знала, как мне избавиться от трупа, и, кроме того, поняла, что все рав-
но, когда труп обнаружат, разыскать меня не представит труда. Усталостью
и страхом доведенная почти до безумия, я повернула обратно. Левая рука у
меня уже тогда была покалечена. Скорее всего, это произошло во время
ссоры с моей жертвой. Я вернулась на станцию техобслуживания, где уже
была утром, вернулась, возможно, без всякой цели, как автомат, который
все время делает одно и то же, не в силах делать что-либо другое. Там,
около умывальника, из крана которого текла вода, что-то внезапно оборва-
лось во мне и я потеряла сознание. И вот здесь-то и началась ложь.
Когда я открыла глаза - через десять секунд или через минуту? - У ме-
ня в голове были одни лишь варианты алиби, которые я придумывала в тече-
ние всей последней ночи. Видимо, я с такой силой, с таким отчаянием хо-
тела, чтобы реальная действительность оказалась неправдой, что она и в
самом деле перестала для меня существовать. Я ухватилась за бессмыслен-
ную, сочиненную от начала до конца легенду. Какие-то детали, созданные
моим воображением, переплелись с деталями реальной действительности: ос-
вещенный экран, кровать, покрытая белым мехом, фотография обнаженной
женщины-все это существовало. Но самого Мориса Коба и все, что связано с
ним, я начисто отмела и с логикой безумца пыталась чем-то заполнить эту
пустоту. Одним словом, опять, как и всегда, когда я оказывалась перед
лицом событий, которые были мне не по плечу, я спасалась от них
бегством, но, поскольку больше мне бежать было некуда, я, точно страус,
засунула голову под собственное крыло.
Да, я сама знаю, все это похоже на меня.
Но кто же такой Морис Коб? Почему он не пробуждает во мне никаких
воспоминаний, если уж сейчас я готова согласиться, что все это произошло
в действительности? На одной из фотографий, которые я нашла наверху и
разорвала, на мне блузка, которую я не ношу уже года два. Значит, Морис
Коб знал меня уже давно. Вероятно, я была в его доме не один раз - об
этом свидетельствуют мои вещи, которые я здесь оставила, об этом говори-
ла светловолосая девушка, что живет напротив. И потом, если я разрешала
этому человеку фотографировать меня в таком виде, значит, у нас были
близкие отношения, и это нельзя так просто выкинуть из головы, вычерк-
нуть из жизни. Нет, я ничего не понимаю.
Но что, собственно говоря, я должна понять? Я знаю, что существует
болезнь-безумие. Я знаю, что такие больные не осознают, что они потеряли
разум. Вот и все. Мои знания ограничиваются чтением по диагонали женско-
го журнала да философским курсом лицея, который уже давным-давно вывет-
рился из моей головы. Я не в силах объяснить себе, путем какой аберрации
я пришла к таким выводам, но, во всяком случае, то, как я представляю
себе все, наверное, не так уж далеко от истины.
Кто такой Морис Коб?
Надо встать, зажечь повсюду свет и тщательно осмотреть дом.
Я подошла к окну. Раздвинула шторы. И вдруг почувствовала себя еще
более уязвимой: я оставила ружье на диване. Какая нелепость, кто может
появиться здесь в такой поздний час? На дворе уже почти ночь, светлая
ночь, которую кое-где прорезают мирные огоньки. Впрочем, кто меня ищет?
Только я сама. Цюрих. Все вокруг белое. Вот так-то. Тогда я тоже хотела
умереть. Я сказала доктору: "Убейте меня, прошу вас, убейте". Он этого
не сделал. Если в течение многих лет живешь с уверенностью, что ты прес-
тупник, то в конце концов привыкнешь к этой мысли и теряешь разум. На-
верное, в этом все дело.
Когда умерла Матушка, меня оповестили слишком поздно, и я опоздала на
похороны, а одна из монахинь сказала мне: "Ведь надо было предупредить и
других бывших воспитанниц, вы же не единственная". В тот день я переста-
ла быть единственной для Матушки и никогда уже не была единственной ни
для кого. А ведь я могла бы стать единственной для одного маленького
мальчика. Не знаю почему - врачи мне ничего не сказали, - но я всегда
была уверена, что ребенок, которого я носила в себе, был мальчик. Я хра-
ню его образ в своем сердце, как будто он продолжает жить. Сейчас ему
три года и пять месяцев. Он должен был родиться в марте. У него черные
глаза отца, его рот, его манера смеяться, мои светлые волосы и широкий
просвет между двумя передними верхними зубами, как у меня. Я знаю его
походку, манеру говорить, и я продолжаю, все время продолжаю его уби-
вать.
