неврастеников, а самим жить, пока молоды. Ведь и Алексей Петрович же жизнь
ценит.
Христофоров подтвердил. Только добавил, что бедность вовсе не мешает
любить жизнь, а, быть может, делает эту любовь чище
364
и бескорыстнее. Анна Дмитриевна резко стала на сторону Христофорова.
Точно ее это облегчало.
-- Ну и отлично,-- сказала в третьем часу Фанни,-- продавай свой
особняк, раздай деньги бедным и поступай на службу в городскую управу.
Все засмеялись. Так как было поздно, Фанни предложила ночевать у себя.
Христофоров сперва стеснялся. Но простой и искренний тон Фанни убедил его.
Ему накрыли в дальней комнате, на громадной постели -- роскошном детище
Louis XV'.
-- Вот и спите здесь, поклонник Франциска Ассизского,-- сказала Фанни,
прощаясь.-- Вы увидите, что это гораздо лучше, чем на соломе, в холодной
хижине.
Когда она ушла, Христофоров, раздеваясь, с улыбкой, смотрел на резных,
красного дерева амуров, натягивавших в него свои луки. Ему вдруг
представилось, что вполне за св. Франциском он идти все же не может. Погасив
свет, он лежал в темноте, на чистых простынях мягкой постели. "Все-таки,--
думал он,-- слишком я люблю земное". Он долго не мог заснуть. Вспоминался
сегодняшний вечер, балет, Анна Дмитриевна, неожиданный ужин, разговор,
странное пристанище на ночь. Так и вся жизнь, от случая к случаю, от волны к
волне, под всегдашним покровом голубоватой мечтательности. Ему вдруг
вспомнилось, как у памятника Гоголю Машура с полными слез глазами сказала,
что любит одного Антона. Он вздохнул. Нежная, мучительная грусть пронзила
его сердце. Отчего до сих пор, до тридцати лет,-- он один? Милые женские
облики, к которым он склонялся...-- и с некоторой ступени, как сны, они
уходили. "А Машура?"
"Одиночество,-- говорил другой голос.-- Святое или не святое -- но
одиночество".
Он засыпал.
XI
Довольно долго после встречи с Антоном осенью Машура считала, что ее
сердечные дела прочны. Антон был так кроток, предан, такое обожание выдавали
его небольшие глаза, какое бывает у людей самолюбивых и уединенных. И Машуре
с ним казалось легко. "Этот не выдаст,-- думала она.-- Весь действительно
мой". Она улыбалась. Но незаметно -- в сердце оставалась царапина --
недоговоренное слово, мысль невысказанная.
Раз в разговоре, при ней, Наталья Григорьевна назвала одного знакомого,
служившего в банке:
-- Отличный человек. Типа, знаете ли, семьянина, абсолютного мужа.
Она даже засмеялась, довольная, что нашла слово.
-- Именно, это абсолютный муж.
Людовик XV (франц.).
Хотя к Антону эти слова не относились, все же Машуре, почему-то, были
неприятны. "Какие глупости,-- говорила она себе.-- Разве Антон в чем-нибудь
похож на этого банковского чиновника? Абсолютный муж!" Но и самой ей
казалось странным, что об Антоне она мало думает. Когда он приходит, это
приятно, даже ей скучно, если его нет. Все же... Не совсем то.
Однажды, возвращаясь с ним по переулку, морозной ночью, Машура вдруг
спросила:
--- Это какая звезда?
Антон поднял голову, посмотрел, ответил:
-- Не знаю.
-- Да, ты не любишь...
Машура не договорила, но почему-то смутилась, ей стало даже немного
неприятно. Антон тоже почувствовал это.
-- Не все ли равно, как называется эта или та звезда? -- сказал он
недовольно.-- Кому от этого польза?
"Не польза, а хочу, чтобы знал",-- подумала Машура, но ничего не
сказала. А час спустя, раздеваясь и ложась спать, с улыбкой и каким-то
острым трепетом вспомнила ту ночь, под Звенигородом, когда они стояли с
Христофоровым в парке, у калитки, и рассматривали звезду Вегу. "Почему он
назвал ее тогда своей звездой? Так ведь и не сказал. Ах, странный человек,
Алексеи Петрович!"
