-- Если он хочет,-- сказала Машура,-- может сам прийти.
-- Оставь, пожалуйста. Это все -- нервы. И на другой день, как
предполагала, Наталья Григорьевна отправила к нему девушку Полю с запиской.
Кроме истории, социологии профессор любил и блины. Наталья Григорьевна
знала его давно, хорошо помнила, что блины должны быть со снетками. С утра в
среду человек ходил в Охотный, и к часу на отдельных сковородках шипели
профессорские блины, с припеченными снетками.
Профессор приехал немного раньше и, слегка разглаживая серебряную
шевелюру, главную свою славу, сказал, что в Англии считается приличным
опоздать на десять минут к обеду, но совершенно невозможным -- явиться за
десять минут до назначенного.
-- Благодарю Бога, что я в Москве,-- добавил он тем тоном, что все-таки
все, что он делает,-- хорошо.-- В Англии меня сочли бы за обжору, которому
не терпится с блинами.
Антон, напротив, поступил по-английски, хотя и не знал этого:
явился, когда профессор запивал рюмкой хереса в граненой, хрустальной
рюмке первую серию блинов. Антон покраснел. Он думал, что опаздывать
неудобно, и невнятно извинился. За столом был молчалив. Иногда беспричинно
краснел и вздыхал. Машоpa тоже держалась сдержанно. Выглядела она несколько
худее и бледнее обычного.
Затем заговорили о литературе. Профессор назвал возможных кандидатов в
Академию. Хвалил научность и обоснован-
Недоразумение (лат.).
397
ность реферата в Литературном Обществе. Наталья Григорьевна говорила,
что сейчас ее интересуют те малоизвестные французские лирики XVII века,
которых можно бы считать запоздалыми учениками Ронсара и которые
несправедливо заглушены ложноклассицизмом. В частности, она занимается
Теофилем де Вио. Профессор съел еще блинов и одобрил.
После завтрака Машура позвала Антона наверх. Был теплый, полувесенний
день. Навоз на дворе порыжел. В нем разбирались куры. С крыш капало. Легко,
приветливо светлел в Машуриной чистой комнате масленичный день.
Она довольно долго играла Антону сонату Баха. Он сидел в кресле, все
молча, не совсем для нее понятный. Кончив, она свернула ноты и сказала:
-- Я перед тобой во многом виновата. Если можешь, прости. Антон подпер
голову руками.
-- Прощать здесь не за что. Кто же виноват, что я не загадочный герой,
а студент-математик, ничем еще не знаменитый... И никто не виноват, если
я... если у меня...
Он взволновался, задохнулся и встал.
-- Я не могу же тебя заставить,-- говорил он через несколько минут,
ломая крепкими пальцами какую-то коробочку,-- не могу же заставить любить
меня так, как хотел бы... И даже понимать меня, таким, какой я есть. Ты же,
все-таки, меня всего не знаешь или не хочешь знать.
Он опять горячился.
-- Ты считаешь меня ничтожеством, я в твоих глазах влюбленный студент,
которого приятно держать около себя...
Машура подошла к нему, положила руки на плечи и поцеловала в лоб.
-- Милый,-- сказала она,-- я не считаю тебя ничтожеством. Ты это
знаешь.
-- Да, но все это не то, не так...-- Антон опять сел, взял ее за
руку.-- Тут дело не в прощении...
Машура молчала и смотрела на него. Потом вдруг улыбнулась.
-- У тебя страшно милый вихор,-- сказала она, взялась за кольцо волос
на его лбу и навила на палец.-- Он у тебя всегда был, сколько тебя помню. И
всегда придавал тебе серьезный, важный вид.
Антон поднял голову.
-- Может быть. я не умею причесываться...
-- Нет, и не надо. Так гораздо лучше. Наши девчонки, гимназистки, очень
уважали тебя именно за голову. Ты так Сократом и назывался.
Антон улыбнулся.
-- Сократ был лысым, а ты говоришь, вихор...
-- Это ничего не значит. Тебе и не надо быть лысым.
Она подала ему зеркальце, он посмотрелся. Машура зашла
ЗЗД
сзади кресла, засмеялась, схватила его за уши и стала слегка
раскачивать голову.