Я не могу больше оставаться одна.
Надо выйти отсюда, убежать из этого дома. Мой костюм совсем грязный.
Я заберу свое пальто, которое должен привезти Жан Ле Гевен. Пальто прик-
роет грязь. Я присвою эту машину, я поеду прямо к итальянской или ис-
панской границе, я удеру из Франции и, воспользовавшись оставшимися у
меня деньгами, уеду как можно дальше... Надо ополоснуть лицо холодной
водой... Матушка была права, мне следовало забрать из банка все деньги и
сразу удрать. Матушка всегда права. Сейчас я была бы уже далеко от всего
этого. Который час? Мои часы стоят. Надо причесаться.
Я вышла, включила фары машины и взглянула на приборный щиток: больше
половины одиннадцатого. Рекламная Улыбка, должно быть, уже ждет меня. Я
знаю, что он будет меня ждать. Я поехала по асфальтовой дорожке. Ворота
так и остались раскрытыми. Внизу светились огни Авиньона. Ветерок, обве-
вавший меня, доносил шум праздничного гулянья. Трупа в машине уже нет,
не так ли? Да, нет. Кстати, нужен ли паспорт, чтобы пересечь испанскую
границу? Надо добраться на машине до Андалузии, сесть на теплоход, иду-
щий к Гибралтару. Красивые названия, новая жизнь где-то далекодалеко. На
этот раз я покидаю самое себя. Навсегда.
Жан Ле Гевен уже ждет меня. Поверх рубашки на его плечи накинута ко-
жаная куртка. Он сидит в пивном баре за мраморным столиком. На табурет-
ке, рядом с ним, лежит пакет, завернутый в коричневую бумагу. Пока я иду
к нему через зал, он смотрит на меня и улыбается. Никого не беспокоить
больше. Держаться бодро.
- Вы не сменили повязку?
- Нет. Не нашла врача.
- Что вы делали? Расскажите. Были в кино? Хорошая картина?
- Да. А потом прогулялась по городу.
Я держусь молодцом. А он за это время вместе с Маленьким Полем загру-
зил пять тонн ранних овощей. Немецкие туристы, которые привезли мое
пальто, подкинули его на своей машине сюда, к вокзалу. Он записал их ад-
рес, на днях заскочит к ним и еще раз поблагодарит. Они едут на Корсику.
Там красотища, на этой Корсике, столько пляжей. Он сидит напротив меня и
наблюдает за мной своими доверчивыми глазами. Он поедет поездом в 11.05
и в Лионе встретится с Маленьким Полем. Так что, к сожалению, у него
всего четверть часа.
- Вам столько хлопот из-за меня.
- Если бы я не хотел, я бы не стал ничего делать. Наоборот, я очень
рад, что вижу вас. Знаете, в Пон-Сент-Эспри, когда мы ворочали ящики, я
все время думал о вас.
- Мне уже лучше. Все в порядке.
Он подмигнул мне и отхлебнул глоток пива. Потом попросил сесть рядом
с ним на табурет. Я села. Он положил свою ладонь мне на плечо и, ти-
хонько сжав его, спросил:
- У вас есть друзья, ну, кто-нибудь, кому вы можете сообщить?
- О чем сообщить?
- Не знаю. Обо всем этом.
- У меня нет никого. Единственного человека, которого бы я хотела
сейчас видеть, я позвать не могу.
- Почему?
- У него жена, своя жизнь. Я уже давно поклялась себе оставить его в
покое.
Он развернул лежащий на табурете пакет, вынул из него аккуратно сло-
женное мое белое пальто и протянул мне.
- Может, вы сами что-то напутали с субботой, - сказал он, - это быва-
ет от усталости. Вот я как-то ночью проспал всего два часа и потом,
вместо того чтобы ехать в Париж, покатил в обратную сторону. У меня на-
парником тогда был Батистен. Когда он проснулся, я уже успел отмахать
километров сто. И упрямо уверял его, будто мы уже побывали в Париже. Еще
немножко, и он расквасил бы мне физиономию, чтобы навести порядок в моей
башке. Вы не хотите выпить чего-нибудь?