Через несколько дней, незадолго до Рождества, Машура медленно шла утром
к Знаменке. Из Александровского училища шеренгой выходили юнкера с папками,
строились, зябко подрагивая ногами, собираясь в Дорогомилово, на съемку.
Машура обогнула угол каменного их здания и мимо Знаменской церкви, глядящей
в окна мерзнущих юнкеров, направилась в переулок. Было тихо, слегка туманно.
Галки орали на деревьях. Со двора училища свозили снег: медленно брел
старенький артиллерийский генерал, подняв воротник, шмурыгая закованными
калошами. Машура взяла налево в ворота, к роскошному особняку, где за
зеркальными стеклами жили картины. Ей казалось, что этот день как-то
особенно чист и мил, что он таит то нежно-интересное и изящное, что и есть
прелесть жизни. И она с сочувствием смотрела на галок, на запушенные снегом
деревья, на проезжавшего рысцой московского извозчика в синем кафтане с
красным кушаком.
Теплом, светом пахнуло на нее в вестибюле, где раздевались какие-то
барышни. Сверху спускался молодой человек в блузе, с длинными волосами а 1а
Теофиль Готье, с курчавой бородкой: вне сомнения, будущий Ван Гог.
По залам бродили посетители трек сортов: снова ХУДОЖНИКИ, снова барышни
и скромные стада "экскурсантов, покорно внимавших объяснениям. Машура ходила
довольно долго. Ей нравилось, что она одна, вне давления вкусов; она
внимательно рассматривала туманно- дымный Лондон, ярко-цветного .Матисса, от
которого гостиная становилась светлее, желтую пестроту Ван Гога, примитив
Гогена. В одном углу, перед арлекином Сезанна, седой старик
в пенсне, с московским выговором, говорил группе окружавших:
-- Сезанна-с, это после всего прочего, как, например, господина Монэ,
все равно что после сахара а-ржаной хлебец-с...
Тут Машура вдруг почувствовала, что краснеет: к ней под- ходил
Христофоров, слегка покручивая ус. Он тоже покраснел, неизвестно почему.
Машуре стало на себя досадно. "Да что он мне, правда?" Она холодно подала
ему руку.
-- А я,-- сказал он смущенно,-- все собираюсь к вам зайти.
-- Разве это так трудно? -- сказала Машура. Что-то кольнуло ей в
сердце. Почти неприятно было, что его встретила -- или казалось, что
неприятно.
-- Меня стесняет, что у вас всегда народ, гости...
"Вы предпочитаете tete a tete1, как в Звенигороде,-- подумала Машура.--
Чтобы загадочно смотреть и вздыхать!"
Пройдя еще две залы, попали они в комнату Пикассо, сплошь занятую его
картинами, где из ромбов и треугольников слагались лица, туловища, группы.
Старик -- предводитель экскурсантов, снял пенсне и, помахивая им,
говорил:
-- Моя последняя любовь, да, Пикассо-с... Когда его в Париже мне
показывали, так я думал -- или все с ума сошли, или я одурел. Так глаза и
рвет, как ножичком чикает-с. Или по битому стеклу босиком гуляешь...
Экскурсанты весело загудели. Старик, видимо не впервые говоривший это и
знавший свои эффекты, выждал и продолжал:
-- Но теперь-с, ничего-с... Даже напротив, мне после битого стекла все
мармеладом остальное кажется... Так что и этот портретец,-- он указал на
груду набегавших друг на друга треугольников, от которых, правда, рябило в
глазах,-- этот портретец я считаю почище Моны Лизы-с, знаменитого Леонардо.
-- А правда,-- спросил кто-то неуверенно,-- что Пикассо этот сошел с
ума?
Машура вздохнула.
-- Может быть, я ничего не понимаю,-- сказала она Христофорову,-- но от
этих штук у меня болит голова.
-- Пойдемте,-- сказал Христофоров,-- тут очень душно. Его голубые,
обычно ясные глаза правда казались сейчас утомленными.
Спустившись, выйдя на улицу, Христофоров вздохнул.
-- Нет, не принимаю я Пикассо. Бог с ним. Вот этот серенький день,
снег, Москву, церковь Знамения -- принимаю, люблю, а треугольники -- Бог с
ними.
Он глядел на Машуру открыто. Почти восторг светился теперь в его
глазах.
-- Я вас принимаю и люблю,-- вдруг сказал он. Это вышло так неожиданно,
что Машура засмеялась.