-- Говорят, что женщины -- кокетки, а по-моему, у вас,
мужчин, кокетства даже больше, только как-то это не считается. Антон
стал защищаться, но несколько сконфузился. Машура же продолжала, что любовь
любовью, но в каждом
есть, как она выразилась, шантеклер, петух, распускающий
хвост.
-- Например, это безобразие,-- продолжала она,-- ты знаешь, маскарад,
на который меня звала Анна Дмитриевна, кончился-таки дуэлью. Бедного
Ретизанова подстрелили, и, конечно, из-за женщины.
Машуре вдруг стало почти весело. Был ли тут светлый, веселый день, или
устала она тосковать, и брала в ней свое молодость, но захотелось даже
подурить, покривляться.
Она стала пред Антоном на колени и сказала:
-- Ваше превосходительство, а ничего, что я навестила раненого
Ретизанова? И опять обещалась еще зайти?
Антон засмеялся опять смущенно, но чем-то был доволен.
-- Я знаю только одно,-- сказал он, краснея,-- что если нас ты укоряешь
в шантеклерстве, то в вас, отродьях Евы, есть-таки нечто... от древнего
Змия.
Через час Антон уходил от нее, взволнованный и смущенный, но
по-радостному. Он не совсем отдавал себе отчет, и некая прежняя тяжесть
сидела в нем, но этот день и в его мрачную жизнь внес как бы просвет. Ничего
не было говорено всерьез, но вновь он уносил в душе обаяние Машуры, которая
и мучила, и восхищала его столько времени.
Машура же ни о чем особенно не думала; разыгрывала своего Баха, ходила
на заседания "Белого Голубя", и иногда, в теплые светлые дни по-детски
радовалась весне, шагая где-нибудь по Никитскому бульвару, мимо дома, где
умер Гоголь. Все-таки прочности не было в ее душе.
В один из таких дней зашла она на Пречистенку, к Ретизанову.
Его здоровье то улучшалось, то ухудшалось, опасность прошла, но в общем
он сильно изнемог. С его худого лица торчали седоватые усы; глаза казались
еще больше.
-- Вы очень добры,-- сказал он, приподымаясь на постели.-- Ха! Мне
очень нравится, что вот вы взяли и пришли... во второй раз.
Машура поставила ему на стол букетик живых цветов.
-- Мне хотелось взглянуть, как вы...
-- И еще принесла цветов! Он улыбнулся, взял и понюхал.
-- Этой зимой я посылал много цветов в Петербург, Елизавете Андреевне,
Ха! Она меня отдаривала, когда я вот так... захворал. Но последнее время
редко стала заходить.
-- Да ведь она...-- Машура чуть было не договорила -- "уезжает", но
вовремя остановилась. Как раз неделю назад, на собрании "Белого Голубя", она
прощалась надолго, сказала, что едет за границу. Машура знала даже с кем.
Она слегка вздохнула и сказала:
-- Вероятно, очень занята.
Ретизанов оживился и стал рассказывать о ее танцах. По его мнению, из
нее выйдет великий художник. Ритм и божественная легкость составляют основу
ее существа. Другие ходят, говорят, смеются -- в ней же присутствует богиня,
и лишь острый взгляд посвященного может понять всю ее прелесть. Грубых
людей, как Никодимова. такие существа раздражают. Потому он и вел себя с ней
так в маскараде.
-- В Елизавете Андреевне,-- говорил Ретизанов,-- необыкновенно чисто
проявилась стихия женственного. Голубоватое эфирное вещество, полное
легкости и света.
-- Голубая звезда,-- сказала Машура и вдруг покраснела.
-- Что? -- вскрикнул Ретизанов.-- Как вы сказали? Машура повторила.
-- Голубая звезда!--произнес он в изумлении.---Нет, позвольте... в
каком смысле?
-- Можно думать,-- запинаясь ответила Машура -- что одна звезда... она
называется Вега и светит голубоватым светом... ну, одним словом, что образ
этой Веги есть образ женщины... в высшем смысле. И что, обратно в некоторых
женщинах есть отголосок ее света...
Ретизанов слушал с возрастающим изумлением.
