шепнул:
-- Чужой, Александра Сергеевича.
-- Милый! -- закричала она.-- Аб-бажаю! Очар- ровательно, весь в меня.
Я такая же. Мы все шахер-махеры.
От вина голова Христофорова затуманилась -- приятным опьянением. Он
теперь рад был, что встретил Фанни, сытых израилей, и не отказывался, когда
Давид Лазаревич налил ему еще бокал.
-- Хорошо, что ушел этот Никодимов,-- заболтала Фанни.-- Фу! Не люблю
таких. Что он из себя изображает? Загадочную натуру? А по-моему -- просто
темная личность с претензиями. Хоть и дворянин, и барин... И потом, он на
меня тоску нагоняет. Что это такое? Нет, я люблю, чтобы весело было, и
жизненно, без всяких вывертов. Не понимаю тоже и Анну -- что она в нем
нашла? Ах, бедная женщина. Слоняется тут. Выпьем за нее!
На этот раз она не спрашивала Давида Лазаревича, налила сама. За вином
разболтала она многое о своей приятельнице, чего не сказала бы в обычном
виде.
Скоро ее позвали -- как распорядительница, должна она была устраивать
новый номер. Христофоров посидел немного и тоже поднялся.
В сущности, пора уж было уходить, вновь возвращаться в полупустую свою
комнату. Для чего был он здесь? Сердце его опять сжалось. Он вспомнил
Ретизанова. Все-таки тот встретил свою девушку в шальварах,-- которую носят
по залам гении ветров. Машуры же вновь не было с ним. В сердце пустота и
одиночество. Значит, права была Лабунская, шепнувшая свои легкие слова.
Значит, надо уезжать.
383
Он потолкался еще среди масок, по залам, и машинально забрел в темный
закоулок у передней, откуда лесенка шла наверх. Он почему-то поднялся,-- и
попал в две полутемные антресоли. В первой шептался в кресле Пьеро с
черненькой венецианкой. Христофоров прошел мимо. В дальней сел он на
ситцевый диванчик, вздохнул и закурил. Эту комнату не готовили. Не было
декорации, мебель обычная. В углу, у иконы, лампадка. Окна выходили в сад.
Смутная, синеватая мгла.
Снизу слышался шум, танцы, доносилась музыка. Отсюда видны были деревья
в саду, полосы света из нижних окон да кусок неба. Христофоров сидел, курил,
смотрел на это небо, на котором увидел голубую звезду Вегу. Она мерцала
нежно и таинственно. Среди веток можно было заметить, как по вековому пути
движется она, ведя за собой, как странница, светло-золотую Лиру. Голубоватый
свет ее успокаивал. Чем дольше смотрел Христофоров, тем более ему казалось,
что ее таинственное сияние глубже разливается по окружающему, внося
гармонию. Тот же голубоватый отблеск есть и в глазах Машуры, в милой
Лабунской. Оцепенение, вроде сна, овладело им. Призрачней, нежней и туманнее
летела музыка. Легче и нечеловечней казались маски. Очаровательней, ближе и
дальше, возможней и невозможнее невозможная любовь.
XV
В это время внизу, в небольшой гостиной, уже пустой, стоял у окна
Никодимов, тупо смотрел на улицу. Подошла венецианская куртизанка. Он
обернулся.
-- Дмитрий,-- сказала она.-- Почему ты здесь? Он пожал плечами.
-- Где же мне быть?
-- Для чего ты приехал на этот маскарад?
-- Меня об этом спрашивали нынче,-- ответил он глухо.-- В передней...
Куртизанка сжала пальцы.
-- Для чего ты себя унижаешь?
-- Этого я не умею тебе сказать.
Она вдруг быстро взяла его руку и поцеловала.
-- Иногда мне кажется, что все твое... всю тоску, скверное, я могла бы
взять на себя.
Никодимов перевел на нее темные и мутные глаза. Слабая улыбка появилась
на его улице.
-- Женщина,-- сказал он и вздохнул.-- Особенный ваш род.
-- И не стыжусь, что женщина. Я, милый мой, тоже много видела стыда на
своем веку. Меня не удивишь.
-- Ничего,-- пробормотал Никодимов.-- Ничего. Живу, как живу. Ничего не
надо. Никаких сентиментальностей.
