идя с Христофоровым.-- Ах, я его знаю! Христофоров как-то стеснялся.
-- Может быть, мы напрасно идем.
-- Я иду,--- холодно ответила Машура,-- посмотреть старинный собор. Мне
это интересно.
Собор стоял выше города, на площадке, окаймленной лесом, -белый,
древне-простой, небольшой, с нехитрой звонницей рядом.
332
Машура с Христофоровым сели в тени, на ветхую лавочку. Вниз тянулся
Звенигород. Москва-река вилась; далеко за лугами, в лесу, белел дом с
колоннами.
-- Удельный город,-- говорил Христофоров.-- Эти места видали древних
князей и татар, поляков, моления, войну... Сама история.
-- Здесь очень хорошо,-- сказала Машура.-- Смотрите, какой лес сзади!
Площадка опоясывалась каким-то валом -- похоже, остатками старинных
укреплений. За ними лес стоял, густой, смолистый, верно, не раз сменявшийся
со времен св. Саввы. Тянуло свежим, очаровательным его благоуханием.
-- Времена Петра прошли тут незаметно,-- продолжал Христофоров.-- Потом
Екатерина, помещики. Этот край весь в подмосковных. Знаменитое Архангельское
недалеко. И другие. Жизнь отвернула новую страницу, новый след. Может быть,
и наш век проведет свою черту. А мы,-- сказал он тихо, и глаза его
расширились,-- мы живем и смотрим... радуемся и любим эти переливы, вечные
смены. И, пожалуй, живем тем прекрасным, что... вокруг.
Машура не ответила. Не то чтобы она была поглощена чем, все же как-то
замкнулась, собралась.
По дороге назад Христофоров сказал:
-- А остаток лета придется мне проводить в Москве. Машура несколько
задохнулась.
-- Вы... наблюдатель... созерцатель... вам все равно, где, с кем жить.
Следите за переливами... Что ж, вам виднее. Христофоров ответил тихо и очень
сдержанно:
-- Я уезжаю не потому, что я наблюдатель. Машура пожала плечами.
-- Тогда я ничего не понимаю.
-- Прав -- я,-- ответил Христофоров, мягко, как бы с грустью.--
Поверьте!
Когда они подходили к гостинице, у подъезда стоял автомобиль. Высокий
офицер и господин в штатском говорили с монахом. В автомобиле сидела дама.
Машура сразу узнала Анну Дмитриевну.
Анна Дмитриевна улыбнулась.
-- А, и мы! Паломничеством занимаетесь? Машура сказала, где они были.
Господин в штатском обернулся.
-- Черт возьми, почему же нас не пускают? Нет, скажите, пожалуйста; мне
очень это нравится: святое место, мы приехали отдохнуть, и вдруг -- нету
номеров!
Он был худой, седоватый, с изящным лицом. Синие глаза смотрели
удивленно. Подойдя к Машуре, он поклонился, назвал себя:
-- Ретизанов.
И все улыбался, недоуменно, как бы обиженно.
333
А нам больше повезло,-- сказал Христофоров.-- У нас есть комната, мы бы
могли ее предложить.
Машура подтвердила.
-- Так у вас есть комната? -- закричал Ретизанов, все держа перед собою
канотье.
-- Дмитрий Павлович,-- крикнул он офицеру,-- у них есть комната!
Никодимов подошел, вежливо поклонился. Глаза его, как обычно, не
блестели.
-- Вы нам очень поможете,-- сказал он. Анна Дмитриевна вышла из
автомобиля.
-- Ну, милая вы голова,-- сказала она Ретизанову,-- почему же вы
думаете, что в монастырской гостинице обязаны иметь для вас помещение?
-- Нет, это странная вещь, мы приехали, и вдруг... Ретизанов развел
руками. Он, видимо, был нервен и легко, как-то ребячески вспыхивал.
Антон не очень оказался доволен, когда к ним в номер ввалилась целая
компания. Он сказал, что был уже в монастыре, и там нет ничего интересного.
-- Я бывал тут давно,-- тихо сказал Христофоров,-- но сколько помню,
напротив, монастырь мне очень нравился.
Антон взглянул на него своими маленькими, острыми глазами почти дерзко
и фыркнул.
-- Может быть, вам и понравился.
-- Я смертельно пить хочу,-- сказала Анна Дмитриевна,-- пусть святые
люди дадут мне чаю, выпьем и пойдем рассудим, кто прав.
