царила грязь и паутина, поражаясь все больше и больше, я несколько раз
несмело окликнула воображаемого сторожа - когда глаз мой уловил какое-то
движение в темном боковом коридоре.
Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря,
первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного
и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать одни маленький шажок
в сторону и заглянуть в проем - одним глазом.
Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы
небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в комок,
маленькая лохматая девочка.
Некоторое время я стояла в замешательстве - если это бродяжка, тайком
проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более взрослыми ее
собратьями - родителями? - которые явно присутствуют неподалеку? Или это
сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от хозяев?
Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными глазами
затравленного зверька.
- Не бойся, - сказала я ласково. - Не бойся, я добрая... Не надо
бояться.
Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать.
Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь в стену,
быстро облизывая губы - и нечто в ее движениях показалось мне знакомым.
Прежде, чем догадаться, я успела покрыться потом.
Девочка тихонько заскулила - как щенок.
- Алана, - сказала я, не веря себе. - Алана?!
Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее смотрели теперь угрюмо и
зло.
- Алана, девочка, - прошептала я одними губами. - Что с тобой?!
Она молчала.
Я метнулась прочь.
Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в пустые пыльные
комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок
с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки;
воображение мое рисовало страшные, опровергающие друг друга картины:
маленькую Алану пленили и держат заложницей... Мертвая Тория, а она ведь
умерла, иначе ребенок никогда бы не дошел до такого состояния...
Злодей-сторож, безумец, похититель детей...
Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет на
плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.
Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнатке
для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня, не
соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы. Если
это чудовище посмеет тронуть девочку...
В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная, светлая
полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному свету;
где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу недостиранное
белье: шлеп, шлеп... Льется вода, и снова влажное - шлеп, шлеп...
Я подкралась бесшумно, ступая, как кошка.
Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под
красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыгало,
дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно возила
тряпкой о стиральную доску: шлеп... шлеп...
Потом она вскрикнула и обернулась.
Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза ее,
бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:
- А... Ты... Девонька...
Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно
гладила мягкую покатую спину.
Алана не признавала никого. Глотая слезы, нянька жаловалась, что
кормит девочку, как зверька, что ребенок неделями не мыт, что Алана
вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной женщины,
нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто...
Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери - чтобы можно
было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые,
настороженные глазки.
О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то сдавленным стоном;
нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою
тронувшуюся умом госпожу - и горько ее жалела, потому что госпожа Тория
всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец,
чем такие муки... Самый мудрый разум и самое чистое сердце - и вот теперь
не осталось ничего, нет больше госпожи Тории...
Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из
памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: "Я -
тварь?! Я от своего сына не отрекалась!"
- Баюкает его, - сказала нянька. - То баюкает, а то... Моет все... Я
ей воды притащу - она и моется, слышу, день моется, другой... Потом...
Девонька, я уж не могу больше... И ушла бы, да куда малышку-то... Она со
мной не пойдет. А оставить их... На час оставлю, в село только, за
хлебом... Возвращаюсь - сердце выскакивает - как?! А в город... Девонька,
небо тебя послало, привести бы господина Эгерта... Он-то умом не тронулся,
пусть дите заберет... Хотя бы...
Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт... Его вина, моя
вина... Неужели я виновата И В ЭТОМ?
Луар: "Пойди к ней, а я не могу..."
Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу...
Алана за обе щеки уплетала ломоть черствого хлеба. Настороженно
поглядывала на меня - не захочу ли отобрать?
- Господин Эгерт сейчас далеко, - сказала я медленно. - Но он
придет... обязательно.
Нянька вздохнула, покачав головой, как бы говоря: поздно будет...
Алана расправилась со своей коркой и теперь сидела, подобрав колени к
подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять ее на руки,
прижать к себе - однако при первом же моем движении девочка подхватилась,
готовая бежать.
- Да, - устало кивнула нянька. - Бедное дите... Уж лучше в приюте,
чем... так.
Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана застыла в дверях,
поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.
- За что их покарали, - прошептала нянька чуть слышно. - Только
добро... Они только добро. Они... Такая любовь, девонька... и так
наказать. Небо, светлое небо... - нянька тяжело поднялась, покряхтела и
взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.
Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.
У большого костра сидели люди, кто-то вставал и уходил к темноту,
кто-то появлялся ниоткуда; малый костер был только для двоих, только
специально приставленный мальчишка время от времени подбрасывал хворост.
Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.
- Более нету, - говорил Сова, щурясь на огонь. - Знаешь, погнило...
Еще было два тайничка, так погнило... Бумаги.
- Бумаги дорого стоят, - холодно сообщил Луар. Сова удрученно
посопел:
- Золотишко не гниет... А бумаги вот... Папаша твой... того. Тоже за
бумагами, за бумагами...
Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар снова
тщетно попытался представить Сову-юношу, почти мальчика, преданного,
обожающего слугу, да что там - раба...
