Собирали деньги, нанимали помещение, музыку;
художники писали декорации; дамы шили платья, готовили список приглашенных.
Ретизанов попал туда. Утром приехала к нему Фанни, вручила билет и
взяла пятьдесят рублей.
Ретизанов улыбался, глядя на нее.
-- Какая вы... быстрая,-- сказал он.-- Вы ведь меня почти не знаете...
-- И, тем не менее, вломилась и обобрала? Вас, ангел мой, во-первых,
вся Москва знает, второе -- вы со средствами, что вам пятьдесят рублей?
-- Позвольте,-- перебил Ретизанов,-- а это интересно? Да, и Лабунская
будет танцевать?
Фанни уверила, что сама Вера Сергеевна обещала быть, несравненная,
очаровательная.
-- Ха, Вера Сергеевна... Нашли кого с Лабунской равнять. Фанни
засмеялась.
-- Дело вкуса, голубчик. Не настаиваю.
Уже в передней, подавая ей одеться, Ретизанов сказал:
-- Неужели вы серьезно думали привлечь меня этой... Верой Сергеевной?
Фанни хлопнула его слегка муфтой и вышла.
-- Вы чудак, ангелочек. Всегдашний чудак. А мне еще в тысячу мест.
И она захлопнула дверь. Ретизанов же пошел пить кофе. Читал газеты -- и
раздражался -- ему казалось, что они созданы для опошления жизни. Ничто
порядочное не может появиться в них.
В это утро ему пришла мысль о том, что следовало бы заключить союз
творцов и людей высшей породы, тайный союз вроде масонского, для охранения
духовной культуры, общения между собой и попыток коллективного, но строго
аристократического решения дел искусства, философии, поэзии. Мысль его
воодушевила. Он бросил кофе, отправился в кабинет, долго ходил из угла в
угол, пощелкивая пальцами, бормоча, потом пошел в спальню, для совещания с
гениями. Его кровать отделялась занавесью. Он просунул голову между ее
складками, погрузил глаза в полумглу, по-
375
том закрыл их. Некоторое время молчал, затем, уже против его воли, мозг
зашептал бессмысленные слова, пока не стало казаться, что ни его, ни комнаты
нет, все слилось в одно смутное пятно. Гении ответили. Они шептали, слабо и
нежно, в оба уха. Он улыбался, кивал. Когда узнал, что нужно и они
перестали, он отошел, бледный и усталый, сел на диван и отер лоб. Гении
одобрили его. Они сообщили также, что завтра возвращается из Петербурга
Лабунская.
В два часа он завтракал, один, в Праге, задумчивый и рассеянный. Когда
подали бутылку мозельвейна и он налил вино в зеленоватый бокал, вдруг
появился Никодимов.
-- Ах, это вы... Ретизанов даже вздрогнул.
-- Ну, присядьте...
-- Что вы на меня так смотрите? -- спросил Никодимов, холодновато
улыбаясь.-- Я не кусаюсь. Ретизанов смутился.
-- Нет, ничего. Я вас не боюсь.
Никодимов спросил, пригласили ли его на маскарад.
-- Пригласили... А вы откуда знаете, что все это... что это будет?
Никодимов имел нездоровый вид и слегка подрагивал глазом.
-- Я знаю потому, что меня именно не пригласили. Всех моих знакомых
пригласили, но не меня. Ретизанов спросил простодушно:
-- Почему же не вас? Это странно. Никодимов ответил не сразу.
-- Потому,-- сказал он наконец,-- что я Никодимов, Дмитрий Павлыч
Никодимов. Но я все равно приду.
-- Дмитрий Павлыч Никодимов...-- протянул Ретизанов.-- Как странно...
Да, а знаете,-- вдруг добавил он задумчиво,-- когда вы подошли, мне на
минуту стало жутко. Я ощутил... какую-то мертвенную тень на сердце. Будто
что- то неживое.
Никодимов поднялся.
-- Довольно,-- сказал он.-- Мне, знаете, все это надоело. Мертвенная
или живая тень, мне все равно. Я пока все же человек, а не фигура.
Ретизанов привстал.
-- Нет, да я не хотел вас обидеть.
Но Никодимов повернулся и отошел в дальний угол. Там сел один за столик
и потребовал водки. Ретизанов же остался в смущении и некоторой тревоге.
Что-то его угнетало. Кончив обед, расплатился. На сердце у него было
тоскливо. Хотелось какой-то музыки.
Выйдя на Арбат, он взял налево, пересек площадь и мимо хмурого Гоголя
'пошел Пречистенским бульваром. Навстречу бежали гимназистки и хохотали. В
тире Военного училища, за
376
стеной, шла стрельба. Дети играли у эстрады. На деревьях гомозилось
воронье, устраиваясь на ночь; зажигались желтые фонари, да летел снежок, бил
в лицо. Чувство глубокой призрачности охватило Ретизанова. Вдруг ему
показалось,-- стоит ветру дунуть, все развеется, как и он сам. Он
остановился...
