ненавидит барство, весь барственный склад, и действительно не любит их
знакомых.
В его тоне было задевающее. Машура обиделась, ушла наверх. Но Антон
погружался в то состояние нервного возбуждения, когда нельзя остановиться на
полуслове; когда нужно говорить, изводить, чтобы потом в слезах и поцелуях
помириться, или же резко разойтись. В ее комнате стал он доказывать, что
неуверен, любит ли она его по-настоящему, и, во всяком случае, если любит,
то очень странно.
Машура сказала, что ничего странного нет, если она случайно встретила
Христофорова. Разговор был длинный, тяжелый. Антон накалялся и к концу
заявил, что теперь он видит,-- во всяком случае, Машура дитя своего
общества, которое ему ненавистно и где, видимо, иные понятия о любви, чем у
него. Тогда она сказала, что Христофоров звал ее к себе и что она пойдет.
-- Это гадость, понимаешь, мерзость! -- закричал Антон.-- Ты делаешь
это нарочно, чтобы меня злить.
Он ушел взбешенный, хлопнув дверью. Машура плакала в этот вечер, но
какое-то упрямство все сильнее овладевало ею. "Захочу,-- твердила она себе,
лежа в темноте, в слезах, на кушетке,-- и пойду. Никто мне не смеет
запрещать".
Вернувшись домой, Наталья Григорьевна осталась недовольна. По одному
виду Машуры и тому, что был Антон, она поняла, в чем дело. Эти сердечные
столкновения весьма ей не нравились.
Ломтик хлеба, залитый бульоном (франц.). 369
Со своим покойным мужем она прожила порядочно, как надлежит культурным
людям, без всяких слез и сумасбродств. И считала, что так и надо.
На другой день с утра заставила Машуру заниматься елкой, распределять
подарки, посылала прикупить чего нужно -- то к Сиу, то к Эйнем. Машура
машинально исполняла; в этих мелких делах чувствовала она себя легче.
Как в хорошем, старом доме. Рождество у Вернадских проходило по точному
ритуалу: на первый день являлись священники, пели "Рождество Твое, Христе
Боже наш": Наталья Григорьевна кормила их окороком, угощала наливками,
мадерами и теми неопределенно-любезными разговорами, какие обычно ведутся в
таких случаях. Она не была поклонницей этих vieux religieux', но считала,
что обряды исполнять следует, ибо они -- часть культурной основы общежития.
Потом приезжали с бесконечными визитами разные дамы, какие-то старики,
подкатывали лицеисты в треуголках, шаркали, целовали ручку и ели торты. Весь
день приходили поздравлять с черного хода. Наталья Григорьевна заранее
наменивала мелочи.
В этом году все протекало в обычном роде; как обычно, Машура очень
устала к концу первого дня. Как всегда, много было народу и детей на второй
день, на елке; было так же парадно и скучновато, как полагается на елках
взрослых. Профессор, друг Ковалевского, длинно рассказывал, глотая кофе, что
обычай празднования Рождества восходит к глубокой древности, дохристианской.
Его прообраз можно найти в римских Сатурналиях, где так же дарили друг другу
свечи, орехи, игрушки.
Антон не пришел; он не явился и на следующий день, и не звонил. Подошел
Новый год. Машура чокнулась шампанским с матерью, а Антона будто и не было.
"Что-то будет в этом году!" -- думала она, засыпая после встречи.
Чувствовала себя одиноко, то хотелось плакать, то, напротив, сердце
останавливалось в истоме и нежности.
И, не очень долго раздумывая, вдруг в один морозный святочный вечер
надела она меховую кофточку, взяла муфту и, ничего не сказав матери, по
скрипучему снегу побежала к Христофорову.
XII
Христофоров был дома. В его мансарде горела на столе зеленая лампа.
Окна заледенели; месяц, еще неполный, золотил их хитрыми узорами. А хозяин,
куря и прихлебывая чай, раскладывал пасьянс. Он был задумчив, медленно
вынимал по карте и рассматривал, куда ее класть. Валеты следовали за тузами,
короли за тройками. В царстве карт был новый мир, отвлеченнее, безмолв-
Старые церковники (франц.).