-- Уедем отсюда,-- вдруг сказала она.-- Я тебя увезу на край
384
света, будем жить у моря, солнца, путешествовать... Ты будешь свободен,
но... уедем!
-- Фантасмагории!
-- Поселимся в Венеции... Никодимов слегка вздрогнул.
-- В Вене я был очень близко к смерти,-- сказал он.-- Никогда тебе не
рассказывал. Во всяком случае, это сильное ощущение.
Он вынул часы.
-- Пять.
Глаза его несколько прояснились, он подобрался и оглянулся.
-- Поезжай домой. Пора. Видишь, все разъезжаются. А у меня есть еще
дело. Я поссорился с одним человеком.
Никодимов поцеловал ей руку с внезапной, но холодной вежливостью и
вышел. Куртизанка постояла, села на диван и уткнулась лицом в его спинку.
Никодимов же встретил в зале флорентийского юношу и подошел к нему.
-- У меня сегодня дуэль,-- сказал он.-- Мы заедем домой, ты
переоденешься, выпьем кофе, и в половине восьмого должны быть в Петровском
парке.
Юноша попятился. Его бархатные, беспокойно- распутные глаза взглянули
испуганно.
-- Дуэль? -- произнес он слабым голосом.-- Но тебя могут убить.
-- Безразлично,-- тихо и слегка задыхаясь ответил Никодимов.-- А пока
ты -- мой... едем.
Юноша пытался возражать. Никодимов властно и нежно взял его под руку,
повел к выходу.
Маскарад действительно кончался. В нюрнбергском кабачке орали еще
пьяницы. Фанни, в передней, накидывала свой палантин. Давид Лазаревич
подавал ей ботики. По углам гнездились еще пары, не желавшие расставаться.
Варили последний кофе -- для пьяниц и тех неврастеников, которые не могут
вернуться домой раньше дня. Последними досиживают они, небольшими
компаниями, среди синего утра, разбросанных окурков, облитых вином
скатертей, зашарканных паркетов -- всегдашней мишуры и убожества финальных
часов.
-- Где вы? Куда вы пропали? -- кричал Ретизанов, поймав наконец
Христофорова.- - Черт знает, вы сидите здесь... понятия не имеете... А это
ужас... Нет, это черт знает что! Такой негодяй...
Путаясь, волнуясь и крича, он объяснил, что полчаса назад Никодимов, ни
с того ни с сего, грубо оскорбил Лабунскую.
-- Нет, вы понимаете, это хам, которого раз навсегда надо проучить. Я
ему это и сказал. И ударил бы, если бы не помешали. Но теперь -- дуэль. Дело
решенное. Нет, это давно надо было сделать.
Христофоров был поражен.
385
-- Как... дуэль? -- переспросил он.
_ Сегодня же, утром, в Петровском парке. Он привезет оружие... Да что
вы так удивились? Это давно надо было сделать, я давно собирался от него
избавиться. Ничего не значит, что вызов без секундантов... Все равно, вы
должны присутствовать.
-- Я, секундантом?
-- Что? Вы не хотите? Нет, это уж дудки-с!
Христофоров совсем потерялся. Что угодно мог он предположить, только не
это. Участвовать в дуэли! Но ведь это бесконечно дико. Запинаясь, он
старался объяснить, что никакой дуэли быть не должно, что это нелепая ссора,
и, быть может, Никодимов просто нетрезв...
-- Как? -- закричал Ретизанов.-- Оскорбить Елизавету Андреевну --
нелепая ссора? Вы не понимаете, что уж давно он к этому подъезжает, потому
что он темный человек, и его бесит любовь, подобная моей. Нелепая ссора! Это
должно было произойти, не сегодня, так завтра. Нет, уступить ему... дудки!
Христофоров понял, что теперь остановить его уже нельзя. Они сошли
вниз, в нюрнбергский кабачок. Неврастеники дохлестывали вино. Трое пьяных в
углу громко рассуждали, что хорошо бы предпринять кругосветное путешествие.
Ретизанов занял столик, заказал кофе и коньяку. Христофоров молчал. Он
чувствовал себя странно. Ему казалось -- то необычайное, что вторглось в его
жизнь этой зимой и привело, во фраке и маске, в этот кабачок,-- владеет им и
мчит дальше, по неизвестной ему дороге, навстречу необычным чувствам. Опять
ему вспомнилось, как стоял он летом, на утренней заре, на балконе квартиры
Ретизанова, над спящей Москвой, и ощущал великий жизненный ноток, несущий
его. "Да, может быть, и прав Ретизанов,-- думал он.-- Может быть, и правда,
еще тогда, в ту шумную ночь зарождались события, которым лишь теперь
надлежит вскрыться".
