Улыбка угасла на Эгертовом лице, и весь он сразу постарел и
сгорбился. Отвернулся к темному окну.
- Господин Эгерт, - сказала я так убедительно, как только могла. -
Поедемте, господин Эгерт... Поедемте, мне одной страшно возвращаться...
Этот убийственный довод пришел мне в голову только что - и,
обрадованная, я с нажимом повторила:
- Да, страшно... Там же разбойники на дорогах... Господин Эгерт...
Слуга просунул в дверную щель голову и руку со свечкой:
- Так как, господин? Просить?
Эгерт медленно повернулся ко мне:
- Танталь... Обожди пока... Выйди.
Уводимая слугой, я слышала нервные, напряженные голоса гонцов,
ожидавших в прихожей. Потом послышались шаги по лестнице и бряцание шпор;
потом я очутилась в маленькой комнате для гостей, и слуга с поклоном
принес мне ужин.
Над входом в булочную красовался глиняный каравай с торчащим из недр
его огромным деревянным ножом. Луар дождался, пока очередные посетители
выйдут из лавки, и вошел сам.
За прилавком стоял мальчик лет двенадцати; завидев Луара, он
улыбнулся привычно и в то же время искренне:
- Что пожелает господин? Булки, кренделя, горячий хлеб...
Луар замялся, решая, а не стоит ли купить булку и убраться восвояси -
однако то наитие, которое побудило его окликнуть сумасшедшего старика под
мостом, уже утвердилось в своей власти.
- Я хочу видеть господина Трактана, - сказал Луар мальчику. Тот
смутился, оглядел Луара, пожал плечами:
- Здесь есть только господин Актан... Может быть, вы перепутали имя?
- Да, - сказал Луар после паузы. - Перепутал.
Мальчишка пробормотал извинения и нырнул в недра лавки, где
помещалась пекарня.
- Дедушка! - приглушенно донеслось до Луара. - Дед! Там... это
тебя... да не знаю я, кто...
В лавку зашла обстоятельная покупательница, по-видимому, из
постоянных; мальчик принялся обслуживать ее - а через минуту в дверном
проеме встал огромный, краснолицый, пухлый как облако пекарь в белом от
муки переднике:
- Э... Малыш, кто?
Мальчик кивнул на Луара. Пекарь удивленно уставился на незнакомого
юношу:
- Э-э... Прошу прощения, молодой человек... Тесто подошло, тесто
ждать не будет... Чем, собственно...
Наитие мягко толкнуло Луара в затылок:
- Здравствуйте, служитель Трактан, - сказал он шепотом и целую минуту
смотрел потом, как горячая краска сходит с лица пекаря, как это лицо
делается белым, будто сахар.
Постоянная покупательница ушла, унося полную корзинку, и мальчик тоже
уставился на деда с удивлением и беспокойством. Луар ждал; наконец, пекарь
схватил воздух ртом, как пойманная рыбина:
- Я...
- Я вам не враг, - холодно заверил Луар. - Однако хочу поговорить.
Пекарь нервно потер руки о передник. Потом снова потер, будто желая
смыть с них нечто постыдное и гадкое. Спохватился, оглядел лавку, что-то
невнятно пробормотал мальчишке и кивнул Луару:
- Да... Э-э... Пойдемте...
Узкий темный коридор наполнен был густым аппетитным запахом хлеба.
Над краем большого чана поднималось, как подушка, белое сдобное тесто.
Пекарь остановился, не зная, по-видимому, куда же дальше идти. Снова вытер
руки о передник:
- Откуда вы...
- Не важно, - оборвал его Луар. - Хотя... Посмотрите на меня
внимательнее.
Пекарь напряженно сощурился, приблизив слезящиеся глаза к самому
Луаровому лицу. В коридоре было сумрачно, и потому прошла целая минута,
прежде чем пекарь вздрогнул и отшатнулся. На лбу его бусинками выступил
пот; Луар испытал нечто вроде разочарования: оказывается, все это время он
втайне надеялся, что бывший служитель Трактан не узнает его.
- Вы... кто? - через силу выдавил Трактан.
- Я его сын, - сообщил Луар равнодушно. - У меня к вам несколько
вопросов.
Пекарь сгорбился. Передник в его руках давно уже превратился в серый
грязный комок, нервно переходящий из ладони в ладонь:
- Я... Думал... Что никогда больше... Я пожилой человек, у меня
семья... У меня дети, внуки... Я давно сменил имя... Я думал, что все
кончено... В чем же моя вина...
- Я вас не виню.
Пекарь передернулся:
- Все эти годы... Да, я уцелел... Хоть я и ходил с заступом... Туда,
к холму... Я не ведал, что творил... Я думал, что Лаш...
Он зажал себе рот и в ужасе огляделся по сторонам; из лавки доносился
приветливый голос мальчика, беседующего с покупателем.
- Кто отдал приказ? - вкрадчиво спросил Луар. - Кто отдал приказ
раскапывать холм, Магистр? Или Фагирра?
Пекарь затрясся всем телом:
- Не было приказа... Была воля Лаш. Я... меня не допустили к
тайнам... Я не был посвященным... Зачем вам это надо?!
- А ведь погибло столько народу, - проговорил Луар задумчиво. Пекарь
снова огляделся, умоляюще заломил руки:
- Послушайте... Уходите... Я ничего не знаю, я хотел забыть... Я не
виновен, понимаете? Там, в Башне, тоже умирали... И я мог умереть, но небу
было угодно, чтобы я выжил... Мои внуки... не знают... Кто вы такой, чтобы
приходить сюда и... Кто вы такой, чтобы...