370
ней нашего. Всегда важны короли, одинаковы улыбки дам, недвижно держат
свои секиры валеты. Они слагались в таких сложных сочетаниях! Их печальная
смена и бесконечность смен говорили о вечном круговороте.
"Говорят,-- думал Христофоров,-- что пиковая дама некогда была
портретом Жанны д'Арк". Это его удивляло. Он находил, что дама червей
напоминает юношескую его любовь, давно ушедшую из жизни. И каждый раз, как
она выходила, жалость и сочувствие пронзали его сердце.
Он удивлен был легким шагам, раздавшимся на лесенке,-- отворилась
дверь: тоненькая, зарумянившаяся от мороза, с инеем на ресницах стояла
Машура.
Он быстро поднялся.
-- Вот это кто! Как неожиданно! Машура засмеялась, но слегка смущенно.
-- Вы же сами меня приглашали.
-- Ну, конечно, все-таки...-- Он тоже улыбнулся и прибавил тише: -- Я,
правду говорю, не думал, что вы придете. Во всяком случае, я очень рад.
-- Я была здесь,-- говорила Машура, снимая шубку и кладя ее на
лежанку,--только раз, весной. Но вас тогда не застала. И оставила еще
черемуху... Что это вы делаете? -- сказала она, подходя к столу. - Боже мой,
неужели пасьянс?
Она захохотала.
-- Это у меня тетка есть такая, старуха, княгиня Волконская. У ней
полон дом собачонок, и она эти пасьянсы раскладывает. Христофоров пожал
плечами виновато.
-- Что поделать! Пусть уж я буду похож на тетку Волконскую.
-- Фу, нет, нисколько не похожи.
Христофоров сходил за чашечкой, налил Машуре чаю. Достал даже конфет.
-- Вы дорогая гостья, редкая,-- говорил он.-- Знал бы, что придете,--
устроил бы пир.
Какая-то тень прошла по лицу Машуры.
-- Я и сама не знала, приду или нет. Христофоров посмотрел на нее
внимательно.
-- Вы как будто взволнованы.
--- Вот что, сказала вдруг живо Машура,--нынче святки, самое такое
время, к тому же вы чернокнижник... наверно, умеете гадать. Погадайте мне!
-- Я, все-таки, не цыганка! - - сказал он, и засмеялся. Его голубые
глаза нежно заблестели.
Но Машура настаивала. Все смеясь, он стал раскладывать карты по три,
подражая старинным гаданьям; и, припоминая значение карт, рассказывал
длинную ахинею, где были, разумеется, червонная дорога, интерес в казенном
доме, для сердца -- радость.
-- Вам завидует бубновая дама,-- сказал Христофоров и раз-
371
дожил следующую тройку.-- Любит вас король треф, а на сердце, да...
король червей.
-- Это -- блондин? -- спросила Машура. Христофоров взглянул на нее
загадочно. Она не поняла, всерьез это или шутка.
-- Да, блондин. Как я.
Он вдруг смутился, положил колоду, взял Машуру за руку.
-- Это неправда,-- сказал он,-- у червонного короля на сердце милая
королева, приходящая святочным вечером, при луне. Он поцеловал ей руку.
-- Или, может быть, снежная фея, лунное виденье. Машура побледнела и
немного откинулась на стуле.
-- Может быть, вы исчезнете сейчас, растаете, как внезапно появились,--
вдруг сказал Христофоров тревожно, тихо и почти с жалобой. Голубые глаза его
расширились. Машура смотрела. Странное что-то показалось ей в них.
-- Вы безумный,-- тихо сказала она.-- Я давно заметила. Но это хорошо.
Христофоров потер себе немного лоб.
-- Нет, ничего... Вы -- конечно, это вы, но и не вы. Они сели на
диванчик. Машура положила ему голову на плечо и закрыла глаза. Было тепло,
сверчок потрескивал за лежанкой, из окна, золотя ледяные разводы на стекле,
ложился лунный свет. Машура ощущала -- странная нега, как милый сон, сходила
на нее. Все это было немного чудесно.
Христофоров гладил ей руку и изредка целовал в висок.
-- Почему мне с вами так хорошо? -- шепнула Машура.-- Я невеста
другого, и почему-то я здесь. Ах, Боже мой!
-- Пусть идет все как надо,-- ответил Христофоров.
