Старик преобразился, покрывшись вдруг белым седым волосом, отчего
голова его сделалась похожа на выдолбленную изнутри луну; черные глазки
этого нового старика сверлили, как два буравчика - но на дне их жил страх,
и Луар испугался тоже, встретившись взглядом с человеком в сером плаще,
светловолосым и светлоглазым, с татуировкой на запястье - знаком
привилегированного цеха...
Ответь мне, беззвучно закричал Луар. Зачем?! Зачем ты призвал Мор,
зачем ты искал Амулет, ответь мне, ты, зачавший меня в камере пыток, или
ты тоже от меня отречешься?!
Тот, кто стоял перед ним со стальными клещами в пробитой груди,
излучал бешеное желание жить. Воля его подобна была железной хватке - Луар
отшатнулся, парализованный натиском этой воли:
"Я тебя не оставлю".
- Тогда ответь! - беззвучно закричал Луар. - Или и мне проклинать
тебя, кого проклинают все?
Чужой натиск ослаб: "Я не совершил злого".
- Ты?! - Луар оскалился.
"Я не совершил злого. Поймешь".
Онемевшей щекой он ощутил прикосновение травы. Капюшон соскользнул,
открывая его лицо солнцу - и чужим взглядам...
Впрочем, рядом никого и не было.
Только в отдалении, у городской стены, стояли в густой тени трое или
четверо угрюмых мужчин. Глядели, сузив холодные глаза, на одинокую фигуру
в сером плаще и слушали сбивчивые объяснения кладбищенского сторожа.
Но Луар их не видел.
Спустя несколько дней я полностью уверилась, что вскорости тронусь
умом - в свою очередь.
Три существа, населявших огромный дом до моего прихода - девочка,
женщина и старуха - казались мне в разной степени сумасшедшими. Торию
Солль я рассмотрела в дверную щель - лучше мне было этого не делать. Я и
прежде слегка боялась Луарову мать; теперь она внушила мне прямо-таки
ужас.
Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает - но я-то видела,
что мое появление не прошло для нее незамеченным. Где бы я ни находилась и
что бы ни делала - призрак Тории Солль наблюдал за мной из запертой
комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась, завидев
краем глаза любую случайную тень.
Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на доставшемся мне
тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна - и все же я не
спала ни секунды, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в темноту, глотая
слезы. Неужели это конец?! Конец красивой и сильной женщины, не
выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чем не
повинную дочь...
Дочь. Алана порой казалась мне существом еще более непостижимым и
страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы -
девочка одичала и потеряла разум, утратила человеческое, теперь ее до
конца дней придется держать в хлеву на цепи, как того уродца, виденного
однажды на ярмарке... То было бесформенное, вероятно, молодое существо со
звериной мордочкой и злыми затравленными глазами; хозяин палатки брал
медяк "за просмотр"...
Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно, ее
можно вернуть в мир людей, ее нужно вернуть, если не спасти Торию - так
хоть ребенка...
А нянька тоже была в своем роде умалишенной. Она повелась на своей
преданности; любая другая давно бы либо бросила все и всех - это в худшем
случае - либо увезла бы девчонку в город и там бы решала дальше, искала
бы, в конце концов, ее родного отца...
За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю все, что думала о его
поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной - я не побоялась бы
повторить все это ему в лицо...
Но он не явился.
Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая
и больная женщина проделывала все это в одиночку. Теперь нянька
блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых; единственным, чего
она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.
Нянька носила ей на подносе воду и еду; всякий раз полная тарелка
возвращалась почти нетронутой. Нянька терла воспаленные глаза: не протянет
долго... От одного голода помрет...
- Помрет ведь, девонька, - сказала она однажды, подперев щеку опухшим
кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась
равнодушной.
- Помрет, - с прерывистым вздохом повторила нянька. - А я... Прости
меня, дуру. Я уж думаю... Не мучиться бы ей. Сразу бы...
Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился страх и накрыл
меня, будто мокрым мешком.
Наутро я целый час провела у ее запертой двери; Тория чуяла мое
присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я вспоминала осенний
праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: "Я - тварь?! Я от
своего сына не отрекалась!"
И моя вина. Моя тоже. Слово - не камень, брошенный в пруд. Там просто
- круги по воде и облачко ила на дне, да пару рыбешек шарахнется, как
брызги... Но никто не знает, что случится, если бросить слово. В
неизвестную, темную, надломленную душу...
Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно метко тюкнула
им по полену; деревяшка раскололась и лезвие топора увязло в щели.
Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с чулком на
морде - неуклюже пытаясь стряхнуть полено с топора, я заметила в тени
рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.
Поймав мой взгляд, девочка нырнула в свое укрытие; выронив топор, я
подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с веревки широкий,
цветастый нянькин платок.
Фокус был стар - особым образом пристроив одеяние, я превратила
собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа с маленькой
фигой на месте башки; войдя в образ, засеменила обратно к поленнице,
причем фига удивленно рассматривала все вокруг, кивая и поводя "носом".
- Эта сто такое, а? - спросила, наконец, фига надтреснутым
старушечьим голоском. - Эта сто, диривяшки валяюсся, да?
Сквозь щель в платке мне видна была рассохшаяся бочка; Алана не
показывалась.
Фига пожала "плечами":
- Ни па-анимаю... Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй...
За бочкой тихо хихикнули. Воодушевленная фига истово закивала:
- Ай, пазаву дровожорку... Такая га-алодная, са-ажрет ваши дра-ава,
хрям-хрям-хрям...
Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит ее
улыбка. Пары передних зубов недостает - меняются зубы... Уже...
- Чего смеесси?! - возмутилась фига.
Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.
- Что смеешься? - спросила я своим голосом, опуская руки. - Без дров
ведь останемся... Как кашу варить будем?
- Это не по правде, - сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. -
Это спектакля такая... Я знаю.
Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.
В гарнизоне царили стыд и уныние; вдовы погибших в последней
экспедиции проклинали и Сову, и в первую очередь Солля. Уцелевшие
стражники роптали; упреки и обвинения висели в воздухе, и не затихал за
Соллевой спиной угрюмый раздраженный шепот.
Эгерт заперся в своем кабинете - там и ел, и спал, и проводил
бессонные ночи над потертой картой. Время от времени ему являлись с
донесениями специально посланные шпионы - сведения приходили скудные и
недостоверные, разведчики боялись соваться слишком глубоко и
удовлетворялись сплетнями деревенских баб... После долгих трудов удалось
наконец изловить молодого, нахального и неосторожного разбойника - но на
полпути к городу он попытался бежать, ранив одного из конвоиров, за что и
был немедленно убит его разъяренными товарищами. Эгерту приволокли
бездыханный труп - но не родился еще человек, способный допрашивать
трупы...
В собственных глазах Эгерт походил на изможденного, больного дятла, с
тупым упорством долбящего камень, долбящего день и ночь, расшибающего клюв
- только бы не остановиться, не осознать в полной мере и свой позор, и
ужас оттого, что сын его, чужой мальчик, скрестил с ним шпагу, сражаясь на
стороне убийц...
В городе погибли еще двое детей; в обычных ночных звуках горожанам
мерещился звон колодезной цепи. Эгерт горбился над своим столом, не желая
ни слышать, ни думать.
Сова... Сова являлся к нему ночью, Сова обнимал за плечи Луара, Сова
смеялся и поигрывал обрывком цепи; вокруг свечки кружились ночные бабочки,
огромные и черные, лупоглазые, как совы...
Стаи сов. Полное небо сов...
И Эгерт сам становился Совой и в полубреду вел свой отряд по лесам и
дорогам, изображенным на карте. Он добывал провиант и запасал воду, он жег
костры на стоянках и ставил часовых, и отправлял дозорных во все стороны -
он перестал быть полковником Соллем, он был угрюмым разбойником,
испепеляемым жаждой разрушения...
В другом сне он учил Луара фехтовать. Луар отчаивался и бросал шпагу
- и приходилось утешать, уговаривать, начинать снова...
Поднявшись среди ночи, полковник Солль брал оружие и часами повторял
длинные замысловатые комбинации, и срезал клинком огонек свечи, и
медленно, по волоску, состругивал свечку до самого основания, пока не
оставался на столе плоский как монета пенек...
Ночной патруль видел человека в плаще. Тот не откликнулся на приказ
остановиться и исчез, будто провалившись сквозь землю; в качестве трофея
лейтенант Ваор доставил полковнику Соллю обрывок цепи. Разговоры не
стихали, по городу ползли слухи один другого страшнее - а во сне Эгерт
выбивал шпагу из рук своего сына...
Из рук сына Фагирры.
Бывало, что после ночи сидения над картой он возвращал себе
способность соображать, сунув палец в огонек оплывшей под утро свечки. Так
бывало в Осаду...
Но тогда он защищал жену и сына.
Городской судья явился на закате - случайно либо по тонкому расчету,
ибо это было лучшее для Эгерта время, самое спокойное и трезвое. Судья
явился сам, не утруждая полковника приглашением - и лейтенант Ваор тянулся
в струнку, потому что судья традиционно был самым страшным в городе
человеком.
Эгерт поднялся навстречу - протягивая руку, он пытался сообразить,
явился ли к нему старый приятель либо официальное лицо. У судьи были
жесткие, холодные пальцы.
- Ты безжалостен к себе, - судья опустился в предложенное кресло. -
Пусть наши враги всю жизнь выглядят так, как ты выглядишь сейчас...
Неужели стратегические заботы и впрямь не оставляют времени для сна?
- У меня будет время отоспаться, - отозвался Эгерт глухо. И добавил с
усмешкой: - Как, впрочем, и у всех нас...
Судья кивнул:
- Да, мой друг... Но Сова отправится на покой чуть раньше, чем мы -
ведь так?
Он вдруг улыбнулся - спокойно и открыто, и у Эгерта полегчало на
душе.
С городским судьей его связывали давние и сложные отношения; во время
Осады человек по имени Ансин был сподвижником Солля, и сподвижником
ценным. Эгерт был нечеловечески храбр, но мужество оставило его, когда
необходимой стала показательная казнь десятка бандитов и мародеров.
В глазах горожан такая расправа была доблестью и проявлением власти,
едва ли не подвигом - но Солль покрывался липким потом при одной только
мысли, что на его пути к победе придется учиться в том числе и ремеслу
палача, вешать, хоть и чужими руками.
И тогда Ансин, находившийся рядом, молча взял эту грязь на себя. Он
сам отдал приказ и сам проследил за выполнением - Эгерту осталось лишь
стиснуть зубы и отказать в помиловании. Таким образом Солль остался чист в
собственных глазах и добр в глазах горожан; он прекрасно понимал, что
совершил ради него Ансин, ставший затем помощником городского судьи, а
затем и собственно судьей. Он знал, что и Ансин знает, чем Эгерт ему
