городов, вечно сменяющихся, вечно проходящих и уходящих. "Пусть будет
Москва, какой-то Ретизанов, кофе на заре, бега, автомобили, Анна Дмитриевна.
Это все -- жизнь".
-- Кофе? -- говорил сзади Ретизанов.-- Конечно, кофе сюда. Нет, а
по-вашему как?
Он тащил уже столик, а за ним Никодимов вышел со своими бутылками.
Ретизанов беспокоился, хлопотал, размахивал руками. Все делал он сам -- не
особенно складно, но шумно и с оживлением.
-- А вы, может быть...-- сказал он Христофорову и вдруг улыбнулся
доброй, детской улыбкой,-- может быть, голодны?
Христофоров тоже улыбнулся, слегка даже покраснел и ответил:
-- Нет, почему же я голоден...
337
-- У вас такой вид,-- продолжал Ретизанов, с упорной наив- ностью,--
что, может быть, вы голодны... А то я вас ветчиной угощу.
-- Вчера с ним славная была девица,-- сказал Никодимов, кивая на
Христофорова.-- Вы хотя и в роде монаха... в женщинах понимаете.
Христофоров опять смутился.
-- Машура была со своим женихом...-- неловко сказал он.---А я, просто
потому, что у них гостил. Никодимов засмеялся.
-- Не оправдывайтесь. Жених довольно нескладен... и удрал. Не зря,
видно. Нет, чокнемся. Такую подцепил...-- Он свистнул.-- Ди-те-но-чек! -- И
прибавил грубое слово.
-- Ну, уж это черт знает! -- закричал Ретизанов.-- Нет, уж я вас знаю.
Цинизм разводит. Да вы вообще циник. Нет, я просто не понимаю: такое утро,
мы сидим чуть не под небесами, солнце, прелесть, а он... гадости. И еще с
этаким... джентльменским видом. Джентльмен! Вы знаете,-- обратился он к
Христофорову,-- он всегда надо мной издевается. Например, когда я влюблен...
-- Каждый месяц,-- сказал Никодимов.
-- Подождите, не перебивайте... Когда я влюблен, он мне черт знает что
говорит.
Он сел с Христофоровым рядом и вперил в него синие, взволнованные
глаза.
-- Я вот и сейчас влюблен.-- Ретизанов говорил тише, но очень
серьезно.-- В Лабунскую... Нет, это замечательная девушка. Когда вы увидите,
то скажете. Она танцует.
-- Вместо того, чтобы...-- сказал Никодимов,-- он посылает ей букеты,
отождествляет с греческими рельефами... ну, это известное... рождение
Венеры. И, кажется, намерен в кабинете воздвигнуть алтарь для служения ей.
-- Нет, с ним нельзя разговаривать...
Ретизанов совсем взволновался, вскочил и вышел. Он отправился к себе в
спальню и для чего-то вымыл даже руки, ополоснул лицо. "Нет, это уж черт
знает что,-- твердил он про себя.-- Это черт знает что".
Вернулся он тихий и молчаливый, как бы погасший.
-- Вы напрасно на меня сердитесь,-- сказал Никодимов,-- я, во-первых,
пьян. Во-вторых.-- у меня вообще дурной характер.
-- Я на вас не сержусь,-- ответил Ретизанов,-- на вас сердиться нельзя.
Никодимов захохотал, но как-то деланно.
-- У-бил! Прямо убил в сердце.
Все же они сидели довольно долго. Утро действительно было чудесно.
Понемногу Москва просыпалась. Зазвенел трамвай. Появились женщины с
кулечками, проходили рабочие. Никодимов стал зевать; его темные глаза
отупели.
Устал и Христофоров. Он решил не оставаться здесь, а прямо
338
пройти домой, там отдохнуть. Когда они выходили через кабинет,
Никодимов сказал:
-- Здесь живет и работает, собирает старинные книги, изучает ритм,
изобретает новые законы гармонии, беседует с гениями и влюбляется дон
Алонзо-Кихада дель Ретизанов. Ну, особенно с гениями: с этими он запросто.
Ретизанов молча подал ему руку. Глаза его были усталы и рассеянны.
Когда вдвоем они спускались в лифте, Никодимов сказал:
-- Впрочем, каждый развлекается, как хочет. Я уверен, что сейчас
Ретизанов советуется с духами, идти ли завтра к Лабунской и какой надеть
галстук.
-- Он спирит? -- спросил Христофоров.
