вершенно особенная, твоя линия, необыкновенно тебе удающаяся (в ней счи-
таю: "Воды многие", "Цикады", "Поздней ночью"3 ("Поздний час". - Т. П.).
"Дорогой, милый Борис, - отвечает Бунин на письмо Зайцева о романе
"Жизнь Арсеньева", - прости, что поздно благодарю тебя и за услугу и за
добрые слова насчет моего писания. Я сейчас отношусь к себе так болез-
ненно, так унижаю себя, что это была большая радость - услыхать - да еще
от тебя - одобрение"4.
А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым посетившими его сомнениями в
прежних оценках творчества их давнего общего друга - Леонида Андреева:
"Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера начал перечиты-
вать Андреева, прочел пока три четверти "Моих записок" и вот: не знаю,
что дальше будет, но сейчас думаю, что напрасно мы так уж его развенча-
ли: редко талантливый человек... "5
Бунин И. А. Собр, соч, в б-ти т. М.,
1988, т. 5, с. 626.2 Там же, с. 614. J Там же, с. 632.
4 Цитирую по изд.: Б а б ор е ко Александр. Златое древо жизни.
"Альманах библиофила", выпуск 12. М., "Книга", 1982, с. 83.
5 Там же.
История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей русской литерату-
ры - тема для особого исследования, тема благодарная и значительная как
высокий нравственный урок, как пример подвижнического служения великому
искусству слова. Много светлых страниц этой дружбы открывает также
большая переписка их верных подруг, двух Вер. Уже в конце жизни своей
Борис Константинович предпринимает попытки издать эту переписку, даже
публикует часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и в "Новом жур-
нале" под названием "Другая Вера", но полностью замысел так и остался
неосуществленным.
В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не основное место всегда
занимало художественное и философское постижение духовности, его идейно-
нравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же моего мира, его рос-
та, - вспоминает он, например, о днях своей юности, - Владимир Соловьев
был очень важен. Тут не литература, а приоткрытие нового в философии и
религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в имении моего от-
ца, короткими летними ночами. И случалось, косари на утренней заре шли
на покос, а я тушил лампу над "Чтением о Богочеловечестве". Соловьев
первый пробивал пантеистическое одеяние моей юности и давал толчок к ве-
ре"'.
Вот откуда у Зайцева ореол мистичности, присутствующий почти во всех
его вещах как необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом объясня-
ющий поступки и размышления его героев. Эта мистичность как проявление
одухотворенности поднимает, возвышает создаваемые им образы и картины
жизни до уровня надмирности, космичности, общезначимости (что Андрей Бе-
лый назвал "переживанием пре-вознесенности над миром", "ощущением горней
озаренности", когда "мистическая нота топится в экстазе образности"2).
Этот художественный прием, точнее - способ художественного познания мира
и человека в сочетании с поэтическим импрессионизмом открыт и разработан
Зайцевым глубоко и всесторонне, проиллюстрирован им в самых разнообраз-
ных жанрах - от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы, художественного
жизнеописания.
В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным и философским исс-
ледованием духовности, его корней и сути, на примере высоконравственного
жития лесного отшельника, одного из самых страстных в нашей истории пат-
риотов земли русской Сергия Радонежского, воодушевившего русское во-
инство во главе с Дмитрием Донским на свершение великого подвига в Кули-
ковской битве - предвестнице освобождения Руси от трехвекового монголо-
татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги публикуется в па-
рижской газете "Последние новости", а в 1925 году выходит и сама книга.
'Зайцев Бор и с. О себе. " Б е лый Андрей. Стихотворения. БерлинПе-
тербург-Москва, изд-во 3. И. Гржебина. 1923, с. 13.
"... Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен, -
утверждает на первой же странице своего житийного повествования Борис
Зайцев. - Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое
созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт
русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная
канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".
К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские
искания Зайцева. В их числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сор-
ренто пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу, как отв-
ратительно разлагаются люди, еще вчера "культурные". Б. Зайцев пишет жи-
тия святых. Шмелев - нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет -
пьет. Бунин переписывает "Крейцерову сонату" под титулом "Митина лю-
бовь". Алданов - тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не
говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это"'.
Горький в этом резком попреке был далеко не во всем прав. Да, русские
изгои за редким исключением вели в Париже жизнь нелегкую, страдальчес-
кую, но в творчестве своем не пали, талант многих из них не только не
угас, но еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно наделя-
ла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно тоскующих по родине, рев-
ностно следящих за тем, что вершится там, в далекой России. По крайней
мере, ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не стали.
Более того, именно в эту пору они создают произведения, которые станут
новым шагом вперед в их художественном развитии. У Бориса Зайцева это
роман "Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа", "Странное путе-
шествие", "Авдотья-смерть" и конечно же житийная повесть "Преподобный
Сергий Радонежский".