Я не хочу ничего пить. Я обнаруживаю в кармане своего пальто авиаби-
лет "Эр-Франс", конфетно-розового слоника на шарнирах, пятьсот тридцать
франков в фирменном конверте для жалованья, квитанцию из авиньонского
гаража, еще какие-то бумажки, которые явно имеют отношение ко мне. Рек-
ламная Улыбка смотрит на меня, и, когда я поднимаю глаза, чтобы поблаго-
дарить его и подтвердить, что все это в самом деле принадлежит мне, я
читаю в его взгляде дружеское беспокойство и внимание. И в ту самую ми-
нуту, перекрывая гвалт бара, перекрывая стук моего сердца, до меня доно-
сится - такой ужасный и такой чудесный - голос Матушки.
И Матушка сказала мне, что я не убивала Мориса Коба, что я не сумас-
шедшая, нет, Дани, нет, все, что я пережила, было на самом деле, это не
плод моей фантазии, и я правда впервые в жизни провожу вечер в этом го-
роде, где все вдруг словно озарилось ярким светом, где победно запели
трубы. Истинный ход событий последних двух дней предстал передо мной с
такой ясностью, что я даже вздрогнула. Мысли в моей голове так быстро
сменяли одна другую, что, должно быть, даже лицо мое преобразилось. Рек-
ламная Улыбка удивлен и тоже счастливо улыбается:
- О чем вы думаете? Что вас так обрадовало? А я не знаю, как ему
объяснить. И тогда я неожиданно целую его в щеку и своей покалеченной
рукой крепко жму ему руку. Боль пронизывает меня. Но мне не больно. Мне
хорошо. Оковы спали. Или почти спали. Улыбка застывает на моем лице. Ме-
ня осеняет еще одна мысль, такая же ошеломляющая, как и все остальное: а
ведь за мной следят, и сейчас с меня тоже не спускают глаз, за мной
должны были шпионить от самого Парижа, иначе все рушится.
"Дани, родная моя, - говорит мне Матушка, - есть надежда, что тебя
потеряли из виду, иначе ты уже была бы мертва. Тебя хотят убить, неужели
ты не понимаешь?"
Надо оградить от опасности Рекламную Улыбку.
- Может, пойдем? Я вас провожу. Как бы вам не опоздать на поезд.
Мое пальто, которое он помогает мне надеть. Моя сумка - я раскрываю
ее, чтобы удостовериться, что я не ошиблась. Нет, теперь я не ошибаюсь.
Мною овладевает страх, но уже иной страх.
На улице Рекламная Улыбка доверчиво обнимает меня, и я не могу отде-
латься от мысли, что подвергаю опасности и его. Я невольно оглядываюсь.
Сначала бросаю взгляд в сторону "тендерберда", который я поставила у ба-
ра, потом вдоль этой бесконечной, сейчас ярко расцвеченной огнями улицы,
по которой я проезжала сегодня днем.
- Что с вами?
- Ничего. Просто смотрю. Ничего.
Я обняла его левой рукой за талию, он засмеялся. И вот - вестибюль
вокзала. Перронный билет. Подземный переход. Платформа. Я все время обо-
рачиваюсь. Незнакомые люди, озабоченные своими делами. По радио объявля-
ют поезд Рекламной Улыбки. Издали доносится танцевальная музыка. Он сто-
ит передо мной, держит меня за руку и говорит:
- Знаете, что мы сделаем? Завтра вечером я буду в Париже, в гостини-
це, где всегда останавливаюсь, это на улице Жана Лантье. Обещайте, что
вы мне позвоните.
- Обещаю.
- Моя кепка у вас? Кепка лежит у меня в сумке. Рекламная Улыбка шари-
ковой ручкой записывает номер телефона на кепке, на внутренней стороне
околыша, и возвращает ее мне. За моей спиной раздается свисток поезда,
вагоны с грохотом, от которого чуть не лопаются барабанные перепонки,
плывут вдоль платформы. Рекламная Улыбка что-то говорит мне, кивает го-
ловой, хватает меня за плечи и крепко сжимает их своими ручищами. И все.
И в то время как он уходит из моей жизни и, высунувшись из окна вагона,
машет мне рукой, смуглый, улыбающийся такой чудесной улыбкой, уже дале-
кий, уже потерянный для меня, я вдруг вспоминаю, что дала себе слово по-
мочь ему и его другу Лавантюру стать миллиардерами. "Не потеряй кепку, -