Он запнулся. Луар сухо усмехнулся:
- Я его сын, помните?
Пекарь съежился, будто пузырь, из которого выпустили воздух.
Прошептал умоляюще:
- Уходите. Я... ничего не знаю.
Луар постоял, разглядывая враз постаревшее, серое морщинистое лицо;
потом вздохнул, попрощался и вышел прочь, кивнув от двери удивленному
мальчику.
Неспешно блуждая по улицам, он не успел еще добраться до дому, когда
тяжелое тело пекаря закачалось в запертой кладовке на коротком сыромятном
ремешке.
Пять дней я пробыла в доме Солля, и за все это время он не сказал мне
ни "да", ни "нет". Ни разу не согласился ехать со мной в город, к Луару -
и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я извелась.
Солль пребывал в каком-то сонном оцепенении - будто лишь оболочка его
бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а дух витал где-то за
облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная тишина, покой
и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? "Безразличие всего мира". Из
его рассеянных оговорок я поняла, что кто-то из посланцев-стражников - а
это было, похоже, далеко не первое подобное посольство - в глаза назвал
его трусом, чем немало его позабавил. Он так и выразился - "позабавил", и
после всего, что было мне теперь известно о нем, я понимала, что он не
рисуется и не позерствует.
На шестой день я ушла, накарябав какую-то бездарную записку и
завернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой неопределенности
у меня больше не было ни желания, ни сил.
Ушла я в прескверном настроении - однако буйствующая весна, грозящая
вот-вот перейти в лето, мало-помалу вытеснила из моей головы все тягостные
мысли. Я шла, как муравей по клумбе - все вокруг цвело и колыхалось,
осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и я дышала так
глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до самых моих пяток.
В первом же поселке, где я остановилась передохнуть, только и
разговоров было, что о разбойниках.
Неподалеку сожгли какой-то хутор, разграбив хлебные запасы и обрекши
жителей есть крапиву до самого нового урожая. Кто сопротивлялся, того
повесили и не велели неделю снимать - а когда кто-то из близких снял-таки
тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали тоже...
Молодой парень с соломенно-желтыми волосами спорил до хрипоты: Сова,
мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо, так же он
всех разозлит, хуторяне сами не прирежут - так выдадут страже... Его хмуро
осадили: укороти язык... Воевода... Было уже - перебили с десяток
разбойничков... Так того села и угли давно остыли. А стража - она далеко,
страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей все равно на сцапать,
лес большой...
Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а верно ли, что все
разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные шайки,
при чем тут Сова?
Его оборвали тоже: все Сова... Кто болтает языком - тот потом
болтается на суку... Это раньше были братцы-разбойнички, а теперь...
теперь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара, так что
заткнись и молчи...
Признаться, все эти разговоры отбили у меня охоту путешествовать в
одиночку; после некоторых колебаний я обратилась к хозяину постоялого
двора: не знает ли он, может быть, в сторону города отправится вскоре
отряд или обоз? Или, может быть, у него остановился кто-то из
путешественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только покачал
головой: не то время... неспокойно, да и забот невпроворот, весна... Какие
путешествия...
Я упала духом. Ночь, проведенная на рогоже под чьей-то телегой, не
принесла отдыха; утро, однако, выдалось безмятежно-солнечное, и я
решилась-таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы господа
разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур... или на чем
они там сидят... Авось обойдется...
Так я рассуждала, пытаясь себя ободрить, когда на пустынном
перекрестке мне повстречался попутчик.
Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и я -
только вот вышел на дорогу с другой стороны. Я приостановилась,
поздоровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ - и меня поразили его
глаза. Круглые, прозрачные, лишенные ресниц глаза - и равнодушные к тому
же, будто вобравшие "безразличие всего мира"...
Я осадила сама себя - а что, если бы Солль рассказал мне об
огнедышащем драконе? Тогда первый же встречный путник явился бы мне в
чешуе и дыме?
Старик не спешил продолжать путь - стоял и разглядывал меня, будто
бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насаженная на
острие бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я в свою очередь
принялась разглядывать его.
Ему было невесть сколько лет. Лицо его, подернутое сеткой морщин,
напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто бы он
постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два ледяных
шарика. Но самое невероятное - на поясе его помещалась длинная шпага в
дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ругая себя за
мнительность, я вдруг поверила, холодея, что ОН - не плод моей фантазии.
Что ОН действительно может оказаться тем персонажем из рассказа Солля,
вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем...
А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый старик, идет к
сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку...
Я чуть усмехнулась - это последнее предположение помогло мне одолеть
робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:
- Прошу прощения, благородный господин... Уж если нам по дороге... Не
могли бы вы проводить бедную девушку - а то одной очень страшно...
Губы его чуть дрогнули:
- Тут ты ошибаешься. Самое страшное происходит, когда людей по
меньшей мере двое... В одиночестве - значит в безопасности.
Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо его
чуть изменилось - и я с удивлением поняла, что он улыбается:
- Хотя - что ж... Не думаю, что нам так уж по дороге...
И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг предложил
мне руку - небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что мне ничего
не оставалось, как опереться на нее - и мысленно выругать себя за
опрометчивость и нахальство.
На один его шаг приходилось почти два моих.
С полей пахло навозом, и откуда-то доносился запах дыма - не то