В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом паломника совершит
путешествие на гору Афон. Здесь он проведет семнадцать дней, которые на-
зовет незабываемыми. В Париж вернется с черновыми набросками книги
"Афон", которую завершит и издаст через два года. Она продолжает его ху-
дожественное и философское освоение проблемы духовности, но не с точки
зрения религиозной, а с позиции общечеловеческого познания этого высшего
проявления нравственности, духовного как средоточия этического и эстети-
ческого опыта человечества. Без малого через десять лет Зайцев уходит в
новое дальнее странствие, теперь уже на Валаамские острова в Карелии, в
знаменитый русский монастырь, тогда еще действовавший. А через год в
таллиннском издательстве "Странник" выходит его книгараздумье, книга-пу-
тешествие "Валаам", завершившая его философско-публицистический триптих
о русской духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973 году).
"Ни в одной книге Зайцева, - справедливо отметит Георгий Адамович, -
нет намека на стремление к иночеству, и было бы досужим домыслом припи-
сывать ему, как человеку, не как писателю, такие чувства или намерения.
Но тот "вздох", который в его книгах слышится, блоков-
' Горький М. Собр, соч, в 30-ти т., т. 29, с. 431.
скому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа
Блока:
"Славой золотеет заревою монастырский крест издалека. Не свернуть ли
к вечному покою? Да и что за жизнь без клобука!" - Г. П. }, - вероятно,
потому, что Зайцев, как никто другой в нашей новейшей литературе,
чувствителен к эстетической стороне монастырей, монашества, отшельни-
чества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно ведь признать, что
есть у такого бегства своеобразная, неотразимая эстетическая прельсти-
тельность... "'
Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев ведет жизнь труже-
ника, преданно служащего русской литературе: много пишет, активно сот-
рудничает в журналах и газетах, выступает на литературных вечерах, дис-
путах, научных конференциях. Русский Париж празднично отметил 25-летие
его литературной деятельности. В "Последних новостях" появляются статьи
о нем К. Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных новос-
тях" - очерк Алексея Ремизова под многозначительным названием "Юбилей
великого русского писателя".
Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг его Бунин, скром-
но, в постоянной нужде. Однако спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие ни-
когда не покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет - "Спо-
койствие", ибо, как всем своим творчеством утверждает Борис Константино-
вич, это главное для человека состояние души. Не случайно вещь эта у не-
го выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие", по мнению его
критиков, - настоящий шедевр. "Его импрессионистическая техника достига-
ет тут виртуозности... - не без оснований утверждает, например, Е. А.
Колтоновская и далее объясняет: - Философия рассказа-спокойствие, прос-
ветленный оптимизм, еще более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоску-
ют от неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в борьбе, но не
посягают на отрицание жизни. Они верят в жизнь и поддерживают друг в
друге эту веру. Таково общее настроение"'.
Это "общее настроение" спокойствия, тотальной умиротворенности, нес-
мотря на житейские невзгоды и бури, бушующие вокруг человека, не устает
художественно исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и кончая
своей последней новеллой "Река времен". И вдруг эта, казалось бы, раз и
навсегда избранная творческая стезя на какое-то время обретает новый по-
ворот - Зайцев обращается к жанру художественной (беллетризованной) би-
ографии. Неожиданно ли? Борис Константинович всю жизнь размышляет о
судьбе писателя в обществе и в той или иной форме выражает свои худо-
жественные позиции, обнажает свои литературные пристрастия: им написаны
и опубликованы многие десятки мемуарных и литературнокритических статей,
эссе и очерков. Только
' Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 201. ''Колто-
новская Е. А. Поэт для немногих. - В ее книге: Новая жизнь. Критические
статьи. С. - Петербург, 1910, с. 82.
малая их часть собрана и издана в двух книгах - "Москва"
и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и
журналов - ценнейшие документальные и художественно-
публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою
яркого мастера и глубокого мыслителя.
22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" записыва-
ет: "Илюша написал И. А. (Ивану Алексеевичу Бунину. - Т. /7.), что они
задумали издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот
Алданов взял Александра II, Зайцев - Тургенева, Ходасевич - Пушкина. И.
А, предлагают Толстого или Мопассана"'. А в 1929 году журнал "Современ-
ные записки" (в No 30) уже официально известил своих читателей, что на-
мерен опубликовать следующие художественные биографии: Бунин-о Лермонто-
ве, Алданов-о Достоевском, Ходасевич - о Пушкине и Державине, Цетлин - о
декабристах. Однако задуманное осуществили только Ходасевич, Цетлин и
Зайцев.
Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929 года. Выбор, пав-
ший на его долю, счастливо совпал с тем, о чем он и сам не раз задумы-
вался: Тургенев был всегда ему духовно близок (как и Жуковский, как и
Чехов). Критика многократно отмечала, что истоки творческой манеры Зай-
цева, его литературного родословия надо искать именно у этих трех русс-
ких классиков. Особенно - у Жуковского.
Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович, один из тонких цени-
телей творчества Зайцева: "И меланхолии печать была на нем..." Вспомни-
лись мне эти знаменитые - и чудесные - строки из "Сельского кладбища" не
случайно.
Жуковский, как известно, один из любимых писателей Зайцева, один из
тех, с которым у него больше всего духовного родства. Жуковский ведь то
же самое: вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с одной стороны,
и Пушкиным, с другой, бесконечно более мощными, чем он, Жуковский прошел
как тень, да, но как тень, которую нельзя не заметить и нельзя до сих