Луар опустил голову. На коленях его лежал свернутый серый плащ и
небольшой просмоленный мешочек.
- Все думаю, - протянул Сова, - врешь ты али не врешь...
Эта ухмылка не раз, вероятно, вгоняла в пот и самых храбрых
собеседников Совы - однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:
- Что?
Сова медленно отвел взгляд:
- Да вот... Что вселяется... Дух отца... В ребенка, рожденного после
его смерти...
Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него - и побледнел
под своей бородой:
- Ты... Это...
Луар смотрел уже без улыбки. Сова подался назад, завозился, будто
устраиваясь поудобнее - на самом деле борясь с желанием подняться перед
лицом господина. Луар вздохнул и уставился в огонь.
Сова ничего не расскажет о Фагирре. Фагирра - "господин". О господах
такого ранга молчат, и сыновьям их оказывают почести, и боятся переселения
душ...
Он обратил внимание, что рука его сжимает за пазухой теплый Амулет.
Вздохнул, чуть расслабился, вытащил руку; разгладил лежащий на коленях
сверток.
Это плащ его отца. Это все, что от него осталось...
Просмоленный мешочек он обещал себе вскрыть только в городе. Читать
то, что вполне может считаться завещанием, на глазах Совы и выводка
разбойников представлялось ему глупым и неестественным; теперь, однако,
ему казалось, что неестественным будет медлить и не вскрыть мешок сейчас,
немедленно...
Ветхие нитки решили его сомнения, разойдясь под пальцами и обнажив
край плотной бумажной подшивки. Корочки из плотной ткани - нечто вроде
амбарной книги с выдранными кое-где страницами, с пятнами плесени, с
желтыми, плотно исписанными листами.
Забыв о Сове и о разбойниках, Луар подался ближе к огню; Фагирра
писал убористо, чтобы больше поместилось, и небрежно - для себя. Не для
чужих глаз. Не для сына, который спустя двадцать лет будет мучиться,
разбирая строки: "И расхода тоже двадцать... Всего за весну - тридцать
пять, четырнадцать, девять... Вторую корову обязательно. Малышке приданое
- пять впрок... Починить... Мяснику... Итого в остатке шесть... И детям
башмаки - два..."
Нервно водя ладонью по ветхим листам, Луар будто пытался стереть
марево, дымку, отделяющую его от тогдашних забот Фагирры; поначалу он
решил, что речь идет о каких-то расчетах Ордена - но скоро понял, что это
всего лишь записи рачительного хозяина, главы семейства, ведущего
приходно-расходную книгу. Кто там у него жил в предместье? Мать, сестра с
детьми и еще одна - незамужняя... И брат, молодой парень. И вот кто,
оказывается, ведал их хозяйством, и подсчитывал все в точности, чтобы всех
прокормить; и вот кто потом пришел и в один день похоронил их всех...
Рядом горел огонь - но Луар поежился, как от холода. Зачем - Мор? Он
впустил его своими руками, отдал приказ - чего ради? Ради одной большой
могилы?!
Щурясь, кусая губы, он пролистывал страницу за страницей; скупые
хозяйственные записи перемежались другими, и это, как понял Луар, было
нечто вроде дневника - случайного, под настроение, записки на полях сухого
документа: "Фания вчера выпорола мальчишку... за упрямство и за грубость,
как говорит... На малыша жалко смотреть... Если еще раз... так ей и
сказал. Поднимать розгу на ребенка... Вряд ли она поняла. Но больше она
так не сделает..."
И снова цифры и даты; Луар перелистнул несколько страниц:
"...пристойное оружие, но куда ему до той шпаги... Там не баланс, там не
заточка - там жизнь, это живая штука, пропорциональная, как зверек...
Шпага, похожая на кошку... Я хотел бы с ней работать, но, видит Лаш..."
Строка оборвалась, ушла за пределы листа; сразу под ней начиналась
другая: "Впечатляет новичков... Вот самоуверенность тут неуместна, наш
белый цветочек умен и хитер... Ни к чему мне быть самоуверенным, победит,
кто умеет ждать... Я ведь выгляжу не столь внушительно. И я не умею так
громко вопить..."
Луар сидел, нахохлившись, собравшись в комок, пытаясь пока не
пропускать через себя - просто читать: "...И, наверное, хороший парень. Я
заполучу его через встречу-другую... Не хотелось бы применять силу. Да,
видит Лаш, и не придется..."
Где-то в отдалении закричала ночная птица - Луар почувствовал, как
встрепенулся, напрягся Сова. Некоторое время было тихо - потом по ушам
резанул мощный, откровенный разбойничий посвист.
Лагерь пришел в движение; Сова широко и плотоядно усмехался, бормоча
под нос грязные ругательства в адрес колченогих бельмастых псов, которые
наконец-то набрели куда следует, тут-то им загривки подравняют, тут-то им
