запасного... Сию секунду.
За дверью ахнули.
Через минуту темный дом Соллей осветился десятком огней, и
потревоженные лошади удивленно покидали конюшню, и носились с факелами
сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.
Утром Каваррен потрясен был вестью о том, что полковник Солль, к
чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли, спешно, среди
ночи, покинул город.
В разбойничьем лагере царило хмурое возбуждение - утром отряд во
главе с самим Совой совершил налет на хутор и кое-что "раздобыл", однако
крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся умом и
взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом -
и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали - однако Сова
охромел и пребывал в скверном расположении духа.
Все это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому хвосту,
ждала своей судьбы перед новой добротной землянкой, над крышей которой
трепыхались по ветру связанные в пучок перья крупной птицы. Наверное
совиные, подумала я отрешенно.
Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору в
лагере - мне показалось, что их тьма, страшно много, и что все они
поглядывают на меня алчно, как змей на воробьенка. Впрочем, их взгляды уже
не вызывали во мне должного трепета - потому что впереди меня ждал Сова,
после которого "они все мрут". Я предпочла бы умереть перед нашей
встречей, а не после - вот только решала теперь не я.
Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на
другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там, где у
колеса бывает ось, горел большой костер, и кашевар - а у разбойников,
оказывается, был кашевар - орудовал большой ложкой возле сразу трех
кипящих над огнем котлов. Почуяв доносившийся от котлов запах, я нервно
сглотнула слюну и сразу же удивилась - почему то, что предстоит мне в
скорости, ничуть не отбило у меня аппетит?
Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на
приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот мой снова
свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную траву и глотая
слезы.
Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала,
пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворенно потиравшая
лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче...
Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в этот момент полог
дернулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников,
равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль парня.
Парень выслушал короткое распоряжение, ушел и вскоре вернулся в
сопровождении круглолицего - того самого, что предлагал сотоварищам
нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое лицо
его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
За короткое время пребывания в землянке лицо "мятежника" вытянулось
еще больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равнодушным
парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась, что
его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал между столбов,
покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст, деловито
поплевал на ладони - и мы с круглолицым оба получили урок о том, что с
Совой не спорят. Круглолицый при этом обливался кровью и вопил, а я
смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
Порка еще продолжалась, когда полог у входа в землянку снова
откинулся. Старший из пятерки, изловившей меня, молча распутал веревку на
моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул вовнутрь.
Один шаг в темноту растянулся для меня на тысячу долгих секунд.
Никогда еще я не была так близка к смерти, и среди рваных воспоминаний о
доме и матери, приюте и Флобастере преобладало лицо Луара - запрокинутое
на подушке лицо, мир, освещенный солнцем...
Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землей, дымом и
немытым мужским телом. На лежанке, небрежно укрытой толстым цветастым
ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный, с круглыми, как у
совы, очами, темными в полумраке. Снаружи вопил караемый преступник; я
смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
- Ну так да, - побормотал он не мне, а стоящему за моей спиной
старшему. - Ну так это... Иди.
Тот без единого слова вышел, плотно задернув полог. Сова склонил
голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что глаза его
полны боли.
- Стань сюда, - палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла на
ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
- Да ты это, - в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление.
- Да я тебя, что ли, видел?
Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.
- Да вроде, - он задумчиво поковырял в носу. - Похоже, тебя... Там
еще у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала...
Он добавил очень грязное и очень точное определение моего поведения;
я не удержалась и всхлипнула-таки. Господин Сова оказался театралом.
- Что ж ты, - он усмехнулся, - много парней перепортила, что рога
такие нагулялись? Оторва, да?
- Да это не по правде, - прошептала я умоляюще. - Это театр...
Выдумка... Я на самом деле не такая...
Он, по-видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся, потянулся,
ухватил меня пятерней - я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли. Рука его
привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен был означать
ласку, оставил на моей груди пять пальцев-синяков.
- А здорово ты его провела, - сказал он удовлетворенно и сделал
движение привстать - лежанка скрипнула под его огромным тяжелым телом и в
ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:
- Ах, ты...
И он добавил опять-таки точное, но совершенно паскудное словечко.
- Подрезали меня, - он зло ощерился. - Тварюка одна подрезала... А то
я бы тебя, девка... Вот так бы... - он смачно стиснул в кулак свою могучую
волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сделал. В ужасе
прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возмущение круглолицего:
"Да он ее в лепешку сплющит, они же мрут после Совы"...
Можно поверить. Да, и мрут тоже. Я вознесла благодарность тому
безвестному бедняге с его отчаянным ножом - и, будто, отвечая на мои
мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.
Я и так стояла прямо перед ним - а теперь оказалась стоящей вплотную,
и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует кровь в
его бычьем теле. Дыхание Совы сделалось частым и хриплым - даже
болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.
- Оторва, - прошептал он почти нежно, - потаскушка, экая ловкая...
В его устах это означало, наверное, "кошечка" или "ласточка". Я
затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:
- Не бойсь...
От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норовил
не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя, как моя
собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся на лежанку,
увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжелым телом, так, что,
кажется, затрещали ребра. Прямо надо мной оказались его освещенные
факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза - я зажмурилась, желая
немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в темноту
над собой.
Страстное сопение сменилось приглушенным воплем. Сова откатился
прочь, давая мне возможность продохнуть - но я не стала пользоваться этой
возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него
сверху, постанывая и бормоча:
- Ну давай же... Я так распалилася... Так распалилась...
Колено мое снова проехалось по ране - он взвыл и оторвал
любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:
- А... А?! Больно-а?
Свет факела падал на мое лицо - и в этом свете он смог прочесть на
нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?
- Ы-ых... - протянул он горестно. - Такая девка... Ы-ых...
...Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего
рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и
безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного
Совы - он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин,
трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины - как
дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении
волосатых рож. Как сучьи дети...
Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней - я не
сомневалась, что на нем заживет, как на собаке. Удрать из лагеря не
представлялось возможным - вырваться из душной землянки уже почиталось
великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из
трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие
слезы - а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала
бросок и последующий удар - и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не
смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьезно. Новая царапина нам ни к
чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый
раз...
- Любовь моя подобна буре, Что страстно так ласкает ветви, И обрывает
с них убранство, И в страсти корни обнажает, - декламировала я нудно, а
Сова слушал, подперев щеку, и мне хотелось убить его.
Впрочем, вынужденно платоническая его любовь ничуть не мешала
отправлению всех обычных разбойничьих потребностей - кто-то ходил в
засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся "с дела" пустыми
нещадно пороли за нерадивость, а особым преступлением считалось утаить
часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила злая и неделимая
власть Совы - он ловко приближал одних и натравливал их на других, чем
странным образом напоминал мне Хаара. Никто не чувствовал себя в
безопасности, сегодняшнее богатство могло обернуться назавтра нищетой,
плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к
своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни,
а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.
Сова был из тех хозяев, которые не ограничиваются стрижкой овец и
снимают с них сразу три шкуры. В нем было некое безумное желание разрушать
- себя и все, что вокруг. Мысленно я сравнивала его с садовником,
обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем
дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго - но
причиной была воля Совы, тоже ненормальная и сумасшедшая, воля безумца,
поработившая весь отряд.
Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось выдрать по его
приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили
себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим -
то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных
штанах и золотых украшениях люди представлялись едва ли не наместниками
всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я сама чуть не тронулась
рассудком.
И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал меня
в землянку, я прощалась с жизнью; самоуверенный, как ребенок или как
зверь, он принимал мою паническую дрожь за страстное трепетание и
ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.
Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное, только
приговоренные к отсроченной казни.