Он вдруг задумался и засмотрелся на нее долго, пристально.
-- А? -- спросила Машура.
-- Вы пришли в мою комнату, Машура, в пустую комнату... И уйдете.
Комната останется, как прежде. Я останусь. Без вас. Машура слегка
приподнялась.
-- Да, но вы... кто же вы, Алексей Петрович? Ведь я этого не знаю.
Ничего не знаю.
-- Я,-- ответил он,-- Христофоров, Алексей Петрович Христофоров.
-- Все равно, я же должна знать, как вы, что вы... Ах, ну вы же
понимаете, что вы мне дороги, а сами всегда говорите... я не понимаю...
Она взяла его за плечи и прямо, упосно посмотрела в глаза.
-- Вы мое наваждение. Но я ничего, ничего не понимаю. Она вдруг закрыла
лицо руками и заплакала.
-- Прелестная,-- шептал Христофоров,-- прелестная. Через несколько
минут она успокоилась, вздохнула, отерла глаза платочком.
--- Это все сумасшествие, просто полоумие глупой девчонки...
372
Мы друзья, вы славный, милый Алексей Петрович, я ни на что не
претендую.
Они сидели молча. Наконец Машура встала.
-- Дайте мне шубку. Выйдем. Мне хочется воздуха. Христофоров покорно
одел ее, сам оделся. Машура была бледна, тиха. Когда задул он лампу, в
голубоватой мгле блеснули на
него влажные, светящиеся глаза.
Они вышли. Тень от дома синела на снегу. Христофоров взял
Машуру под руку, свел с крыльца и сказал:
-- Тут у нас есть садик. Хотите взглянуть?
Отворили калитку и вошли в тот небольшой, занесенный снегом уголок
кустов, деревьев, дорожек, какие попадаются еще в Москве. В глубине
виднелась даже плетеная беседка, обвитая замерзшим, сухим хмелем. Они сели
на скамейку.
-- Здесь видны ваши любимые звезды.-- Машура не подымала головы.
С деревьев на бархат рукава слетали зеленовато- золотистые снежинки.
Все полно было тихого сверкания, голубых теней.
-- Прямо над домом, вон там,--. сказал Христофоров, указывая рукой,--
голубая звезда Вега, альфа созвездия Лиры. Она идет к закату.
-- Помните,-- произнесла Машура,-- ту ночь, под Звенигородом, когда мы
смотрели тоже на эту звезду и вы сказали, что она ваша, но почему ваша -- не
ответили.
-- Я тогда не мог ответить,-- сказал Христофоров,-- еще не мог
ответить.
-- А теперь?
-- Теперь,-- выговорил он тихо,-- время уже другое. Я могу вам сказать.
Он помолчал.
-- У меня есть вера, быть может, и странная для другого: что эта звезда
-- моя звезда-покровительница. Я под нею родился. Я ее знаю и люблю. Когда
ее вижу, то покоен. Я замечаю ее первой. лишь взгляну на небо. Для меня она
-- красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет
любви.
Машура закрыла глаза.
-- Вот что! Я так и думала.
-- В вас,--продолжал Христофоров,--часть ее сиянья. Потому вы мне
родная. Потому я это и говорю.
-- Погодите,-- сказала Машура, псе не открывая глаз, и взяла его за
руку.-- Помолчите минуту... именно надо помолчать, я сейчас.
Где-то на улице скрипели полозья. Слышно было, как снег хрустел под
ногами прохожих. Доносились голоса. Но все это казалось отзвуком другого
мира. Здесь же, в алмазной игре снега, его тихом и непрерывном сверкании, в
таинственном золоте луны, снежных одеждах дерев, было, правда, наваждение.
Машура медленно поднялась.
373
-- Я начинаю понимать,-- сказала она тихо.
Она открыла глаза, взгляд ее вначале напоминал лунатика. Понемногу он
прояснился. Она опустила плечи, взялась рукой за спинку скамейки.
-- Вот теперь будто бы яснее. Она еще помолчала.
-- Знаете, мне иногда казалось, что вас забавляет играть... игра в
любовь, что ли. В постоянном затрагивании и ускользании... для вас какая-то
прелесть. Может быть, жизнь изучаете, что ли, женщину... И я бывала даже