С глазу на глаз, наедине (франц.}. 367
-- Это почему ж?
Они остановились на тротуаре Знаменского переулка.
-- Вас потому,-- сказал он просто и убежденно,-- что вы лучше, еще
лучше Москвы и церкви Знамения. Вы очень хороши,-- повторил он еще
убедительней и взял ее за руку так ясно, будто бесспорно она ему
принадлежала.
Машура смутилась и смеялась. Но ее холодность вся сбежала. Она не
знала, что сказать.
-- Ну, идем... Ну, эта церковь, и объяснения на улице... Я прямо не
знаю... Вы, какой странный, Алексей Петрович.
На углу Поварской и Арбата, прощаясь с ней, он поцеловал ей руку и
сказал, глядя голубыми глазами:
-- Отчего вы ко мне никогда не зайдете? Мне иногда кажется, что вы на
меня сердитесь... Но, право, не за что. Кому-кому,-- прибавил он,-- но не
вам.
Машура кивнула приветливо и сказала, что зайдет.
Она шла по Поварской, слегка шмурыгая ботиками. Что-то веселое и острое
владело ею. "Ну, каков, Алексей Петрович! Вы очень хороши, лучше Москвы и
церкви Знамения!" Она улыбнулась.
Дома все было как обычно. В зале стояла елка, которую Наталья
Григорьевна готовила ко второму дню Рождества, для детей и взрослых. Пахло
свежей хвоей, серебряные рыбки болтались на ветвях. Машура поднялась к себе
наверх. В комнатах ее тепло, светло и чисто, все на своих местах, уютно и
культурно. Она молода, все интересно, неплохо... Машура села в кресло,
заложила руки за голову, потянулась. В глазах прошли цветные круги. "Ах, все
бы хорошо, отлично, если б... Господи, что же это такое? А? --Стало жутко
почему-то, даже страшно.-- Что же, я врала Антону? Ну зачем,
зачем?..--Острое чувство тревоги и тоски наполнило ее.-- Почему все так
выходит? Разве я..." Все смешалось в ней, то ясное, утреннее ушло и
сменилось сумбуром. Кто такой Христофоров? Как он к ней относится? Что
значат его отрывочные, то восторженные, то непонятные слова? Может быть, все
это -- одна игра? И как же с Антоном? На нее нашли сомнения, колебания. Она
расстроилась. Даже слезы выступили на глазах.
Завтракала она хмурая, в сумерках села к роялю, разбирая вещицу
Скрябина, которую слышала в концерте. Но там было одно, здесь же выходило
по-другому.
Пришел Антон. Слегка сутулясь, как обычно, он подал ей холодную с
мороза руку и сказал:
-- Это Шопен? Помню, слышал. Только ты замедляешь темп.
-- Вовсе не Шопен,-- сухо ответила Машура. "Он уверен, что все знает, и
музыку, и искусство,-- подумала она недружелюбно,-- удивительное
самомнение!"
-- Да, значит, я ошибся,-- сказал Антон, покраснев,-- во всяком случае,
темп ты чрезмерно замедляешь. Машура взглянула на него.
-- Я просто плохо читаю ноты.
Он ничего не ответил, но чувствовалось, что остался недоволен.
-- Я была нынче в галерее,-- сказала Машура, кончив и обернувшись к
нему.
-- Не знал. Я бы тоже пошел. Отчего ты мне не сказала?
-- Просто встала утром и решила, что пойду. В пять часов они пили чай
одни -- Наталья Григорьевна уезжала в комитет детских приютов, где работала.
Отрезая себе кусок soupe anglaise', Антон сказал, что, по его мнению, все
эти кубисты, футуристы, Пикассо -- просто чепуха, и смотреть их ходят те,
кому нечего делать. Машура возразила, что Пикассо вовсе не чепуха, что в
галерею ходит много художников и понимающих в искусстве. Например, там
встретила она Христофорова.
-- Христофоров понимает столько же в живописи, сколько Наталья
Григорьевна в литературе,-- вспыхнув, ответил Антон. Машура рассердилась.
-- Мама в десять раз образованнее тебя, а ругать моих знакомых -- твоя
обычная манера.
Антон заволновался. Он ответил, что в этом доме ему давно тесно и
душно; что, если бы не любовь к Машуре, он бы здесь никогда не бывал, ибо