-- Вряд ли. Скорее, просто чудак. Но из тех,-- прибавил холодно
Никодимов,-- которых многие любят.
Христофоров взглянул на него. Что-то затаенное, почти горькое
послышалось ему в этих словах.
Никодимов шел по Пречистенке, очень прямо и довольно твердо, курил и
вдруг сказал:
-- В общем, скучно. Даже очень скучно, хотя и выпил. Через несколько
минут он снова заговорил:
-- Вот вы, мудрая душа, sancta simplicitas', объясните мне следующее. Я
вижу сон: будто я в Вене, шикарный отель. Вхожу, иду к лифту. Швейцар стоит
у дверцы и внимательно смотрит. Снимает каскетку, кланяется мне и улыбается.
Отворяет дверцу. Я должен войти... Больше ничего, но тут просыпаюсь, всегда
с ужасом. Странно, что всегда швейцар одинаков, я помню его лицо. Этот сон я
видел раза три. Это что, плохо?
Казалось, Никодимов уже трезв. Он как-то подобрался, впал в некую
задумчивость.
-- Сна я не умею объяснить,-- ответил Христофоров.-- Но вполне понимаю,
что для вас он может быть неприятен. Никодимов вздохнул.
-- Я все думаю, что этого швейцара с лифтом встречу. Расставаясь,
Никодимов подал ему руку, улыбнулся и сказал:
-- Что же, завтра на бега?
-- Может быть.
Христофоров зашагал по Поварской. Он не ясно сознавал, почему это
делает, и, лишь дойдя до дома Вернадских, поймал себя на том, что просто ему
приятно пройти мимо него. На улицу выходил особняк с антресолями, со
старинными, зеркальными стеклами, чуть отливавшими фиолетовым. Были спущены
синеватые шелковые шторы, в складках; деревья затеняли крышу, открыты
настежь ворота, двор полузарос травой, у колодца, посреди, бродят сизые
голуби. И лишь крепко заперт каретный.
' О, святая простота! -- восклицание, приписываемое Яну Гусу,
увидевшему, как старуха подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали
(лат.).
339
Христофоров остановился на другой стороне улицы, в свежей тени ясного
утра, смотрел на антресоли Машуры, потом улыбнулся, повернулся на одной ноге
и пошел домой.
Прислуга удивилась, увидав его. Он поздоровался с хозяйкой, старушкой в
седых локонах -- г-жою Самба; когда-то была она замужем за французом;
сохранила манеру аккуратно одеваться, завивать букли; в остальном была
старинная московская дама; в комнатах ее пели канарейки, лежали чистые
половички, свечи сияли перед иконами; стояло много пустячных статуэток,
фотографий -- все в безукоризненной чистоте.
Сейчас она пила утренний кофе и тоже удивилась Христофорову. Раньше
августа она его не ждала.
Христофоров прошел наверх. Комната казалась пустоватой, все имело уже
нежилой дух. Фотографии на стенах обернуты газетами.
Он сел на подоконник, растворил окно. Зеленый тополь шелестел,
серебристо отблескивая листиками. Дальше был садик с яблонями, дровяной
сарай. Ему представилось, что сейчас Машура встала и работает своим скребком
или лежит в гамаке, а голубое утро опрокидывает над нею свою чашу. Отсюда,
издали, даже лучше он ее чувствовал. Хорошо или плохо, что уехал?
Он оглянулся, увидел свою полупустую келью, мгновенно пронеслось пред
ним многое из прежней жизни -- ряд таких же келий, одиночеств и бесплодных
мечтаний. "Ну и ладно, ладно,-- сказал он себе, отходя к кушетке.-- Значит,
так и живем". Он взял подушку, лег и закрыл глаза. Слезы стояли в них. Эти
слезы приятно было бы видеть Машуре. Он же глотал их и ждал, пока просохнут
мокрые ресницы.
Несколько успокоившись, Христофоров уснул.
VI
Утро следующего дня было такое же солнечное. Горячий тополь, шелестя
пахучей листвой, бормотал за окном. Христофоров скромно пил чай с калачиком
и читал газету, когда дверь отворилась: вошла Анна Дмитриевна. В дверях она
слегка нагнулась, чтобы не помять эспри. Но и в самой мансарде, при росте
вошедшей, эспри чуть не чертил по потолку воздушными своими кончиками.
-- А,-- сказала она, оглядываясь,-- убежище отшельника. Здравствуйте,
святой Антоний.