-- Может быть, ничего этого и вовсе нет? -- спросил он вслух. Дети
шарахнулись от высокого, худого, седоватого господина, говорившего с самим
собой. Он постоял минуту и пошел дальше. У себя он застал Христофорова -- в
кабинете, в кресле у камина.
-- Камин уже топился,-- сказал Христофоров, улыбаясь,-- когда я пришел.
Я принес вам книжки, которые брал еще до Рождества. И говоря правду -- озяб.
Потому и сел погреться.
-- Вы как будто извиняетесь,-- сказал Ретизанов.-- Черт знает! Вы
должны были заказать себе кофе или еще что вздумается... Но вы вообще очень
скромный человек... Когда я вас вижу, мне кажется, что вы хотите стать
боком, в тень, чтобы вас не видели.
-- Ну, может быть, я вовсе не так скромен, как вы думаете,-- ответил
Христофоров.
Ретизанов велел подать кофе.
-- Вы действуете на меня хорошо,-- сказал он.-- В вас есть что-то
бледно-зеленоватое... Да, в вас весеннее есть. Когда к маю березки...
оделись. Говорят, вы любитель звезд?
-- Да, люблю.
-- В звездах я ничего не понимаю, но небо чувствую и вечность.
Он помолчал, потом вдруг заговорил с жаром:
-- Я очень хорошо понимаю вечность, которая глотает всех нас, как
букашек... как букашек. Но вечность есть для меня и любовь, в одно и то же
время. Или, вернее,-- любовь есть вечность...
Ретизанов выпил чашку кофе, совсем разволновался. Он нападал на
будничность, серое прозябанье, на само время, на трехмерный наш мир, и
полагал, что истина и величие--лишь в мире четырех измерений, где нет
времени и который так относится к нашему, как наш -- к миру какой-нибудь
улитки.
-- Время есть четвертое измерение пространства! -- кричал он.-- И оно
висит на нас, как ветхие, как тяжелые одежды. Когда мы его сбросим, то
станем полубогами и одновременно будем видеть события прошлого и будущего --
что сейчас мы воспринимаем в последовательности, которую и называем
временем. Впрочем, вы понимаете меня.
Христофоров сидел, молчал и курил. Ему нравилось золотое пламя,
беспрерывный, легкий его танец, но с самого того вечера, как Машура
приходила к нему, его не покидало чувство острой, разъедающей тоски. Машура
жила все тут же, на Поварской. Но у него было ощущение, что она где-то
бесконечно далеко. Неужели он пойдет, позвонит у подъезда и взойдет в ее
светелку, где она читает или шьет? Это казалось ему невозможным.
377
Ретизанов наконец умолк. Молча он смотрел в камин, потом вдруг
обернулся к Христофорову.
-- Вы о чем-то думаете, своем,-- сказал он.-- Ха! Я волнуюсь, а вы
погружены в мысли и как будто печальны.
-- Нет,-- ответил Христофоров.-- Я ничего. Ретизанов взял щипцы и
помешал в камине.
-- Печаль, во всяком случае, украшает мир. Он становится не так плосок.
Быть может, душа стремится за пределы, одолеть которые дано лишь мудрым.
Он вдруг засмеялся.
-- Слушайте, совсем про другое. Хотите идти со мной в маскарад... Такой
художественно-поэтический маскарад на днях. Христофоров вздохнул и
улыбнулся.
-- Я получил приглашение. Но, во-первых, у меня нет костюма.
-- Можно просто во фраке.
Христофоров встал, подошел к нему и, положив руку на плечо, сказал
тихо, со смехом:
-- Но у меня, дорогой мой хозяин, именно нет фрака. Ретизанов удивился.
-- Да... фрака! Так вы говорите, что у вас нет фрака? Христофоров, все
так же смеясь, уверил его, что не только фрака нет, но и никогда не было.
-- Да, и не было...-- проговорил Ретизанов с той же задумчивостью и как
бы серьезностью, с какой мог говорить о четырхмерном мире.-- Ну, если и не
было...-- Вдруг он хлопнул рукой по столу.-- Если не было, так возьмите мой!
Христофоров, все улыбаясь, начал было его отговаривать. Но Ретизанов
заявил, что, если дело во фраке, он обязательно дает свой, старый, но вполне
приличный.
-- Позвольте,-- кричал он уже у себя в спальне, снимая с вешалки фрак с
муаровыми отворотами, на почтенной шелковой подкладке,-- если вы не можете
идти, потому что не во что одеться, а какой-нибудь Никодимов, игрок, дрянь,
будет... Нет, это уж черт знает что!
Фрак оказался впору. Но Ретизанов так увлекся, что заставил мерить
жилет и брюки.
-- Послушайте,-- сказал он горячо,-- я очень вас прошу, наденьте все,
здесь фрачная сорочка, галстук, бальные туфли. Христофоров изумился.
-- Зачем? Для чего же...
-- Я хочу поглядеть вас в параде... Нет, пожалуйста... Вы, может быть,
будете другой... Я выйду, вы оденетесь, приходите в кабинет.
Как ни странно было, Христофоров исполнил просьбу. Когда он повязал