Автомобиль попыхтел внизу и въехал во двор; розовый дом напротив сиял в
солнце. Коридорный, времен давнишних, в русской рубашке и нанковых штанах,
принес на подносе порции чаю;
приезжие пили его из чашек с цветами, рассматривая душеспасительные
картинки на стенах. Воздух летнего вечера втекал в окошко. Ласточки чертили
в синеве; за попом, проехавшим в тележке, клубилась золотая пыль.
Машура и Христофоров вышли со всеми. Антон, почему- то, тоже не
остался. Через небольшую поляну подошли к монастырским воротам -- с башнею,
образом над входом. Внутри -- церкви, здания, затененные липами и дубами;
цветники с неизменными георгинами. Недавно началась всенощная. В открытые
двери древнего храма, четырехугольного, одноглавого, видно было, как
теплятся свечи; простой народ стоял густо; чувствовалось -- там душ- но,
пахнет ладаном, плывут струи синеющего, теплого воз- духа.
Анна Дмитриевна шла своей сильной, полной походкой, щуря карие глаза.
Высокая, статная, была она как бы предводительницей всей компании. Иногда
поднимала золотой лорнет с инкрустациями.
334
-- Вот вы и не правы, совсем не правы о монастыре,-- говорила она
Антону.-- Я так и думала, что не правы.
-- Да это же странное дело, говорить, что тут ничего нет хорошего! --
крикнул Ретизанов.-- Прямо странное.
Антон искоса поглядывал на Машуру; к ней не подходил, не заговаривал.
Он бледнел, раздражался внутренне и сказал:
-- Значит, я ничего ни в чем не понимаю.
-- Что меня касается,-- сказал Никодимов, негромко, глядя на него
темными, неулыбающимися глазами,-- я тоже не люблю святых пении, золотых
крестов, поэтических убежищ.
-- А я, грешная, люблю,-- сказала Анна Дмитриевна.-- Видно, Дмитрий
Павлыч, мы во всем с вами разные.
Она вздохнула и вошла в храм Рождества Богородицы, с удивительным
орнаментом над дверями, послушать вечерню.
Ретизанов остановился, задумался, снял с головы канотье и, улыбнувшись
по-детски, своими синими глазами, сказал Никодимову:
-- В Анне Дмитриевне есть влажное, живое. А если живое, то и теплое. Вы
слышали, она сказала: грешная! А в вас одна... одна барственность, и нет
влажного, потому что вы ничего не любите.
Христофоров выслушал это очень внимательно.
Никодимов чуть поклонился.
В это время Антон, с дрожащей нижней губой, сказал Машуре,
приотставшей:
-- В этой компании я минуты не остаюсь. Я иду, сейчас же, домой.
-- Что же сделала тебе эта компания? -- спросила Машура тоже глухо.
-- Тебе с Алексеем Петровичем будет интереснее, а я вовсе не желаю,
чтобы меня... Я не гимназист. Пусть Алексей Петрович тебя проводит... до
дому.
Он быстро ушел. Машура знала, что теперь с ним ничего не поделаешь. И
она его не удерживала. Да и еще что-то мешало. Ей неприятен был его уход. Но
как будто так и должно было случиться.
Много позже, когда синеватый сумрак сошел на землю, все сидели у
гостиницы, на скамеечке под деревьями. Снизу, от запруды, доносились голоса.
По тропинкам взбирались запоздалые посетители. Монастырские ворота были
заперты, и у иконы, над ними, таинственно светилась лампадка -- красноватым,
очаровательным в тишине своей светом. Выше, в фиолетовом небе, зажглись
звезды.
-- Здесь жить я бы не могла,-- говорила Анна Дмитриевна.-- Но иногда и
меня тянет к святому, да, как бы вы ни улыбались там, господин Никодимов,
Дмитрий Павлыч!
Она обернулась к Христофорову.
-- А правда, что вы в монахи собирались поступать?
335
-- Меня иногда об этом спрашивают,-- ответил Христофоров покойно.-- Но
нет, я совсем не собирался в монахи.
Подали машину. Было решено завезти Машуру и Христофорова домой. Когда
тронулись, Анна Дмитриевна, всматриваясь в Христофорова, вдруг сказала:
-- А вас я хотела бы свезти и вовсе в Москву. Послезавтра бега. Что вам
в деревне сидеть?