Христофоров встал и улыбнулся.
-- Ну, вы тогда царица Савская. Впрочем...-- Он смешался.-- Я, кажется,
говорю глупости. Анна Дмитриевна захохотала.
-- Пожалуй, что и так. Я, во-первых, не имею намерений этой царицы,
второе -- у меня нет и шерсти на ногах. Дело проще:
нынче бега, я за вами заехала. Ни более, ни менее. Впрочем,-- прибавила
она,-- мне еще хотелось посмотреть, как вы живете.
340
Она подошла к окну, на котором он вчера сидел, тоже села, сняла шляпу и
еще раз обвела глазами убежище.
-- В этой комнате,-- сказала она,-- нет женщины и никогда ее не было.
По ней тоскуют стены. Хозяин пьет чай с одинокой булкой, ходит с непришитыми
пуговицами и скромно чистит скромный сюртучок.
Христофоров взял порыжелую шляпу и сказал:
-- Хозяин прожил так полжизни.
Анна Дмитриевна смотрела теперь в садик, залитый солнцем, задумалась.
Потом вдруг встала, вздохнула и стала поправлять эспри.
-- Может быть, тут и хорошо жить, в вашем скиту. Может, и надо так, не
вам одним. Эх, милый вы человек, и зеркало же... ну, да уж что там...
Они спустились и вышли. Рысак ждал на улице, перебирая в нетерпении
ногами -- косился на кучера злым глазом; кучер напоминал истукана.
-- Москва, голубушка! -- сказала Анна Дмитриевна, садясь и указывая на
кучерову спину.-- Я ведь и сама Москва,-- говорила она, когда тронулись.-- Я
московская полукровка, мещанка. Говорю "на Москва-реке", "нипочем", люблю
блины, к Иверской хожу. Я просто была хорошенькая девчонка, когда меня
продали замуж... или сама продалась. Меня отдали за такое, знаете ли,
миллионное животное... Сверхъестественно миллионное. И животное--
сверхъестественное.
Она помолчала.
-- Я ко всему приучена, голубчик. Всем развращена, чем можно,-- и
людьми, богатством, хамством. Теперь муж мой умер. Мне и говорить-то о нем
нельзя.
Она вдруг засмеялась -- холодно и резко.
-- Он меня бил. Вы знаете? Случалось. Я запудривала синяки. Христофоров
сбоку, с удивлением взглянул на эту статную, темноволосую женщину. Она
поняла и улыбнулась.
-- Ах, дитя, не ищите. Теперь сошли. Когда рысак, пенясь под жарким
солнцем, мчал их за Триумфальной аркой, среди зелени к Петровскому парку,
она спросила:
-- Нравятся вам два небольших слова: "Тайное горе. Тайное горе"?
Христофоров опять на нее взглянул и тихо ответил:
-- Да. Очень нравятся.
Она слегка хлопнула его перчаткой.
-- Так. Ну, вот и подъезжаем,-- перебила она.-- Теперь мы направимся с
вами в некую клоаку, называемую азартом, игрою и прочим. Здесь посмотрим
жалкий человеческий род и себя покажем.
Рысак взял налево и понес по молодой аллее; круглые солнечные пятна
трепетали под деревьями; по тротуару спешило человечество. Завиднелось
аляповатое здание с группами коней на фрон-
341
гоне -- к нему беспрерывно подходили, подъезжали на извозчиках,
автомобилях, собственных лошадях. Христофоров никогда здесь не бывал. Выйдя
из коляски, поднявшись к вестибюлю, миновали они турникет,-- и тут гудящая,
бурливая толпа затолкала его, ошеломила. Только что кончился заезд. Из
амфитеатра спешили в залу, к окошечкам касс, записываться на следующий.
Посреди залы, у столиков, захватившие места счастливцы пили чай, воды,
коньяк.
Потолкавшись, прошли они в ложу. Открылся вольный свет, голубой
воздушный, простор,-- а у ног накатанная полоса, уходившая вдаль плавным
эллипсом. На легоньких двухколесках проезжали по ней наездники в шутовских
полосатых куртках, кепи и очках. За далеким забором виднелись здания
вокзала, дома, сады Москвы, и золотисто переливал купол Христа Спасителя.
-- Здесь,-- сказала Анна Дмитриевна, оглядываясь,-- всякие низы, шваль;
а можете увидеть и художника, врача и адвоката. Это затягивает.