-- Позвольте,-- закричал он.-- Это не женские мысли! Это говорил
мужчина.
Машура покраснела.
-- Даже если б и так.
-- Вам это говорил мужчина?
-- Да,-- ответила Машура уже сдержаннее,-- один знакомый развивал мне
эту теорию.
Ретизанов несколько минут молчал, потом вскрикнул:
-- Христофоров! Это он! Ах, черт возьми, он предвосхитил мои мысли.
Когда Машура вышла от него, был прозрачный, стеклянно-розовеющий вечер.
Бледно-золотистая Венера сопровождала ее путь по бульвару, плывя над домами,
цепляясь за голые ветки деревьев. Машура глядела на нее и думала, что это
тоже звезда любви, быть может, таинственная устроительница сердечных дел.
Быть может, и ее, Машуры, земная судьба связана с велениями неведомых,
дивных богов.
Ретизанов же после ухода Машуры долго не мог успокоиться. Мысль о
голубой звезде волновала и радовала его. Наконец, он накинул халат и слабый,
слегка еще задыхаясь, с кружащейся головой пробрел в кабинет. Там опять
подошел к занавеске, раздвинул ее и, закрыв глаза, отдался общению с
гениями. Он стоял так довольно долго, блаженно улыбаясь. Затем медленно
возвратился к себе.
В то время как звезда его укладывала чемоданы, чтобы начать светлое и
бездумное странствие, гении дали радостнейшие ответы. Ретизанов лежа
бормотал что-то, мечтал, и его душа была полна счастья и надежды.
XVIII
Постом Машура говела, слушала изумительные мефимоны, которые читал
священник в черной ризе с серебряными цветами, канон Андрея Критского.
Исповедовала нехитрые свои грехи под душной епитрахилью о. Симона,
невысокого, немолодого и строгого священника с большой головой и седоватыми
волосами. Со смутным, мистическим волнением причащалась.
Дома все шло как-то само собой. Как бывало и раньше, к ним приходил
Антон. Как и прежде, косился он и фыркал на солидность Натальи Григорьевны,
с Машурой бывал то нежен, то дерзок. Иногда, глядя на него, она думала:
"Если я выйду за него замуж, он станет вытворять невероятные вещи, и с ним
не очень будет легко. Может быть, именно так и должно случиться".
Наталья Григорьевна не была поклонницей страстных романов, страстных
браков.
-- Жизнь в браке,-- говорила она,-- это совместное творчество того
общения, которое называется семьей. Семья же есть ячейка культуры, заметь
себе это,-- она целовала Машуру в лоб,-- ячейка культуры, то есть порядка.
Машура улыбалась.
- Ах, мама, когда мне будет шестьдесят, то, наверно, и я буду
интересоваться культурой, ячейками и порядком.
Она вздохнула ч не стала более распространяться. За дни весны, которая
в этом году была прекрасна, Машура много ходила по Москве, по бульварам.
Думала она о себе, своей жизни. Теперь не было уже у нее ощущения вины перед
Антоном, того двойственного и странного, в чем жила она почти целый :"од. Не
было к нему и никаких дурных чувств. Она его знала, знала насквозь, и иногда
он казался ей очень мил, как очень свой, давно родной человек. "Ну и что же,
и это все? --думала она с улыбкой.-- Брак есть совместное творчество
общения, называемого семьей?" Ей стало почти смешно и почт" горько. "Ячейка
культуры, порядка! Нет, это все чего-то не то, не так... Недаром и АНТОН это
чувствует". Она вспомнила опять свое вечернее посещение Христофорова, TO!
садик, луну. вечер, и ее сердце забилось волнением и истомой. В горле
остановилась горькая спазма. Слезы выступили на глазах. "Нет,- через силу,
как бы запинаясь, сказала она себе,-- если нет, если этого нет, то и ничего
не надо. Иначе ложь". "Ложь, ложь,-- твердила она позже, уже подходя
401
к своему дому и слегка задыхаясь.-- И не надо скрываться, называть это
жалкими словами". Раздевшись, она быстро прошла в кабинет Натальи
Григорьевны. Та сидела за письменным столом, в очках, и старческой, бледной