Машина неслась уже лугом. Звенигород и монастырь темнели сзади. Редкие
огоньки светились в городе.
-- Эх, вот бы нестись... это я понимаю,-- говорила Анна Дмитриевна.-- И
еще шибче, чтобы воздухом душило. Нет, поедемте с нами в Москву, Алексей
Петрович.
К удивлению ее, Христофоров согласился. Полет автомобиля опьянял их
благоуханием -- вечерней сырости, лугов, леса. Звезды над головой бежали и
вечно были недвижны.
V
Машуру завезли, как и предполагалось. Полчаса посидели -- Наталья
Григорьевна тоже изумилась, что Христофоров уезжает,-- и покатили дальше.
Было пустынно, тихо на шоссе;
гнать можно шибко. Никодимов достал коньяк, три серебряных стаканчика.
Выпил и Христофоров. Стало теплее, туманнее в мозгу.
-- А может быть, вы хотите у меня ночевать? -- спросил Ретизанов,
придерживая рукой канотье.-- У меня квартира...
И на это согласился Христофоров. Он сидел рядом с Анной Дмитриевной, а
напротив покачивались двое мужчин; дальше -- голова шофера, зеркальное
стекло, золотые снопы света, вечно трепещущие, легко мчащиеся к Москве.
Москва приближалась -- золотисто-голубоватым заревом; оно росло,
ширилось, и вдруг, на одном из поворотов, с горы, блеснули самые огни
столицы; потом опять скрылись -- машина перелетала в низине реку, пыхтела
селом -- и снова вынырнули.
-- Никодимов,-- сказала вдруг Анна Дмитриевна,-- отчего вы не похожи на
Алексея Петровича? Он слегка усмехнулся.
-- Виноват.
-- А я хотела,-- задумчиво и упрямо повторила она,-- чтобы вы были
похожи на него.
Никодимов выпил еще, встал, сделал под козырек и спокойно сказал:
-- Слушаю-с.
Зазеленело утро. Звезды уходили. Лица казались бледнее и мертвеннее.
Мелькнули лагеря, Петровский парк вдали, в утреннем тумане; казармы,
каменные столбы у заставы -- в светлой, голубеющей дымке принимала их
Москва. Анну Дмитриевну завезли домой. Переулками, где возрастали Герцены,
прокатили на Пре-
336
чистенку, и лишь здесь, у многоэтажного дома, отпустил шофера
Ретизанов.
Никодимов вышел довольно тяжело; с собой забрал остатки вина, сел в
лифт и сказал хмуро:
-- Поехали!
Слегка погромыхивая, лифт поднял их на седьмой этаж. Никодимов вышел.
Руки были холодны.
Когда Ретизанов отворял ключом двери квартиры, он сказал:
-- Отвратительная штука лифты. Ничего не боюсь, только лифтов.
-- Лифтов? Ха! Ну, уж это чудачество,-- сказал Ретизанов.-- А еще меня
называет полоумным. Никодимов вздохнул.
-- Вы-то уж помалкивайте.
Он выгрузил на стол свое вино. Лицо его было бледно и устало;
глаза все те же, темные; утренняя заря в них не отсвечивала.
Христофоров осматривался. Квартира была большая, как будто богатого, но
не делового человека. Он прошел в кабинет. Старинные гравюры висели по
стенам. Письменный стол, резного темного дуба, опирался ножками на львов. На
полке кожаного дивана -- книги, на большом столе, в углу у камина,-- увражи,
фарфоровые статуэтки, какие-то табакерки. На книжных шкафах длинные чубуки,
пыльный глобус, заржавленный старинный пистолет. В углу -- восточное копье.
Странным показалось Христофорову, что он тут, почти у незнакомого, на
заре. Он вышел на балкон. Было видно очень далеко -- пол-Москвы с садами,
церквами лежало в утренней дымке, уже чуть золотеющей; вдали, тонко и легко,
голубели очертания Воробьевых гор. Христофоров курил, слегка наклоняясь над
перилами. Внизу бездна -- далекая, тихая улица; ему казалось, что сейчас все
мчит его какая-то сила, от людей к людям, из мест в места. "Все интересно,
все важно,-- думал .он,-- и пусть будет все". Он вдруг почувствовал
неизъяснимую сладость--в прохождении жизнью, среди полей, лесов, людей,