Ретизанов между тем пил кофе, вливая в него коньяк. Он молчал, потом
стал улыбаться и полузакрыл глаза рукой. Походило на то, будто он
погружается в транс.
-- Куба, Ямайка, Гаити и Порторико! -- кричал пьяный путешественник.--
Иначе не могу, поймите меня, я же не могу... Милые мои, хорошие мои, ну куда
же я поеду? -- Он хлопнул кулаком по столу, вновь заорал: -- Куба, Ямайка,
Гаити, Порторико! И никаких шариков.
Ретизанов отнял от лица руки. На глазах его были слезы.
-- Гении ответили,-- тихо сказал он,-- что я не должен никому
позволять... даже если бы пришлось умереть. Я должен отразить натиск темных
сил. А если Никодимов этот -- вовсе не Никодимов, а кто-то другой, более
страшный, в его обличье...
Ретизанов говорил все медленнее и тише. Глаза его горели. Сухая
нервность была в руках. Христофорову ясно стало казаться, что он не в себе.
На мгновение остро его кольнуло -- ведь это
386
полубезумный, его надо бы везти домой и в санаторий. Но тотчас же он
понял, что сделать этого нельзя. Значит, надо повиноваться.
В начале восьмого они оделись и вышли. Начинало светать _ хмурым,
неясно-свинцовым рассветом. На бульваре, в деревьях, шумел ветер. Фонари
гасли. Побежали трамваи, над ними вспыхивала зеленая искра. На Страстной
площади было пустынно. Дремал лихач на паре голубков. Лампадка краснела у
входа в монастырь, открылась свечная лавочка. На колокольне медленно
звонили.
Ретизанов подошел к лихачу и негромко сказал:
-- В Петровский парк.
---- Пожа-луйте!
Лихач вскочил и бросился снимать с озябших лошадей попоны.
Через минуту они катили по Тверской, по прямой, классической улице
кутежей, загородных ресторанов. Иногда навстречу попадались тройки -- кутилы
шумели, хохотали и в облаке снега уносились. Проревел автомобиль. Лежавший
на дне веселый человек приветствовал встречных, выкидывая ноги кверху.
Прокатили под Триумфальной аркой, где тяжело летели бронзовые кони по- бед.
Светящиеся часы на вокзале показывали без двадцати восемь.
Христофоров находился в странном, полуотсутствующем состоянии. Он не
особенно хорошо понимал, куда и зачем едут. Как будто изменились декорации,
но все продолжается его мечтательное созерцание в мансарде -- теперь летят
навстречу арки, дома, сады -- с той же фантастической бесцельностью. И лишь
подо всем. глубоко и жалобно, стонет что-то в сердце. Ретизанов молчал. Он
был задумчив и сдержан, как человек, делающий важное, очень серьезное дело.
Он указал кучеру, где надо свернуть, за Яром, по какой аллее проехать. Потом
остановил его. Они вылезли. Лихач шагом должен был возвращаться в указанное
место.
-- Вот сюда,-- покойно сказал Христофорову Ретизанов и повел узкой,
слегка протоптанной тропинкой на средину поляны. Там росли три огромных
пихты; под ними -- скамейка. Место было пустынное. Налетел ветер, курил
снежком. Тяжело пронеслась, ныряя, ворона. Виднелись забитые и занесенные
снегом дачи. Что-то очень суровое и скорбное было в этом утре, синеющем
снеге, мертвых дачах.
Ждать пришлось недолго. С противоположной стороны поляны, шагая по
цельному снегу, приближалась высокая фигура Никодимова, в николаевской
шинели, которую приходилось подбирать. За ним шел военный врач и юноша в
пальто со скунсовым воротником, торчавшим веером.
-- Вот они где, -- сказал круглолицый доктор, настоящий москвич,--
будто отлично был знаком с сидевшими.-- Привет на сто лет! Ну и пустяковое
же дело затеяли, господа!
13' 387
Христофорову стало очень холодно. Никодимов положил на скамейку два
браунинга и обоймы.
